ы думаешь, что пишешь,  ведь  ты  же  ходишь по
вечерам один и думаешь над работой? Разве многого я хочу, после стольких лет
горя? Я  хочу части твоей  души, твоего внутреннего  мира,  впусти меня, мне
нужно человеческое участие. Ты замыкаешься в себе. Разве это любовь? Если ты
называешь любовью нашу жизнь, то мне такая любовь  без слов, без внутреннего
чувства ужасна.
 Савинкова  сердил  тон  Веры. Не хотелось  слушать,  но  не  хотелось и
уходить.
 - Вот вчера, - говорила Вера, - ты после работы лежал на диване и спал,
я вошла и  мне показалось, что даже  твои закрытые  глаза обращены внутрь, в
самого себя, что в них может быть мука,  но скрытая от меня, мне показалось,
что  ты  совсем  чужой и я испытала  буквально  физическую боль,  я  чуть не
вскрикнула.
 - Какая ерунда, - пробормотал Савинков, - и  какая тяжесть. Так  нельзя
жить. Ты хочешь того, что я не могу тебе дать  и что ты может быть даже сама
не возьмешь.
 Савинков,  говоря это, глядел  на Веру, и думал  - "как она постарела".
Савинков боялся слез.
 - Зачем же тогда ты  вывез меня?  - проговорила Вера.  - Неужели затем,
чтобы я и здесь,  в  Париже испытала  еще раз свое одиночество? И убедилась,
что ты не только меня  не  любишь, как я хочу, но что я  тебе  совсем чужая?
Ведь ты же мучишь меня, ты убиваешь меня.
 -  Чем я убиваю, скажи,  ради Бога?  -  раздраженно вставая, проговорил
Савинков.
 -  Муж и  жена,  Борис,  могут  быть  счастливы,  когда  меж  ними  нет
недоговоренного. А  между мной и тобой  - глухая  стена. И  ты убиваешь меня
тем,  что  не хочешь сломать ее,  словно тебе  это будет  мешать. А мне... -
голос Веры дрогнул, но она собралась с силами, выговорив:
 - Зачем же тогда говорить о любви? Ее  нет.  А может  быть никогда и не
было. Я знала, что ты живешь необычной, тяжелой жизнью, я мирилась с этим. Я
ждала.  Но чего  же я  дождалась? Вот я пришла к тебе,  как  девочка,  опять
думала, наконец, будет счастье. Оказалось мы друг другу стали чужды.  У тебя
для меня  нет даже слов. При любви такого одиночества, Борис, не испытывают.
Ведь я совсем одна...
 Савинков сидел молча. Ему было даже скучно. Он знал, что в романе будет
подобная глава несчастной любви. Он только удивлялся, что Вера тонко и верно
говорит. Не подозревал.
 - А то, что ты считаешь любовью, это для меня ужас, Борис. Ведь я знаю,
что  за порогом моей комнаты всякая связь со мной прекращается. Ты  ушел и я
вычеркиваюсь из  сознания.  Я тебе больше ненужна. Это  позорно, это ужасно,
Борис.  Меж нами нет и не  было того духовного заражения, которое у любящего
мужчины превращается  в благодарное  и любовное отношение  к женщине. У тебя
это  исключено.  Ты  -  один.  Ты  хочешь  быть  один. Твоя  любовь -  сухая
обязанность. Но ведь есть женщины интереснее меня,  которым ничего другого и
не требуется?
 Савинков сидел,  не меняя позы. Сейчас он  взглянул на  Веру, внезапное
злобное чувство, как к страшной тяжести, охватило его.
 - Вот этого, самого важного женщине, как я теперь лишь поняла, у  нас с
тобой, Борис, нет и никогда не было. Ты не будешь  возражать. Именно поэтому
я и была несчастна, а не потому, что много  приходилось страдать. Ведь когда
ты обращаешься ко мне, делишься мыслями, я знаю, что это ничем не отличается
от разговора с твоими товарищами. Моя мысль ничего  тебе не прибавит, ничего
не отнимет.  Ты  не видишь, не  хочешь замечать моей жизни.  Даже в мелочах,
когда мы  идем с тобой по улице, здесь в Париже, ты никогда не возьмешь меня
под руку. Ведь я бы не отдернула руки. Может быть, я была бы даже счастлива.
В отсутствии  этого жеста  я чувствую, как ни в чем  твою отчужденность.  Ты
хочешь идти один, быть один. Так зачем же тебе я?
 -  Может  быть  многое из того, что  ты  говоришь, верно, -  проговорил
Савинков холодно. - Но если ты хочешь меня в чем-то обвинять, то  вины я  не
чувствую. Я  не могу  очевидно тебе  дать того,  что тебе надо.  Тебе нужно,
собственно  говоря,   мещанское  счастье  покойного   житья-бытья   Афанасия
Ивановича с Пульхерией Ивановной!
 - Неправда! - вскрикнула Вера, не сдерживая слез. - Я хочу искренности!
Только  искренности!  А  ты ее не даешь...  -  и, не  будучи в  силах больше
сдерживаться, Вера зарыдала.
 Савинков вышел  из кабинета.  Накинул пальто,  надел  котелок и,  легко
ступая,  спустился  по  лестнице.  Он  ехал на  скачки в Лонгшан  и не любил
опаздывать.
 4
 Вера сидела в угловой комнате. Был сумрак. В окно виднелся красный край
падавшего за  церковь солнца. Очевидно  к вечерне в церковь  шли люди.  Вера
смотрела на них  и думала: счастливы ли  они,  ну вот та  дама, что идет под
руку  с мужчиной в кепи? Он ее крепко держит, что-то говорит. Вера старалась
скрыть, как завидует встречным на улице, по виду счастливым людям.
 Ей  казалось  с  девичества,  что  вся  она полна  каким-то  неизжитым,
необычайным  чувством и настанет момент, она отдаст  себя всю этому чувству,
будет  держать  в  руках  свое  счастье  и  счастье  любимого  единственного
человека. Этот  момент, казалось, наступил,  когда в  квартиру к  ним  вошел
Савинков. Вера шла навстречу любви, но в любовь вплелась странная темнота, в
которой не выговаривалось настоящее, темнота ширилась и покрыла все чувство.
Пришли дети, страхи, боязни, горе, одиночество,  вся  гордость, страсть были
растоптаны. А жизнь стала уходить. И вот Вера, словно вчера отворившая дверь
студенту Савинкову, выброшена  и никому ненужна.  Ведь  жизнь  не начиналась
еще,  а  уж  кончилась и  другой  нет.  Вера  чувствовала  в  этих  сумерках
безграничное отчаяние и рыдала.
 5
 Савинков становился все молчаливей. По ночам не приезжал. Мало говорил.
В это утро  Вера не  узнала  себя.  Она  прошла  быстро в комнату, еще слыша
голоса Тани  и  Вити,  которых  уводила мадемуазель.  Вера прошла,  словно в
комнате  забыла  что-то важное.  Но войдя,  остановилась, сжала  руки, потом
схватилась за голову и почувствовала жутко и остро необходимость порвать эту
невыносимую жизнь.
 Все словно от пустяка. Оттого что вчера не отвечал  на вопросы. А когда
Вера заплакала, встал, уехал и не вернулся на ночь.
 "Должна, должна", - простонала Вера и почудилось, что ворот душит. Вера
расстегнула платье. От  внезапного  узнания,  что  она действительно  уйдет,
стулья   с  гнутыми   ручками-головами  львов,   которые  вместе   выбирали,
темно-красные портьеры, кресла, зеркала, все показалось сразу чуждым, словно
Вера вошла в незнакомую квартиру.
 "Боже мой.  Боже мой",  - повторяла она, ощущая  тяжелую притупленность
чувств. Словно руки, ноги,  вся  она была в то же время не она. Вспомнилось:
когда  пришла мебель, как распаковывали,  развертывали  бумагу,  как смеялся
Борис. Вера, рыдая, упала на диван - "Боже мой, как любим, как любим, о, как
ненавижу я этот Париж, товарищей, всю эту революцию, разбившую мое счастье".
 Вера видела, как сейчас, новенькую студенческую шинель, фуражку, он был
иным, сильным юностью.  Все  ушло,  даже  выражение  лице  стало жестоким  и
надменным. И вот такой,  неласковый, он  приходил  к ней, она  отдавала  ему
тело, а душа  замирала  от ужаса, голова была холодна и  той  любви, которой
хотела, не было, не было. "Я не виню", - шептала Вера, - "я сама ошиблась, я
ошиблась всей жизнью".
 6
 Вера ждала  Савинкова, чтобы сказать  об отъезде. Она представляла себе
лицо и слова. Внутренне знала, как все будет.
 Он стоял  у  стола  и слушал, смотря в сторону. Он  тоже знал, что этот
день наступит. Но у него не было сил смотреть ей в лицо. Он боялся слез. Был
еще странный,  почти  необъяснимый стыд,  который он скрывал даже от  самого
себя. Разговор был короток, сух, поэтому мучителен.
 - Мне б  не  хотелось  одного, - сказал он, когда Вера  хотела выйти, -
чтоб у детей осталось к отцу чувство неприязни.
 Вера остановилась.
 -  Деньги  я   буду   высылать   на   русско-азиатский  банк...  Горько
улыбнувшись. Вера пошла, чтоб не разрыдаться при нем. Он ждал с нетерпением,
когда она выйдет. И с удовлетворением слушал удалявшийся  по коридору шелест
ее юбки.
 7
 В квартире настал тот ужасный момент, когда она стала  разоренной. Вера
была  молчалива. Беспричинно  часто  со слезами  целовала  детей.  Дети были
веселы, они хотели ехать. Пришедшая проститься мадемуазель, смеясь, лопотала
с ними. Четырехместное извозчичье ландо уж подъехало к дому. В последний раз
Вера, из ландо, взглянула на окна. В окнах никого не было. Вера, не в  силах
сдерживаться, зарыдала. И дети не умели успокоить мать. Дети думали, что она
плачет  оттого, что  долго  не увидит отца.  Она же плакала  потому,  что не
увидит его никогда.
 8
 Савинков был увлечен своим романом. Он работал над самым  ответственным
местом, вырисовывая  героя и фон романа так: - "Мне  скучно жить. Однозвучно
тянутся дни, недели, года. Сегодня, как завтра, и вчера, как сегодня. Тот же
молочный туман, те же серые  будни. Та же  любовь, та же смерть.  Жизнь, как
тесная улица: дома, старые, низкие, плоские крыши, фабричные трубы.
 Вот  театр  марионеток.  Взвился  занавес, мы на сцене.  Бледный  Пьеро
полюбил  Пьеретту.  Он  клянется в вечной любви.  У Пьеретты  жених. Хлопает
игрушечный пистолет, льется кровь - красный клюквенный сок. Визжит за сценой
шарманка.  Занавес.  Номер второй: -  охота  на человека.  Он  -  в  шляпе с
петушьим пером, адмирал швейцарского флота. Мы  - в красных плащах и масках.
С нами Ринальдо ди Ринальдини. Нас ловят карабинеры. Не могут поймать. Снова
хлопает пистолет, визжит  шарманка. Занавес. Номер третий. Вот Атос, Портос,
Арамис. На  золоченых камзолах брызги вина. В руках  - картонные шпаги.  Они
пьют, целуют,  потом  иногда  убивают.  Кто  смелее Атоса?  Сильнее Портоса?
Лукавее Арамиса? Финал. Шарманка жужжит затейливый марш.
 Браво. Раек  и  партер довольны. Актеры сделали свое дело.  Их тащат за
треуголки, за петушиные перья, швыряют в  ящик. Нитки спутались. Где адмирал
Ринальдо, влюбленный Пьеро - кто разберет? Покойной ночи. До завтра.
 Сегодня  на  сцене  я, Федор, Ваня,  генерал-губернатор. Льется  кровь.
Завтра тащат меня.  На сцене карабинеры. Через неделю опять: адмирал, Пьеро,
Пьеретта. И льется кровь - красный клюквенный сок.
 И  люди  ищут здесь  смысла?  И  я ищу звеньев цепи? Нет, конечно,  мир
проще. Вертится скучная карусель.  Люди, как мошки летят  на  огонь. В  огне
погибают. Да и не все ли равно?
 Mне  скучно.  Дни опять побегут за днями. Завизжит  за спиной шарманка,
спасется бегством Пьеро. Приходите. Открыт балаган".
 В  квартиру  Савинкова  уже  давно   стучал  взволнованный,  седовласый
патриарх партии, каторжанин Осип Минор.  Он несколько раз ударял  тростью  в
дверь. Он был возбужден. И так  как дверь все молчала, Минор не отпускал еще
и ручки звонка упершейся в пасть львенка. Наконец он услышал шаги. На пороге
стоял Савинков.
 -  Что  до  вас  не  дозвонишься,  Борис  Викторович! Возмутительнейшая
история! -  закричал  Минор. - Чорт знает,  что такое!  - с порога заковылял
старыми   ногами  по  паркету,  блестя  лысиной,  вея  седыми   волосами   -
Воз-му-ти-тель-ней-шая!
 Савинков был во власти романа, не обращая внимания на Минора, вел его в
кабинет.
 - Посудите сами! Это же ходит по всей колонии!
 - Успокойтесь, Осип Соломонович, что такое? Хотите папиросу?
 Дрожавшими концами подагрических пальцев  Минор захватывал  папиросу. -
Да как же, сию минуту на рю Ломонд около библиотеки  встречаю Бурцева,  он с
места в  карьер заявляет, а  знаете говорит, Осип  Соломонович, что  один из
членов вашего ЦК агент полиции? Я глаза выпучил,  он ничтоже сумняшеся так и
брякает: -  все,  говорит, материалы  налицо, я  обвиняю  члена ЦК  Азефа  в
провокации!
 -  Бурцев  осмеливается  обвинять  Азефа  в  провокации?  - безразлично
проговорил  Савинков, уставясь куда-то в пространство.  Савинков не  мог еще
освободиться от власти романа.
 - Да, что вы  словно  это  вас  не  касается! Про что я  говорю! Бурцев
трещит по всему Парижу!  Я его спрашиваю, позвольте, говорю, да хорошо ли вы
знаете  роль  Азефа  в  революционном  движении?  Начинаю рассказывать, а он
руками машет, я говорит это  лучше вас знаю! Азеф платный  чиновник генерала
Герасимова!
 - То есть, это серьезно? - приходя в себя проговорил Савинков? - Бурцев
осмеливается? Я потребую немедленного удовлетворения.
 - Дело тут вовсе не в вашем удовлетворении! Должен быть немедленный суд
над  Бурцевым!  Ведь слухи  идут  о  члене  ЦК! О  руководителе  Б.  О.!  Вы
понимаете, какую дезорганизацию это внесет??!!
 -  Какая низость, - проговорил Савинков, - обвинять  Азефа,  десять лет
ходившего с веревкой на шее, творца террора? Какая низость!
 -  Да дело  даже  не  в  низости!  Бурцев  попал  в  ловушку  охранного
отделения,  он  не  расстается  с каким-то  охранником Бакаем,  ну,  и  этот
охранник ясно подослан, чтобы дискредитировать партию.
 - Но Бурцев же не ребенок? На столе зазвенел телефон.
 - Алло!..  здравствуйте...  что?  -  Савинков  долго  молчал,  в трубке
метался  чей-то  кричащий  голос,  а  когда  метанье  оборвалось,   Савинков
проговорил. - У меня Осип Соломонович, он рассказал тоже самое. Бурцев с ума
сошел и надо его вылечить... что?.. вот именно...  послезавтра?.. прекрасно,
прощайте, Виктор Михайлович!
 - Виктор?
 -  Да,  у него Натансон, Аргунов,  Потапов, весь ЦК, оказывается Бурцев
заявил, что  выступит  в  прессе, если партия не назначит расследования. Это
чорт знает что, Бурцев маньяк!
 - Надо сейчас же написать Азефу, сейчас  же  напишите,  у  вас есть его
адрес? - взволновался Минор.
 - Я напишу.
 - Пишите сейчас же и успокойте, скажите, что мы примем все меры.
 Когда  Минор  ушел,  Савинков постоял  у письменного стола,  подумал, и
отложив рукопись романа, сел за письмо Азефу.
 9
 Заседание  членов ЦК  и кооптированных членов партии  было  многолюдно.
Возмущены были  решительно  все. Но такого  гнева,  каким был  полон  Виктор
Чернов, ни у  кого не было.  Чернов  стоял  с потемневшими  глазами,  он был
решителен, словно сейчас пойдет за Азефа на распятие.
 - Товарищи, - проговорил он негромко, - мы стоим перед делом величайшей
важности. Товарищ, которому  партия обязана многим, чересчур многим, если не
всем, обвинен  в предательстве! Господин Бурцев не  стесняется в  преступной
лжи делать даже следующее заявление. Я  оглашаю: - "В  ЦК партии с.  р.  Уже
более года, как в разговорах с некоторыми деятелями партии с. р. я указывал,
как на главную причину арестов, происходивших  во  все  время  существования
партии,  на присутствие  в  центральном комитете инженера Азефа,  которого я
обвиняю  в  самом  злостном провокаторстве,  небывалом  в летописях русского
освободительного  движения. Последние  петербургские казни не  позволяют мне
более  ограничиваться  бесплодными попытками убедить  вас в  ужасающей  роли
Азефа и я переношу этот вопрос в литературу и обращаюсь к суду общественного
мнения.  Я давно уж просил ЦК вызвать меня к третейскому суду по делу Азефа,
но события происходят в настоящее время в России ужасающие, кровавые  и я не
могу ограничиться  ожиданием разбора  дела в третейском суде,  который может
затянуться  надолго  и  гласно  за своей  подписью  беру  на  себя  страшную
ответственность  обвинения  в провокаторстве одного из самых видных деятелей
партии с. р.".
 Чернов перевел дух, сжав брови проговорил:
 -  Есть  еще  и достаточно подлая приписка,  товарищи, я  оглашаю и ее,
господин Бурцев пишет: - "Разумеется это заявление  не должно  быть известно
Азефу и тем, кто ему может о нем передать".
 В  зале  раздался  возмущенный  ропот.  Кто-то,  сжав кулаки,  ругался,
вскочив  с места. Чернов закричал,  покрывая всех. - Товарищи, тишина! - и в
наступившую тишину отрывисто бросил:
 - Предлагаю, в ответ на заявление  господина  Бурцева, учредить суд над
ним, над Бурцевым, который докажет  его гнусную клевету на товарища Ивана! -
гром  аплодисментов прервал его. - А на приписку  предлагаю  ответить так: -
"Азеф и партия одно и то же.  От Азефа нет секретов у партии и потому мы вам
возвращаем господин Бурцев вашу прокламацию, действуйте, как хотите!".
 И  снова, -  гром  аплодисментов.  Чернов опустился на  стул, поправляя
волосы и отирая платком рот.
 10
 Возвращаясь  с  заседания,  Савинков нашел  ответное  письмо  Азефа:  -
"Дорогой  мой! Спасибо тебе  за твое письмо.  Оно дышит  теплотой и любовью.
Спасибо, дорогой  мой... Ты пишешь о суде. Я не вижу выхода из  создавшегося
положения  помимо суда. Не совсем  понимаю  твою  мысль,  что мы  ничего  не
выиграем. Неужели  и  после  разбора критики и опровержения "фактов", Бурцев
еще   может  стоять  на   своем?  Мне  кажется,  дорогой   мой,  ты  слишком
преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться оттого, что выложит
Бурцев.
 Виктор   пишет,   что  Бурцев  припас   какой-то  ультра   сенсационный
"материал", который пока держит  в  тайне, рассчитывая поразить суд, но  то,
что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики и всякий нормальный
ум должен крикнуть: - "Купайся сам в грязи, но не пачкай других!" - Я думаю,
что все, что  он держит в тайне  не лучшего достоинства. Суд сумеет положить
конец этой грязной клевете. По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то
он  останется  единственным маньяком. Конечно,  мы  унизились,  идя на суд с
Бурцевым. Это недостойно нас, как организации. Но все приняло такие размеры,
что приходится и унижаться. Мне кажется молчать нельзя; ты забываешь размеры
огласки.  Но если вы там найдете возможным наплевать, то  готов плюнуть  и я
вместе  с  вами,  если это, конечно,  уже не  поздно. Я уверен, что товарищи
пойдут до  конца в  защите  чести  товарища, а потому  готов отступиться  от
своего мнения и отказаться от суда.
 Мне  хотелось бы только не  присутствовать  во время  этой процедуры. Я
чувствую, что это меня совсем разобьет.
 Старайся насколько  возможно  избавить меня от  этого. Обнимаю и  целую
тебя крепко.
 Твой Иван".


 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1
 Суд  над  Бурцевым состоялся в  тяжелый день, в  понедельник.  Ровно  в
девять утра к квартире Савинкова на рю де ля Фонтен подъехала четырехместная
извозчичья коляска. Из нее  вылезли, похожие на  апостолов,  два  старика  с
седыми  бородами и  строгая  пожилая  женщина.  Это  были  ветераны  русской
революции:  - князь П. А. Кропоткин и  шлиссельбуржцы: Г. А. Лопатин и В. Н.
Фигнер. Не разговаривая, один за другим, они поднимались по лестнице.
 В передней Савинков хотел помочь Кропоткину снять пальто. Но, отстраняя
его, Кропоткин, смеясь, проговорил:
 - Человек должен уметь все делать сам, Борис Викторович.
 Кропоткин был невысок, строен, по военному выправлен. Красивую голову с
седой бородой  держал откинув, сквозь очки смотрели  юношеские глаза, как бы
приглашая  заглянуть в душу, где  все  ясно  и чисто. Лопатин  бурно сбросил
пальто, посмеялся с Савинковым. Фигнер была суха и молчалива.
 Садясь  в  кабинете, все заговорили  о постороннем, как  доктора  перед
входом к пациенту.
 - Хорошая квартира у вас, Борис  Викторович, прелесть  и невысоко.  Что
платите? - покачивался в качалке Лопатин.
 Кропоткин вынул простую луковицу часов, посмотрел.
 - Как здоровье жены, Петр Алексеевич? - проговорила Фигнер.
 - Благодарю,  Вера  Николаевна, ничего.  Инфлуэнца. В  дверях  кабинета
столкнулись Чернов и Бурцев.  Чернов  вошел  первым, не глядя на Бурцева,  и
даже как бы отпихнув  его.  За Бурцевым  вошел плотный розовый,  белобородый
Натансон, на лысом упрямом черепе была толстая жила.
 На середину комнаты выдвинули стол.  На нем чернильницы, перья, бумага,
карандаши.  Три  стула   -  для  судей  -  за  которые   сели:  -  посредине
председателем  П.  А.  Кропоткин, справа Лопатин,  слева  Фиглер.  От  судей
направо -  обвиняемый в  клевете Бурцев.  Налево  - обвинители  от  партии -
Чернов, Савинков, Натансон.
 Полчаса десятого,  разглаживая  седую бороду, тихо  кашлянув, Кропоткин
проговорил:
 - Разрешите считать  заседание суда по обвинению В. Л.