студент  Рутенберг.
Поблескивает черным пенсне  краснорыжий  человек  средних  лет с  лошадиным,
цвета алебастра,  лицом М.И.  Гурович,  сидит он  возле  рабочего Толмачева,
смуглого  цыгана  защепившего  складкой   переносицу,   чтобы  лучше  понять
Савинкова.
 Савинков  говорит о борьбе,  о  терроре.  Приливает  к сердцу Толмачева
тоска. Хлопает в мозолистые ладоши. И Гурович аплодирует, крича:
 - Правильно!
 - Товарищ Гурович,  тише!  -  машет хозяйка, - вот уж какой  вы,  а еще
старший.
 - Ах, что вы товарищ Гордон!
 - Правильно, Борис Викторыч! - кричит  Комай. Савинков протягивает руку
за остывшим чаем. Но руку горячо жмет Гурович.
 - Удивительно говорите, большой  талант, батюшка, - отечески хлопает по
плечу.
 - Расходитесь, расходитесь товарищи...
 - Не все сразу.
 - Вам на петербургскую, товарищ Савинков? Савинков и Гурович выходят  с
Подъяческой. Оба  чувствуют, как было накурено  в комнате. Охватила  сырость
ночных мокрых тротуаров. А Ева Гордон открывает окно. И зелено-синим столбом
тянется дым кружка "Социалист" вверх, в побледневшую петербургскую ночь.
 9
 Из-за  Невы  бежал  синеющий рассвет,  дул  крепкий  приневский  ветер,
Гурович  в темно-синем  халате  с  пушистыми кистями  сидел,  задумавшись, в
кабинете. Эту весну он решил провести в Крыму.  Лицо было  сосредоточено. Он
что-то обдумывал.  Потом  на листе ин-фолио вывел - "Директору  департамента
полиции по особому отделу".
 Просторная  квартира  выходила   на  набережную.  Нева  просыпалась.  В
елизаветинские  окна вплывало  солнце,  заливая  Гуровича  за  столом  ярким
светом.
 10
 Вера была счастлива. Брак с  Борисом иначе  нельзя было назвать. Но все
же малым углом  сердца хотела  большего. Больше ласки,  участия, ждала тихих
слов, чтоб в любви рассказать накопившееся.
 - У меня нет жизни без тебя, Борис. Савинков смотрит, улыбаясь. Думает:
женщину трудно обмануть, она по своему слышит мужчину.
 - Ты, Борис, меня меньше любишь, чем я тебя.  Ведь когда ты уходишь,  у
меня замирает жизнь. Ты даже не представляешь, как я мучусь, боюсь, когда ты
на собраниях.
 - Впереди, Вера, еще больше мучений. Я ведь только начинаю борьбу.
 - И я пойду с тобой. Разве не было женщин в революции?
 -  Женщины  в  революции никого не  любили кроме революции,  -  говорит
Савинков, блестя монгольскими углями глаз.
 11
 Каляев  сегодня был бледнее обычного.  Худые  плечи,  прозрачные глаза,
скрещенные,  похожие  на  оранжерейные  цветы, руки  с  тонкими кистями.  Он
казался Савинкову похожим на отрока Сергея Радонежского с картины Нестерова.
Каляев задумчиво забывал в пространстве светлые глаза. Говорил Савинков.
 - Янек, хочется дела - расхаживал он по комнате.
 - Хочу практики,  я,  Янек, не  люблю теории, живой борьбы  хочу, чтобы
каждый  нерв чувствовал,  каждый мускул, вот  я  и  против тех,  кто в нашей
группе  придавлен  экономизмом,  отрицает  необходимость борьбы  рабочих  на
политическом фронте. Возьми  вот  "Рабочую мысль", ведь читают с  жадностью,
даже пьяницы, старики читают. Задумываются,  почему, мол, студенты  бунтуют?
Стало быть нельзя  смотреть на рабочего, как на дитятю. У него интересы выше
заработной платы. А у нас не понимают, поэтому отстают от стихийного подъема
масс.  А подъем,  Янек,  растет на глазах. И горе наше будет в том, если мы,
революционеры, не  найдем русла по которому  бы пошла  революция. Ты знаешь,
вот  Толмачев, молодой красавец слесарь, рассказал  я им  на Александровском
сталелитейном  о народовольцах-террористах. Едем с завода, а он  вдруг - эх,
Борис Викторович,  как узнал я от  вас, что в Шлиссельбурге еще  13  человек
сидят - душа успокоиться не может! - Чем это кончится? Бросит такой Толмачев
кружки наших кустарей, выйдет на улицу и всадит околодочному нож в сердце!
 Вера любила,  когда горячился  Борис. Он действительно походил тогда на
барса, как смеясь говорил Каляев: - "ходил как барс, по слову летописца".
 Савинков резал комнату большими шагами.
 - Ты о чем, Янек, думаешь? - проговорил, остановившись.
 Каляев поднял нервное лицо, сказал:
 - Разве не стыдно сейчас жить? Разве не легче умирать, Борис, и даже...
убивать?
 12
 Жандармский ротмистр близко нагнулся к карточке на двери, был близорук.
Потом рванул звонок четыре раза, не оборачиваясь на солдат.
 Савинкову показалось -  потоком  хлынули  жандармы,  а  их  было  всего
четверо.  Ротмистр  с  злым, покрытым  блестящей  смуглью, лицом  шагнул  на
Савинкова.
 - Вы студент  Савинков? Проведите  в вашу комнату. В  комнате, опершись
руками о стол, стояла бледная Вера.
 - Проститесь с женой.
 Сдерживая  рыданья, обняв Бориса,  Вера  не  могла  оторваться  от  его
холодноватых  щек.  Но лишь  - взглянула.  Он ответил  взглядом,  в  котором
показались любовь и нежность.
 Находу застегивая черную шинель золотыми пуговицами с орлами,  Савинков
вышел с  жандармами.  Вера слышала шаги.  Видела,  как  тронулись извозчики.
Наступила какая-то страшная тишина. И Вера, рыдая, упала на кровать.
 13
 Ночь была теплая, весенняя. Город  таял  в желтом паре фонарей.  Прямые
улицы, бесконечные  мосты  в эту ночь стали  прямее,  бесконечнее. Савинкову
казалось, жандарм едет с  закрытыми глазами. На  Зверинской обогнали веселую
компанию  мужчин и женщин. Оттуда  летели  визги.  Савинков  видел: - путь в
Петропавловку. "Ничего не  нашли, неужели провокация?" - думал  он. Извозчик
поехал по крепостному мосту.
 Савинков вздрогнул, перекладывая ногу на ногу.
 - Холодно? - спросил жандарм.
 Из  темноты выступили мрачные здания, кучи  кустов,  "как в  театре"  -
подумал  Савинков.  Вырастали  бездвижные  силуэты  часовых.  Они  слезли  с
пролетки. Шли по двору крепости. Желтый свет фонарей  освещал лишь  короткое
пространство.
 От ламп в конторе Савинков закрылся рукой.
 --Пожалте - сказал офицер.
 Савинков пошел по длинному коридору.
 - Сюда - сказал голос.
 Савинков вошел в темноту камеры. И дверь за ним замкнулась.


 ГЛАВА ВТОРАЯ


1
 В детской братьев Савинковых,  на карте Европейской России, Вологодская
губерния была розового цвета. На уроках отечественной географии не нравилось
Борису Савинкову  слово  "Во-лог-да".  Было в нем  что-то холодное, розовое,
похожее на тундру и клюкву.
 А  теперь  ссыльный  Савинков  идет  по  Вологде.  Скрипит   на  морозе
деревянный тротуар. На Галкинско-Дворянской, где живет  он в  доме  костела,
даже  тротуара   нет.  Можно  утонуть   в  пушистых   сугробах.  Краснорожие
мальчишки-вологжане, похожие  на  анисовые яблоки, возятся  день-деньской  с
салазками против дома.
 Политикантишке,  как  зовут  северяне-туземцы  ссыльных,  не  пристало,
конечно, рассуждать  об обычаях Вологды. Чай  тут пьют с  блюдечка, при этом
свистят губами, словно дуют в дудку. Город хлебный, рыбный, лесной.
 Это  не  Москва  и не  Петербург,  где  агитаторы,  студенты,  рабочие,
интеллигенты. Тут тишь да гладь. Северный, суровый край Вологда.
 И  все-таки много  хлопот губернатору графу Муравьеву. Со всей  империи
шлют сюда  поднадзорных.  Сколько  нужно полицейских чинов, чтобы  только по
утрам поверять: - все ли целы.
 К  Савинкову  в  дом  костела  ежедневно  приходит  стражник  Щукин.  И
каждоутренне говорит: - Здравствуйте, господин Савинков.
 - Зравствуй, Щукин.
 Переминается  у  порога  дегтем смазанными  сапогами Щукин, хмыкает. Он
добродушен, это видно по усам.
 - Видишь, никуда не убежал.
 - Да куда тут, господин Савинков, бежать. Леса. Лесами куда убежишь? Да
и бежать чего, живете дай Бог всякому. Прощайте, господин Савинков.
 - Прощай, Щукин.
 Но только вначале был  доволен Вологдой Савинков. Когда  отдыхал, когда
вернулся голос, после девяти месяцев крепости ставший от молчания похожим на
голос кастрата. Теперь всякий шум не казался громовым, как в звенящей тишине
тюрьмы. Но все скучней и скучней становилось ему в вологодских снегах.
 Как-то, идя в глубоких ботах по  Галкинской-Дворянской, Савинков решил:
бежать.  Думал  в Вологде  о  многом. Но  больше всего  об одном выстреле. И
чувствовал необыкновенное, захватывающее волненье.
 В переданном тайно письме описывали, как в вестибюль Мариинского дворца
вошел  высокий министр Сипягин в теплой  шубе с воротником.  За ним следом в
адъютантской  форме  с  пакетом -  красивый  юноша-офицер.  Передавая  пакет
Сипягину  от великого князя,  офицер  выпустил  пять пуль в министра. Тучный
министр Ванновский обегая на помощь Сипягину по лестнице, кричал: - Негодяй!
Раздеть! Это не офицер, это ряженый!
 Савинков шел по  потухающим вологодским улицам. Улицы  мертвые,  тихие.
Огни вогнаны  в  натопленные спальни, в опочивальни, в гостиные  с плюшевыми
креслами  в  пуговичках,  с  граммофонами,  качалками,  с  чаем  с малиновым
вареньем, с шафраном, шалфеем, с хлебным квасом.
 2
 По  России  народнической  агитаторшей  тогда  ездила  бабушка  русской
революции Катерина  Брешковская. В  Уфе видалась она  с Егором  Сазоновым. В
Полтаве  с  Алексеем  Покотиловым.  В  Саратове,   Киеве,  Курске,  Полтаве,
Каменец-Подольске,  Царицыне,  Варшаве  - везде  побывала  властная,  старая
каторжанка, вербуя партии новые силы.
 В  Ярославле  виделась  с  ссыльным  Каляевым.  Он  передал  ей  письмо
Савинкова. Брешковская  была  на пути в  Вологду, где  становилось Савинкову
невыносимо жить.
 Мерещился выход на сцену, залитую  миллионами глаз, бластилась и смерть
и слава.
 Савинков распечатывал телеграмму.
 "Приеду пятницу. Вера".
 Савинков забыл о Вере. Правда,  писал ей, что кругом скука, бело, что в
голове бродят стихи. Но он не ждал ее.
 А  как  ехала, как  волновалась  Вера!  Все выходила  из  продымленного
табаком вагона с розлитыми по полу чаем и детской мочей.  Но  не потому, что
пищали  кривоногие  дети,  топочась  по полу  мчащегося  вагона,  и  надоели
священник  с  попадьей  пившие  девятый  чайник.  Вера  выходила,  мысли  не
укладывались в хрупкой голове, поднимали со скамьи.
 Стоя  у  окна, Вера чувствовала,  как волнение  за Бориса сплетается  с
волнением  за дочь. Но от  чувства  к Борису  в  углу  груди  билось крылом,
учащалось сердце. И Вера всматривалась в окно: неслись темные ели, на порубе
широкой  плешью  пролетел лесопильный завод с  ходящими там людьми,  которых
Вера никогда не увидит.
 От налетавшего ветра Вера  прикрылась рукой, не попала бы в  глаз гарь.
Вспоминала монгольские, скошенные глаза. "Ах, Борис, Борис".
 Рубленые  дома  рванулись вихревой лентой,  кругом  зашумел  воздух.  С
закрытыми глазами  можно было  узнать, что поезд мчится сквозь строения.  На
красном  казенном здании: "Товарная станция Вологда". Летят мимо люди,  ели,
дрова,  шпалы,  розовые  штабели  кирпичей. Поезд  заревел. И  Вера  увидела
совершенно такую платформу, как себе представляла.
 -  Простите  пожалуйста, - перед Верой стояла очень худенькая  девушка,
похожая на воробья, - вы к ссыльному Савинкову? вы его жена?
 - Да, я Савинкова - и не в силах держать чемодан Вера опустила его.
 -  Борис  Викторович просил  вас  встретить и проводить -  заторопился,
краснея,  воробей  - ссыльным запрещено у  нас встречать на вокзале. Давайте
чемодан.
 - Ах, да что вы.
 - Ну, понесемте вместе. Борис Викторович далеко от вокзала.
 Подбежал широченный носильщик с бляхой на груди. Вера, смеясь, сказала:
 - Возьмите  пожалуйста, нам не под силу. Вера села в широкие сани. Была
рада, что носильщик веселый. Что буланая вятка веселая. И девушка веселая. А
главное  солнце  весело  разлилось  пятном  огненного  масла  в  голубоватой
прозрачности.
 3
 Савинков  стоял  у  окна,  смотря далеко  в  улицу, откуда  должна была
выехать Вера. Он думал,  что  в сущности Вера,  конечно, хороший человек. На
Галкинскую-Дворянскую  вынырнула  буланая голова вятки.  Он  сказал: - Вера.
Действительно в санях была Вера.
 Она не  помнила, как вылезала, как шла  по сеням.  Помнила, как открыла
дверь и бросилась к Борису.
 - Ну, ну. Вера, ну,  ну -  смеясь, усаживал ее Савинков - у меня прежде
всего дисциплина,  умывайся  вот  тут,  а  потом  - Анисья!  - крикнул  он -
давайте-ка самовар!
 Вера, как после сна, проводила рукой по лицу.
 - Я все не верю, что я у тебя, что это ты. Ты очень изменился.
 - Полысел, постарел, но такой же "бесконечно милый"?
 - Милый, милый, - шептала Вера.
 Не стучась,  черным  валенком кухарка  Анисья распахнула дверь и тяжело
ступая пятками, деревянно пронесла к столу самовар.
 4
 Где-то над Сухоной  задержалось еще огненное  солнце. А на сугробы улиц
уж легли от домов тени.
 Савинков   и  Вера   шли  по  деревянным  скрипящим  тротуарам.  Зимний
сумеречный  вечер тих.  Снег  потерял белизну,  став  синим. Над ним  плывет
благовест сорока церквей. И в зимнем воздухе неуловимо чувствуется  весенняя
талость.
 -  Вот ты здесь и мне ничего больше  не надо. Я сама вся другая... Душа
наполнилась. А без  тебя все казалось, что  я  пустая, кривобокая какая-то -
смеется Вера. - А сейчас все так хорошо.
 Савинков смотрит в снег, курит папиросу, она  раскуривается  огоньком в
синих сумерках.
 -  Если б  ты  знал только какая  Танюшка чудная. Очень похожа на тебя.
Какая это радость. Я теперь, знаешь, на нерожавших женщин смотрю с жалостью.
Они  все кажутся мне несчастными и даже те,  которые работают с  вами, такие
как Фигнер, Перовская.
 - Это другие женщины. - Савинков отбросил папиросу в сугроб.
 - Может быть. Когда мне в больницу принесли кормить девочку,  я думала,
что сердце не выдержит... Савинков смотрел в тающую даль улицы.
 - Как называется эта улица? Здесь такие смешные названия.
 - Трехсвятительская.
 В окнах Треховятительской пестрели абажурами керосиновые лампы.
 - Как тут тихо.
 - Вера, у меня есть дело.
 Вере хорошо. Даже не вслушиваясь, смотря на проходившую в окне с лампой
женскую фигуру, сказала:
 -Да?
 - На днях ко мне приедут от эс-эров. Я решил бежать... заграницу...
 Они выходили на  площадь. Из собора от вечерни  густой толпой шли люди.
Было видно  в  церковные двери, как тушили  большую люстру.  Вера хотела  бы
умолять, просить, уговаривать...
 - Что ж... это бесповоротно?
 - Я жду каждый день. Побег зависит от этого приезда и от погоды.
 Дом костела, где жил Савинков, был темен. У калитки Вера сказала:
 - Стало быть опять... одна...
 Анисья в сенях вздувала лампу.
 5
 Когда утром постучали в дверь, Вера вздрогнула.
 На  пороге стояла плотная, старая,  незнакомая, плохо одетая женщина. У
нее было красное, обветренное лицо с грубоватыми чертами.
 - Спасибо, голубушка - говорила женщина Анисье, кивая ей  головой, пока
Анисья не ушла.
 - Борис Викторович Савинков? - сказала она.
 -Да.
 - В Баргузине морозы в 40 градусов - проговорила
 старуха.
 "Что такое?", подумала Вера.
 - Бывали, говорят, и сильнее - улыбнулся Савинков.
 -  Ну,  вот  мы  и  знакомы!  Катерина  Брешковская  - трясла  она руку
Савинкова. - Слыхали верно? а?
 - Боже мой, ну, как же, Катерина Константиновна? Вот не думал.
 Брешковская приложила палец к губам.
 - Ушей-то за стенами нет?
 - Ни-ни, все спокойно, мы во флигеле. Моя жена, - сказал Савинков.
 - Очень,  очень приятно,  тоже наша?  Ну,  конечно, конечно, - говорила
бабушка.
 -  Прежде  всего,  Катерина  Константиновна,  вы,  разумеется,  с  нами
откушаете.
 - От трапезы не отказываюсь, путь высок и далек, - смеялась бабушка.
 Вера  вышла на кухню. Идя, поняла,  что эта  высокая, стриженая старуха
увезет ее счастье. "Зачем? Для чего?" Вере хотелось рыдать.
 - Анисья, голубушка, - сказала она, - дайте еще тарелку и нож с вилкой.
 Входя в комнату, услыхала:
 - Каляев вам передал? Янек? Ну, как он, бодр?
 - Чудный, чудный - растягивая "у" говорила Брешковская.
 6
 Брешковская была весела,  разговорчива, курила папиросу  за  папиросой.
Вере  было странно, что  вот эта женщина  и есть знаменитая  бабушка русской
революции.  Брешковская  много  ела. Оставляя  еду,  обводила  пронзительным
взглядом темносерых глаз. - Так-то вот, батюшка, - говорила - не так-то  это
просто было после двух-то каторг да семилетнего поселения опять в  борьбу да
в жизнь броситься.  В Забайкалье-то жила, в глуши, среди бурят. Степь кругом
голая.  О России ни весточки,  так слухи одни, да все тревожные. Все старое,
мол, забыто, огульно отрицается, марксисты доморощенные появились, все блага
родине завоевать хотят, так сказать, механически, ни воля,  мол,  ни героизм
не нужны, бабьи бредни, да дворянские фантазии. Да, да, батюшка,  тяжело это
было среди бурят-то узнавать,  в  степи-то, да не верилось, неужто ж, думаю,
наше все  пропало, для чего  же столько воли, да крови, да жизней отдано? Не
верилось...  нет... нет  - качала седой головой старуха, улыбаясь буравящими
глазами.
 - Вы когда же вернулись, Катерина Константиновна?
 -  По Сибири  то, батюшка, в 1892  году,  со  степным бурятом Бахмуткой
тронулась, через Байкал, ах, какая эта сибирская  красота! ах,  какая у нас,
батюшка, могучая  родина то! а? А в Москву  прибыла только в 97-м. Разрешили
тогда  уж в Европейскую Россию  приехать. Вот  приехала, да чего скрывать  с
большим  страхом приехала. Все думаю  неужто ж наше то все погибло, неужто и
молодежь  то не  наша.  Пришла я в  Москве  на первое собрание,  всякая  там
молодежь была,  ну  да  марксистов  то больше, стала  говорить первую  после
каторги  речь, а вышел плюгаш, мальчишка осмотрел меня с  ног до головы, "да
куда вы,  говорит, старушенция, лезете, вашего Михайловского, говорит, давно
Бельтов  разбил.  А процесс ваш  193-х был  дворянским процессом. И Народная
ваша воля  была  с  пролетариатом  не  связана". Осмотрелась я - все молчат.
Взяла свою  сибирскую шапку с  ушами, плюнула, да  пошла прочь!  А вслед мне
барышня из  самых  модных  кричит:  -  "Что это  за  Брешковиада,  такая тут
шляется!"
 Брешковская   отставила  тарелку,   крепко   утерлась   салфеткой,   и,
улыбнувшись, оказала весело:
 - Да,  да, батюшка, нелегко это все было слышать.  Ну да,  теперь то уж
иное  дело пошло. У нас  теперь сил то во сто крат больше, наша  то закваска
сильней оказалась, так то!
 - Вы говорите о социалистах-революционерах?
 -А о ком же?  О них, о  них, только  смешно мне теперь когда  везде так
говорят -  социалисты-революционеры.  Ведь это же я назвала их так. Думали о
названии.  А  чего  тут  думать?   Говорю,   постойте,  вы   считаете   себя
социалистами?  Да. А считаете себя революционерами? Да.  Ну так  и  примите,
говорю, название  - социалистов-революционеров.  На этом и  согласились. Так
то, сударь, все великое в миг рождается, - и бабушка раскатисто засмеялась.
 -  Да, да -  прерывала молчание Брешковская. Вера  поняла,  что старуха
ждет, когда Вера выйдет. Вера встала, вышла. Накинула шубу. С трудом отперла
примерзшую щеколду.  Завизжала калитка. Вера  шла, не зная  куда, закрываясь
муфтой.
 7
 -  Ну в чем же  дело  то? -  понизив  голос,  подсаживаясь к Савинкову,
начала бабушка. - Тоже марксизмом по-первоначалу то увлеклись? Да? А  теперь
захотелось волюшки да свободушки, распрямить крылышки, да? то-то!
 Она не давала говорить.
 -   Да  марксистская  .программа  меня   не   удовлетворяет,   Катерина
Константиновна, во-первых, пробел в аграрном вопросе.
 Брешковская кивнула головой.
 - Во-вторых, жить и работать  пропагандно тоже не по мне. Хочу террора,
Катерина Константиновна, настоящего народовольческого.
 - В террор хотите? - сказала, пристально вглядываясь в Савинкова. - Что
ж, в добрый час, батюшка, чего же  в сторонке то стоять, к нам, с миром надо
работать. Решили  рубить,  чего  ж тут  взяли  топор и руби. Только как же -
отсюда то? Ведь заграницу надо бежать?
 - Конечно,  - проговорил  Савинков. -  Не здесь  же начинать.  Настанет
весна, убегу. Я уж обдумал.
 Прищурившись, Брешковская вспоминала свой побег по тайге из Баргузина с
Тютчевым.
 - Ну,  да  -  заговорила страстно  и  тихо старуха,  - бегите, дорогой,
бегите и прямо в Женеву к Михаилу Гоцу, там все наши сейчас,  я сообщу, а вы
перед  побегом  бросьте  открыточку  на  адрес  Бонч-Осмоловоких, в  Блонье,
Минской