переспросил генерал.
 - Возьмите конвойца в теплые руки, все дело захвачено.  Сможете  вести,
как  хотите, через конвойца  свяжетесь с организацией. На  таких делах жизнь
строят,  - лениво  рокотал  Азеф. -  Около  этого  дела вьются Спиридович  и
Комиссаров, но они ни черта не знают. Берите завтра же Ратимова и дело ваше.
 Силен, хитер, крепок, - какой корпус! - у генерала Герасимова. Проживет
сто лет.  Бог знает, чему слегка  улыбается.  Может,  скоро сядет на вороных
рысаков,  мчась  по туманному Петербургу. Ведь  это же личный  доклад  царю,
спасение царской жизни!?
 -  Кто  ведет  дело,  Евгений   Филиппович?  -  проговорил  генерал   и
серо-стальные глаза схватили выпуклые, ленивые глаза Азефа.
 - Я сказал  же, Никитенко, отставной лейтенант. Да, вам никого не надо,
берите Ратимова.
 Глаза не сошли с глаз  Азефа. Генерал соображал, с каким поездом завтра
выедет  в  Царское,  как  удобней  возьмет  дворцового  коменданта  генерала
Дедюлина, чтоб не выдать игры.
 -  Вы говорите, Спиридович и Комиссаров  вьются? Но  знать  о  деле  не
могут?
 - Нет.
 О, у генерала Герасимова много силы и крепки нервы!
 - Когда же вы заграницу? Вы с женой? То есть простите, если не ошибаюсь
ваша  жена партийная?  А  это  страсть.  Ну, оцениваю,  оцениваю,  роскошная
женщина. Колоссальное впечатление! Если не  ошибаюсь, ведь "ля белла Хеди де
Херо" из "Шато де Флер"? Знаю, знаю, как же страсть вашу даже великий  князь
Кирилл Владимирович разделил, - ха-ха-ха!
 - Не знаю, - нехотя бормотнул Азеф. У него ныли почки.
 3
 -  Борис!  Борис! - вскрикнул  Азеф,  и все увидели, как  Азеф зарыдал,
обнимая Савинкова.  Три раза  близко  перед лицом Савинкова мелькало желтое,
толстое лицо, когда целовали влажные, пухлые губы.
 - Позволь  познакомить, Иван  -  Сулятицкий, Владимир Митрофанович, мои
спаситель от виселицы.
 - Счастлив, счастлив. -  Глаза каменного  человека засветились лучисто,
мягко,  лицо приняло  ласковое, почти  женское  выражение. -  Этого  мы  вам
никогда не забудем, ведь спасение Бориса для нас...
 - Я уже придумал ему кличку, Иван, по росту, - засмеялся Савинков, - он
у нас будет называться "Малютка".
 Но каменное лицо мрачнее и глаза ушли под брови.
 - Разве вы хотите работать в терроре?
 - Да.
 - Гм...
 Савинков   хорошо  знает  этот  пронзительны"   взгляд  и  недоверчивое
просверливание.
 - А  почему  именно в терроре? Почему  не  просто  в партии,  нам нужны
люди...
 - Я хочу работать в терроре.
 - Ну, это мы поговорим еще, правда? - улыбается мягко Иван Николаевич и
говорит   уже  о  постороннем.   Только  изредка  вскользь  видит  на   себе
пронизывающие глаза Сулятицкий.
 - Ха-ха-ха! А ты все  такой же! Ничуть не  изменился! Тебе крепость  на
пользу пошла, ей Богу, ха-ха-ха-ха! -  и  груда  желтого мяса,  затянутая  в
модный костюм, трясется от высокого смеха.
 4
 Кабинет ресторана "Контан" мягко освещен оранжевыми канделябрами. Из-за
стены несется  прекрасный  вой  гитар и скрипок.  Когда  смолкают,  запевает
мужской, перепитый, полный чувства голос.
 - Ну, рассказывай, - говорил Азеф, наливая бокалы. Савинков, меж едой и
вином, с блеском  и даже с юмором  рассказывал о крепости, побеге, о бегстве
морем в шлюпке с Никитенко. Азеф нетерпеливо перебивал.
 -  Молодец  Зильберберг!  молодец!  Я  ведь не  надеялся,  даже  знаешь
возражал, это ужасно, ужасно...
 Азеф  был с Савинковым нежен.  Таким  Савинков  знавал  его.  Но  когда
настала очередь  Азефа рассказывать, он  обмяк,  вобрал  без того  бесшейную
голову в плечи, нахмурился.
 -  Я  же  говорил  тебе,  без  тебя мне  совсем  трудно.  ЦК  критикует
бездействие. А  попробовали бы сами. Чем я виноват, что наружное  наблюдение
ничего не дает, что Столыпин охраняется  так, что его даже увидеть не могут.
Почти все товарищи говорят о слежке за ними. Нет, Борис, уж таких товарищей,
как  Каляев  и  Егор, все мелочь, я уверен, что многие  врут,  что  замечают
слежку, уж что  то очень сразу все  стали замечать.  Я не верю. Я  так устал
из-за этого. Как ты думаешь, что бы сделать для поднятия престижа Б. О., а?
 Азеф  смотрел на Савинкова  прямо, как редко на кого смотрел. Он хорошо
знал Савинкова.
 За  стеной несся рокот,  стон инструментов,  гортанные  выкрики. Кто-то
отплясывал, слышались тактовые удары быстрых ног.
 "Цыганскую пляшут", - подумал Савинков.
 -  Что предпринять? - проговорил он,  играя наполненным бокалом. - Вот,
например,  Сулятицкий  предлагает  цареубийство.  Он  поступит  по подложным
документам в  Павловское военное училище.  На  производство всегда приезжает
царь, он его убьет.
 -  Это неплохо, но  не выпускают же  юнкеров  каждую неделю? Надо ждать
чорт знает сколько времени. Это не поднимет боевую сейчас. А ЦК требует. Они
ставят  вопрос  ребром  -  или прекращают  финансировать  или  боевая должна
перестроиться.
 Снова  взвизгнули томным визгом скрипки, гитары. Кто-то  чересчур  рвал
гитарные  струны,  выкрикивал.  Ах,  застойные  скрипки,  русских  отдельных
кабинетов! Как любил их Борис Савинков. За одну ночь с цыганками, румынскими
скрипачами отдавал много души и денег. И теперь его волновал кабак.
 - Грозят прекратить финансирование?
 - Ну, да. Они правы. Если организация не работает, за что же платить?
 - Милый мой, мы не подряды берем.
 -  Ну,  да, - недовольно  пробормотал Азеф, -  ты лучше посоветуй,  что
делать.
 -  Сразу трудно что-нибудь  придумать.  Постой, Иван, дай  осмотреться,
вот, например, Мин или Лауниц? Азеф махнул рукой, надувая губы.
 -  Можно  поставить, но  ведь ерунда,  нужен первостепенный акт,  чтобы
заговорила Европа, всколыхнулось все, вот что нужно, тогда будут и деньги.
 Савинков налил шампанского в узкогорлые бокалы с золотым обводом.  Грыз
жареный миндаль и прислушивался к далекой музыке.
 - Тут  с тобой  ничего не выдумаем, надо  осмотреться.  Азеф вскинул на
него темные, выпуклые глаза. Сидел, грузно облокотившись о стол.
 - Знаешь, Боря, я так устал,  да и ты, я думаю.  Поставим дело перед ЦК
так: - мы вести больше не можем, нам нужен отдых и выедем заграницу.
 - Совсем отказаться?
 - Зачем  совсем? Отдохнуть.  Ведь  это же невозможно, ты  пойми  все  в
боевой и в боевой, не мясник же я, у меня тоже есть нервы.
 - Но тогда кто-нибудь другой возьмет.
 - Кто? Чернов, что ли? - захохотал трескающимся смехом Азеф.
 - Слетов может взять.
 -Брось. За Слетовым пойдут товарищи? - лицо Азефа выразило презрение. -
Я тебе говорю, кроме как за мной и за тобой боевики ни за кем не пойдут, ну,
пусть на  время  приостановится  террор,  ты видишь,  все  равно  ничего  не
выходит, одни  провалы. Надо поискать  новых средств, вот у  меня  в Мюнхене
есть знакомый инженер Бухало, он строит какой-то не то воздушный шар, не  то
еще  что-то,  я  думаю  это  может нам пригодиться,  Я уж  вступил с  ним  в
переговоры.
 Снова за стеной запел мужской голос, заныли цыганские гитары.
 -  Собственно говоря, ты прав,  отдохнуть надо,  мы не железные,  пусть
попробует кто-нибудь другой. К тому ж  наши способы действительно  устарели,
вон,  максималисты перешли к новым способам  и  к ним уходят от  нас  свежие
силы. Наш террор устал.
 Азеф  молчал. Разговор должен  был  кончаться. Он знал, в заседании  ЦК
Савинков  выступит  с заявлением  о  сложении  полномочий.  Он  нажал кнопку
звонка, изображавшего декадентскую женщину. Вошел мягконогий лакей.
 - Ту же марку, - проговорил Азеф.
 - Ты что мало пьешь? Я почти один выпил?
 -  Я  могу пить каждый  день,  -  улыбнулся  Азеф,  - а  тебя  в  Крыму
шампанским поди не поили.
 Двери  кабинета  открылись.  На пороге появились смуглый цыган  наглого
вида, в  бархатном  костюме, с  гитарой в разноцветных,  шелковых  лентах  и
цыганка в  пестром, таборном  костюме. Идя  к  Азефу и Савинкову  она певуче
проговорила:
 - Разрешат богатые господа?
 Азеф  только  ухмыльнулся липкой мясистостью губ.  И  пестрым  гомоном,
визгом, криком наполнился кабинет. Испитой старичок с хризантемистой головой
стучал маленькими,  желтыми  руками  по клавишам пианино.  Цыганка  спросила
имена. Под два удара сверкнув глазами, повела:
 "Ax, все ли вы в добром здоровьи".  В оранжевом свете многих канделябр,
как  на  елку  в Рождество,  грянули  цыгане  старое  величанье обращаясь  к
Савинкову.
 ....... вина полились рекой.
 К нам приехал, наш родимый, Пал Иваныч дорогой!"
 -  Ииэх!  Ииах!  Ииэх! - трепет,  дребезг  ног  по отдельному  кабинету
заглушил  смех  Савинкова. Он пил поднесенный цыганкой  бокал. Пели цыганки,
ныли  гитары  настоящими  полевыми песнями. До  рассветного,  петербургского
мглистого  утра ходил  коротенький, ожиревший в  отдельных  кабинетах  цыган
легкой  пляской,  в  такт  дрожавшей  костлявой   цыганке-подростку  звенели
бубенчики гитар, трепыхались разноцветные ленты.
 - Здорово, Борис, а!? жизнь!! - говорил хмелевший Азеф.
 - Да, хоть коротка, Иван, да жизнь!!
 Выходя в синеве рассвета из ресторана, Савинков с удовольствием глотнул
сырой воздух.  Швейцар посмотрел  на  него  пристально. Когда  за ним  пошел
грузный Азеф, чуть заметная улыбка скользнула по  лицу переодетого швейцаром
филера.
 5
 Если  б  знать,  откуда  заносится  удар?  Тогда  просто его отвести  и
отомстить ответным ударом. Но сколько на свете случайных и, казалось  бы, не
возможнейших гиблей.
 Ну,  кто б предположил, что  в тот хилый петербургский день, когда Азеф
на конспиративной квартире генерала Герасимова получал 10 тысяч за план его,
генерала,  карьеры,  именно  в  этот  день  в  редакцию  журнала  "Былое"  к
маленькому,   узенькому   с  седенькой   головой   редактору  Бурцеву  вошел
курчавоголовый брюнет в значительно более темных, чем у Бурцева, очках
 - Простите, чем могу служить?
 Вошедшему лет 28. Одет, как богатый петербуржец. Среднего роста. Ничего
необыкновенного.  Но какое-то движение  воздуха,  флюида какая-то изошла,  -
отчего приоткрыл рот, выставив два передних зуба, Бурцев.
 - Я  по личному  делу,  я вас  очень  хорошо  знаю, Владимир Львович, -
произнесли черные очки, при этом полезли в бумажник, вынув фотографию.
 - Вот это вы, Владимир Львович, снимок я взял в департаменте полиции.
 -  В  де-пар-та-мен-те?  -  удивленно  проговорил  Бурцев,  еще  больше
выставляя зубы.
 - Я чиновник особых поручений при охранном отделении. Но по убеждению я
эс-эр.
 Голова Бурцева наполнилась роем подозрений.  Никакой  уж флюиды уловить
он не мог.
 - Позвольте, зачем же вы пришли?
 -  Я был революционером. Случайно попал в охранное. Теперь пришел снова
быть  полезным  революционному  движению.  Вы  занимаетесь  вопросами,   так
сказать, гигиенического  характера,  выяснением провокации? Так?  Вопрос это
трудный, я его понимаю гораздо лучше, чем вы и хочу быть вам полезен.
 Четыре глаза скрестились.
 - Тут есть неувязка,  - сказал Бурцев. - Вы становитесь революционером,
оставаясь на службе в охранном или уходите оттуда, становясь революционером?
 - Я именно остаюсь в охранном.
 Бурцев  сидел  распаленный тысячью  возможностей,  если гость честен  и
тысячью скверных мыслей, если гость провокатор. Он решил пробовать.
 - Ваше имя отчество?
 - Михаил Ефимович.
 - Прекрасно, Михаил  Ефимович,  - произнес Бурцев, смотря в  сторону, -
так что же, может быть, начнем немедленно?
 - Извольте-с.
 Бурцев подвинулся пискнувшим стулом к столу.
 -  Меня  интересует,   -  проговорил,  снимая  очки  и  протирая  глаза
малокровными, старческими пальцами Бурцев, -  вопрос  провокации  у эс-эров.
Она существует.
 Собеседник кивнул курчавой головой.
 - Вы разрешите закурить? Бурцев чиркнул спичку.
 - Покорнейше благодарю.
 - Но где она, вот как вы думаете? Желая оказать революционному движению
услугу начнем именно с этого. Как чиновник охранного  вы,  конечно,  знаете,
что боевая организация в параличе.
 - Знаю, да. Но тут, - дымчатые очки задумались. "Провокатор", - подумал
Бурцев, - "пришел поймать, завлечь, предать".
 -  Видите ли,  провокация  там есть,  как везде, но  боюсь,  позвольте,
позвольте, агентуру ведет лично генерал...
 - Не скажете ли какой?
 -  Скажу, конечно: -  Герасимов.  Позвольте,  вспоминаю даже  псевдоним
агентуры, кличку, по моему она - "Раскин". Да, да - "Раскин".
 В  дверь  раздался  стук.  В  светлом пальто,  в  панаме,  на  тулье  с
светло-красной лентой, вошел В. М. Чернов.
 - Одну минуту, Виктор Михайлович,  - недовольно проговорил  Бурцев. - Я
занят, подождите, пожалуйста, в соседней комнате.
 Обернувшись к собеседнику, Бурцев тихо сказал:
 - На сегодня давайте кончим. Дайте адрес.
 - Главный почтамт. Михайловскому.
 - Прекрасно.
 И Бурцев проводил чиновника особых поручений департамента полиции Бакая
до выхода.
 6
 У Владимира Львовича  Бурцева вся жизнь с некоторых  пор превратилась в
нюх. Поэтому он  ходил нервно, словно  что-то ища. На следующий  день  после
посещения его  Бакаем,  идя  по Английской набережной среди  оживленных маем
людей,  Бурцев  был  необычайно  взволнован.  "Раскин",  -  повторял  он.  -
Центральная   провокатура.   Раскин.   Натансон?   Савинков?  Тютчев?   Гоц?
Ракитников? Чернов? Раскин. Но кто же он?
 На  углу набережной  в  беспорядке  скопились экипажи. На  лаке крыльев
пролеток горело весеннее солнце. Людям было весело.  Рослый  городовой, маша
рукой, казалось, весело ругал ломового, запрудившего движение. Бурцев стоял,
запахивая пальто.
 "Кто  это  кланяется?",  подумал  он  вдруг,  глядя  на  подъехавшую  к
скоплению пролетку. Господин в темном пальто, цилиндре. Дама в пролетке выше
его  плечами,  очевидно  несколько  коротконога.  Шляпа  в  белых  страусах,
голубоватый костюм. Господин поднял блестящий цилиндр.
 "Азеф". Бурцев обмер. Не ответив, а только кивнув ему, Бурцев двинулся.
Поток карет, колясок, пролеток прорвался и  разносился с  набережной. Бурцев
видел еще голубоватый костюм, обвившую его черную руку, черную спину, черный
цилиндр.
 "Среди бела дня? Глава боевой? По Петербургу? Раскланивается с бегающим
от шпиков редактором революционного журнала?  Раскин? Азеф? Азеф? Раскин?" -
Волнение перешло все границы. Бурцев почти побежал по набережной, бормоча, -
"Боже мой,  Боже мой, глава террора, агент полиции, какой  ужас, какой ужас,
но и... какккая сенннсацияяя!!!..."


 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1
 По сложении  с  себя полномочий  руководителей Б.  О.  Азеф  и Савинков
выехали  во Францию. Савинков с Верой и  детьми  снял квартиру  на рю  де ля
Фонтен.  Это  была первая  проба жизни семьей.  И  Савинков чувствовал много
нового, никогда  ранее  не входившего в  его  жизнь. Вместе с Верой  выбирал
мебель, говорил о распределении дня детей, вовремя обедал  и ложился.  После
долгого горя, Вера почувствовала, что наконец пришло счастье.
 Может быть первый раз в  жизни  ей захотелось покупать пестрые материи,
носить красивые платья, нравиться  окружающим и  прежде всего нравиться ему,
Борису.  Это было потому, что  началось счастье. Оно  было. Иначе б  бледная
Вера,  с глазами  похожими  на испуганно  улетающих  птиц,  не  была  б  так
оживлена.
 И Савинкову хотелось поддержать это счастье. Но чем тише шла жизнь, тем
томительней она становилась для Савинкова. Рю де ля Фонтен одна из спокойных
улиц  Парижа. Но живя спокойно, Савинков  ощущал  все  большее беспокойство.
Росла скука. И неизвестно, что б из этого вышло, если б  не родилось желание
изложить эту скуку литературно, в форме романа.
 Правда,   он   думал,  что  тема   убийства,  уже  сильно  использована
Достоевским, но разница была в  том,  что Достоевский никогда сам никого  не
убивал, а  Савинков убивал  и Савинкову  казалось, что  Достоевский  не знал
многого, что так хорошо знал Савинков. Он  знал настоящую тоску, рождающуюся
у убивающего людей человека.
 На тему  этой тоски,  на тему  этой скуки он хотел написать роман. Но и
это была  не  вся  тема. Савинков  хотел  обострить  тему,  и  героя  романа
противопоставить,  - всему миру.  Герой, по его  замыслу,  должен "плюнуть в
лицо" человечеству.
 В размеренной жизни на рю де ля Фонтен тема захватила с такой остротой,
что Савинков  чувствовал  в  себе  не  перестававший  трепет, как  бы озноб.
Вечерами, в толпе, гуляя по потемневшим  Елисейским полям, был уверен, что с
славой террориста придет и слава художника.
 Вести роман он решил от лица героя, сделав его революционером, начавшим
убивать  и узнавшим, что в  сущности, убивать интересный спорт. И вот герой,
став усталым спортсменом убийства, "плюнет в лицо" всему человечеству.
 Савинков не задумывался,  почему в мыслях  о работе  помогали  Тютчев и
Апокалипсис. Ходил по бесконечным кольцам парижских бульваров, переполненный
музыкой своей темы, повторяя лишь:  "О чем  ты воешь ветр  ночной, о чем так
сетуешь безумно?!"
 Иногда перед тем, как сесть писать, зачитывался Апокалипсисом, находя и
здесь музыку подкрепляющую тему. Особенно волновала глава 6-я.
 "И вышел  конь рыжий и сидящему на  нем дано взять мир с  земли  и чтоб
убивали друг друга... Я взглянул и вот конь вороной и на нем всадник имеющий
меру  в руке  своей...  Я взглянул и вот  конь  бледный и  на  нем  всадник,
которому имя смерть и ад следовал за ним..."
 Вспоминая  свои ощущения  после убийств Савинков  решил  назвать  роман
"Конь бледный" или "Конь блед", а герою дать нарочито пошлое имя "Жорж".
 2
 Сколько  счастья, Боже  мой, сколько счастья было в хрупких руках Веры!
Иногда даже не верилось.  Полно, неужели она живет вместе с ним,  Борисом, с
детьми? Это было всегдашней мечтой. Только еще немного любви, немного ласки,
участия к Вере и разрешения войти в его внутренний, прекрасный духовный мир.
 Войдя тихо в кабинет, Вера подошла сзади, обняла лысеющую голову Бориса
и сказала:
 - О чем ты пишешь?
 Савинков отбросил перо, улыбнулся, проговорил, потягиваясь:
 - Ты не поймешь.
 - Если не скажешь, не пойму. Скажи.
 -  Ладно.  -  Савинков  нехорошо улыбается. - Я пишу, Вера, о человеке,
убивающем  людей из  чувства  спорта  и  скуки,  о человеке, которому  очень
тоскливо,  у  которого нет ничего, ни привязанности,  ни любви, для которого
жизнь глупый, а может  быть  гениальный, но  ползущий  в пустоту глетчер. Ты
понимаешь?
 "Зачем он так смеется. Ведь это жестоко".
 - Я понимаю. Но ты прав, эта тема мне чужда. Я больше люблю твои стихи.
 -  Но в стихах я пишу  о том же? О том, что человек потерял обоняние  и
запах гнилых яблок  принимает за л'ориган? Не различает запахов, -  нехорошо
смеется Савинков.
 "Это он смеется над ней, над Верой. Он знает ее. Знает,  что она сейчас
скажет, что думает".
 - Что ж твой роман будет автобиографичен?
 - Пожалуй. Это тонкое замечание.
 - Очень грустно. И в нем не будет ни к кому любви?
 - В конечном  счете - нет.  Хочешь, я прочту тебе единственное место  о
настоящей любви  моего героя? Слушай: - "Когда я  думаю о ней, мне почему-то
вспоминается  странный  южный цветок. Растение тропиков, палящего  солнца  и
выжженных скал. Я вижу  твердый лист кактуса, лапчатые  зигзаги его стеблей.
Посреди заостренных игл, багрово-красный, махровый цвет. Будто капля горячей
крови брызнула и как пурпур застыла. Я видел этот цветок на юге, в  странном
и  пышном саду  между  пальм и апельсиновых рощ. Я гладил его листы, я  рвал
себе  руки об  иглы, я лицом прижимался  к  нему,  я вдыхал пряный и острый,
опьяняющий  аромат. Сверкало море, сияло в зените солнце, совершалось тайное
колдовство. Красный цветок околдовал меня и измучил".
 "Почему  он не  чувствует, что  это больно?  Зачем говорит, что  любит?
Зачем всегда хочет делать боль, убивать этими  ужасными  мелочами. Он читает
только для того, чтобы доставить мне неприятность".
 Держа  исписанный  лист,  смотря на  Веру,  Савинков видел, что она  не
выдерживает игры.
 -  Иногда  мне  кажется,  что я напрасно  с детьми приехала  к  тебе, -
говорит Вера. И тихо вышла из кабинета.
 3
 - А разве мы не вместе? - вечером говорил Савинков, сидя с Верой.
 - Мы под одной крышей. Если это  вместе, то мы вместе. Ведь казалось бы
пустое:  -  расскажи, о чем т