дце захолонуло и
упало.  Вот -  Савинков с  непокрытой  лысоватой  головой, в одном  пиджаке,
провожает.  Прощается  с  двумя  женщинами  -  Рашель  и  Бэла.  За  ними  -
Вноровский, Слетов,  Зензинов, Моисеенко.  Услыхать хоть бы  самое  короткое
слово. Он видел, как помахал рукой Савинков, повернулся и пошел в дом.
 "Ерунда",  -  мотнул  бычьей  головой Азеф  и наискось стал  переходить
улицу.
 6
 И  все  же сердце  билось  не оттого, что  была  крута  лестница.  Азеф
поднимался тяжело, останавливался в пролетах поворотов.
 В кабинете был зеленоватый полусумрак  от стоявшей на  письменном столе
лампы. Азеф  вошел за  Савинковым усталой  походкой.  Лицо  словно  налилось
водянистым жиром. И яркие, вывороченные  губы  казались краснее обычного. По
лицу,  походке Савинков  увидал  в нем  волнение. Азеф сел возле  стола,  от
абажура толстое лицо стало зеленым.
 - Расскажи подробно обо всей этой гадости, - пробормотал он.  - Как это
меня измучило и разбило.
 - Страшен чорт, Иван, да милостив  Бог. Конечно неприятно, но сейчас  у
меня были  боевики, для  всех  ясно,  что  Бурцеву при обвинении его  судом,
ничего  не  остается, как пустить  себе пулю в лоб.  Он  даже сам так сказал
Бэле.
 - Так сказал? - скороговоркой проговорил Азеф.
 - Да. Главный его козырь  - охранник Бакай, бежавший из Сибири;  он был
сослан за связь с Бурцевым.
 - Я ему давал деньги на побег, - пробормотал Азеф.
 -  Бурцев  говорил,  что  ты приходил  вместо  Чернова.  Он тебя  и тут
обвиняет,  маньяк.  Говорит, что  департамент  по  твоему  распоряжению  дал
телеграмму об аресте Бакая в Тюмени и будто только совершенно случайно Бакай
бежал.
 - Какая чепуха, - прохохотал Азеф. - Ну, а дальше?
 Савинков рассказывал о суде.
 - А что это за "сенсация"?
 - Какая сенсация? Ах да, Бурцев называет это "сенсацией".
 - Что это такое?
 - Я не вправе это сказать, Иван.
 - Почему? Ты дал слово?
 - Дал.
 -Жаль, - проговорил Азеф. Савинкову показалось, что Азеф побледнел,  но
свет был зелен, разобрать было трудно. - Опять какой-нибудь Бакай?
 - Чиновник полиции.
 - Высший?
 - Довольно.
 Азеф смотрел на Савинкова в упор.
 - Неужели же ты мне не скажешь, Борис? Лопухин? - делая  улыбку, сказал
Азеф.
 - Может быть, Лопухин. Я дал слово, Иван. Я тебе ничего не говорил.
 Азеф отвел глаза, вздохнул животом,  после молчания проговорил быстрым,
гнусавым рокотом:
 - Так ты говоришь, Кропоткин подозревает двойную игру с моей стороны?
 - Да.
 Азеф  помолчал,  ухмыляясь. И вдруг рассмеялся  резко, звонко,  на  всю
комнату.
 - Да, конечно. Не очень то вы умны, чтобы вас нельзя было обмануть. Вас
действительно  ничего  не   стоит   обмануть.  Бурцев  врет   вам,  приводит
"сенсации",  а вы...  хороши товарищи. Ну, Кропоткин  из ума  выжил, ему все
может придти в голову, а вы?
 -  Почему  мы?  Ты  так  говоришь,  будто  мы  в отношении  тебя что-то
упустили?
 -  Мы  не  должны были идти на суд, - зло проговорил Азеф,  -  это была
фантазия твоя и Виктора, что Бурцев  будет разбит в две минуты и что я выйду
из всей этой грязи  сухой. Вам до моего душевного состояния не было никакого
дела. - В мгновенном, змеином, плоском  взгляде  Савинков ощутил ненавидящую
злобу, которую знавал нередко.
 Азеф сидел, сложа руки на животе. Он был, как безобразный Будда.
 -  Ты бросаешь упреки, это только неблагодарность. Если ты думаешь, что
тебя плохо защищают, иди  сам на  суд,  опровергай вместе  с нами, говори. Я
считаю, что это было бы хорошей защитой дела.
 Азеф взглянул на него искоса.
 - Я думал, вы, как товарищи, с которыми пуд соли съел, защитите.
 - Мы делаем все, что можем, Иван.
 Азеф  молчал.  Савинков  знал  и  этот  переход  от  отчаянной  злобы к
ласковости,  почти нежности. Азеф улыбался, не  меняя  позы.  Потом хмурясь,
проговорил:
 - Так ты думаешь, лучше, если я явлюсь на суд?
 - Конечно.
 Азеф откинулся. Савинков увидал громадный, зобастый  подбородок и шею в
белом воротничке и красноватом галстухе.
 -  Нет, - проговорил он.  -  Этого я не могу.  У  меня нет  сил на  эту
гадость идти, возиться. -  И эту перемену Савинков знал, она была  редка, но
он ее видел. Азеф казался внезапно разбитым, подавленным.
 -  Эта  история,  -  проговорил  он, - меня  совсем  убьет, если  вы не
положите ей конец... Убить бы эту гадину Бурцева...
 Играя спичечной коробкой, Савинков сказал.
 - Немыслимо. Это будет скандал, а не реабилитация. Азеф молчал.
 7
 Ночью,  когда  Азеф вошел в  комнату, Хеди  проснулась, зажмуриваясь от
зажженного  света.  Азеф   ощущал  озноб,  проигрыш,  гибель,  ужас.  Увидев
выпроставшиеся  руки,  половину груди, разрумянившиеся ото сна щеки, даже не
выговорил слов.  Тихо,  быстро раздевался.  Шлепая босыми ногами,  скользнул
голый, громадный, накренил матрац. Хеди ждала его и обожгла горячими ногами.
 8
 События  развивались, как в стремительном,  уголовном романе. Менялись.
Колебались. Но вдруг узнали все, что Азеф ездил не в Берлин,  а в Петербург,
к Лопухину, именем детей умоляя пощадить его, не выдавать революционерам. За
Азефом  у   Лопухина  зазвенел   шпорами  генерал  Герасимов,  грозя  именем
Столыпина,  смерть.  За  Герасимовым  к  Лопухину  пришел следователь партии
Аргунов.
 - У меня были  Азеф и  Герасимов, -  сказал  Аргунову  Лопухин. -  Меня
обещают  арестовать и сослать в Сибирь за государственную  измену.  Это меня
ничуть  не  пугает.  Но не думайте, что я  выдаю  революционерам Азефа из-за
сочувствия революции. Я противник всякой революции. Я стою по другую сторону
баррикад. Я делаю это из-за соображений морали.
 9
 Собрав последние силы, Азеф возвращался в Париж. От генерала Герасимова
было  четыре паспорта, две  тысячи  рублей  на побег. Герасимову он  оставил
завещание в пользу семьи, прося помочь ей, если его убьют в Париже.
 Азеф приехал к жене, Любови Григорьевне на Бульвар Распай No 245. И без
Хеди был беспокоен. Оба сына были при нем. Мысль,  что  убьют именно тут, на
глазах жены и детей была невыносима.
 - Ваня, Господи, как ты изменился, как они тебя мучат и  за что? За то,
что ты десять лет ходил с веревкой на шее? Негодяй, этот Бурцев...
 -  Ну, хорошо, хорошо, не скули,  без тебя  тяжело, -  и Азеф  прошел в
комнату  детей.  Сев там,  он рассматривал  школьные  рисунки  сына.  Любовь
Григорьевна готовила завтрак. Азеф листал  и листал  рисунки. Пока не понял,
что не видит их, а листает от непокидающего его страха.
 -  Ваня! - крикнула  Любовь Григорьевна. Азеф  вздрогнул.  И  в  тот же
момент раздался звонок.
 "Они", - подумал, вскакивая, Азеф,  желая предупредить жену, бросился в
коридор.  Но  Любовь  Григорьевна  уже  открыла.  И  он увидал:  -  Чернова,
Савинкова и боевика Павлова.
 - А,  Любовь Григорьевна!  - улыбался в дверях Чернов.  - А мы к Ивану!
Дома?
 Азеф, молча, шел из темноты навстречу им медленными шагами.
 Поздоровавшись,  не  глядя  повел  в крайнюю  комнату, в свой  кабинет.
Грузно сел за стол, слегка приоткрыв ящик, где лежали два револьвера.
 - В чем дело,  господа?  - проговорил Азеф. Оглянувшись, он увидел, что
они стоят, загородив выход.
 - В чем дело? - собирая силы, чтобы скрыть волнение, дрожанье челюстей,
проговорил Азеф.
 Чернов вытащил из кармана сложенный вчетверо лист.
 -  Прочти  документ,  Иван.  Из  Саратова.  Савинков  стоял  необычайно
бледный,  узких  глаз  не   было  видно,  губы  словно  вдавились,  вид  был
болезненный. Павлов глядел спокойно на Азефа.
 Савинков видел как,  бледнея, Азеф встал  спиной к  окну, начав  читать
разоблачающий его документ, но он  не читал,  он  только собирал силы,  чтоб
оторваться.
 Овладев собой, Азеф грубо проговорил:
 - Ну, так в чем же однако дело?
 - Нам известно, - сказал Чернов, - что 11 ноября ты ездил в Петербург к
Лопухину.
 Азеф ответил спокойно.
 - Я у Лопухина никогда в жизни не был.
 - Где ж ты был?
 - В Берлине.
 - В какой гостинице?
 - Сперва  в "Фюрстенхоф", затем в меблированных  комнатах  Черномордика
"Керчь".
 - Нам известно, что ты в "Керчи" не был. Азеф захохотал звонким смехом,
который так хорошо знали Чернов и Савинков.
 - Смешно, я там был...
 - Ты там не был.
 - Я был! - бешено закричал Азеф. - Что за разговоры! - Азеф выпрямился,
подняв голову. - Мое прошлое ручается за меня! Я не позволю!
 Тогда  Савинков приблизился  к  нему,  держа  руку  в  кармане. Он  был
синебледный. Азеф смотрел ему в глаза.
 -  Если ты говоришь о прошлом, - глухо сказал Савинков, - скажи, почему
в покушении на Дубасова,  когда карета ехала мимо  Владимира Вноровского - у
него не оказалось бомбы?
 - Это ложь! - бледнея, проговорил Азеф, у него дрожали ноздри и губы. -
У всех метальщиков были бомбы. Карету Дубасова пропустил Шиллеров. Я не знаю
почему.
 - Мы  допросили Вноровского.  Дубасов проехал  мимо него. Но у него  не
было бомбы. Ты ему не дал.
 - Ложь! - закричал Азеф. - Было так, как я говорю!
 - Стало быть Вноровский лжет?
 - Нет, Вноровский не может лгать.
 - Значит  лжешь ты? - Савинков смотрел  в упор, его лицо  дрожало. Азеф
был бел, но как каменный, он собирал последние силы.
 - Нет, я говорю правду.
 -  Подождите,  Павел  Иванович,  мы  должны сначала выяснить  вопрос  о
Берлине, - перебил Чернов.
 - Иван, зачем ты ездил в Берлин?
 - Я хотел остаться один,  Виктор. Я устал. Я хотел  отдохнуть. Я думаю,
это понятно.
 - Почему ты из "Фюрстенхоф" переехал в "Керчь"?
 - В "Керчи" дешевле.
 - Так ты  переехал  из-за дешевизны?  С каких  это  пор,  ты вдруг стал
расчетлив? Ты всю жизнь жил глухими ассигновками и, кажется не копейничал?
 - У меня были и еще причины.
 - Какие?
 - Это не относится к делу.
 - Ты отказываешься отвечать?
 - Я переехал из-за дешевизны. Остальное не касается дела.
 - Скажи, как ты понял  мои  слова,  - проговорил запинаясь Савинков,  -
когда  я говорил тебе, что некто,  имени которого я  назвать не могу, сказал
Бурцеву, что ты служишь в полиции и разрешил сообщить это мне?
 - Я понял, что некто разрешил Бурцеву сказать это тебе.
 - Некто  -  Лопухин, - проговорил Чернов. - Он не называл вовсе фамилии
Савинкова. Но  ты, со слов Павла  Ивановича, понял,  что Лопухин  назвал его
фамилию.
 - Ну?
 - И потому ты вошел к Лопухину со словами:  - вы сказали Савинкову, что
я агент полиции, сообщите ему, что вы ошиблись.
 Вот сейчас  дрогнул  и стал  зелен  Азеф. И в  тот же момент,  прорезая
пространство меж пришедшими, заходил по комнате.
 -   Что  за   вздор!  Я   не  могу  ничего  понять!   Надо  производить
расследование!
 - Тут нечего понимать,  - повернулся Чернов. - Иван, мы предлагаем тебе
условия, расскажи  откровенно о  твоих сношениях  с полицией. Нам  нет нужды
губить тебя и семью.
 Азеф  услыхал в  этот момент,  как  отворилась  дверь, из школы  пришли
мальчики и, зашикав, Любовь Григорьевна повела их по коридору на цыпочках.
 -  Иван, скажи все без  утайки.  Разве  ты не мог бы поступить так, как
Дегаев? Ты мог бы больше, Иван. Азеф ходил, молча. Голова была опущена.
 - Принять предложение в твоих интересах. Азеф не отвечал.
 - Мы ждем ответа.
 Азеф остановился перед Черновым, смотря в упор, в глаза, заговорил:
 - Виктор, неужели  ты можешь так думать обо мне?  Виктор!  - проговорил
дрожаще. - Мы  жили душа в душу десяток  лет. Ты  меня знаешь, также,  как я
тебя. Как же ты мог прийти ко мне с такими гнусными предложениями?
 -  Если  я  пришел, стало  быть  я  обязан  прийти,  -  ответил Чернов,
отстраняясь от Азефа.
 - Борис! - проговорил  Азеф,  обращаясь  к Савинкову. - Неужели ты, мой
ближайший друг, ты веришь в эту гадкую выдумку полиции? Господи, ведь это же
ужасно!
 - Мы сейчас уйдем, Иван. Ты не  хочешь ничего добавить к сказанному? Ты
не хочешь ответить на вопрос Виктора Михайловича?
 - Мы  даем тебе  срок  до  12-ти часов  завтрашнего  дня,  - проговорил
Чернов.
 -  После  двенадцати  мы  будем   считать  себя  свободными  от  всяких
обязательств, - подчеркивая каждое слово, произнес Савинков.
 10
 Эта ночь  в  квартире  Азефа  была ужасна. Дети  спали спокойно. Но вид
освещенного  камином  кабинета Азефа был  необычаен:  стулья сдвинуты, ширмы
повалены, на  полу  бумаги, вещи,  дверь  раскрыта.  Растрепанный,  в  одной
рубахе, в помочах Азеф торопливо просматривал кучи бумаг,  часть утискивал в
чемоданы, часть  бросал  в пылавший камин. В спальной у темного окна, дрожа,
стояла Любовь Григорьевна.
 Отрываясь от укладки, Азеф выпрямлялся, с лицом полным испуга говорил:
 - Что, Люба? Все еще там? А?
 - Ходят, - из темноты отвечала Любовь Григорьевна.
 - Ооооо... - рычал Азеф, стискивая голову руками, - убьют.
 Любовь Григорьевна  из-за угла  всматривалась  в темный бульвар Распай,
видела  двух  в  черных  пальто,  тихо  прогуливавшихся  по  противоположной
стороне. Она знала, дозор партии - Зензинов и Слетов.
 В час ночи два чемодана были затянуты ремнями. Но выйти из дома нельзя.
 - Люба, - проговорил Азеф, - потуши везде  свет, пусть думают,  что лег
спать... -  И скоро  в одном белье, так,  чтобы его видели с противоположной
стороны, Азеф подошел к окну, постоял, электричество потухло, фасад квартиры
потемнел. В темноте Азеф одевался. Любовь Григорьевна помогала.
 -  Господи,  Господи,  - шептал  Азеф,  -  ты  пойми,  Люба, ведь  если
рассветет, я не уйду от них, знаешь,  надо идти на все, я переоденусь в твое
платье...
 - Ваня, ведь не полезет ничто, - дрожа, проговорила Любовь Григорьевна,
- Боже мой, какой ужас, какая гнусность, и это товарищи.
 - Постой, я посмотрю из спальной.
 Азеф  подошел к  портьере,  всматриваясь  в  улицу. По  противоположной
стороне шел народ. Мужчины, женщины застлали Слетова и Зензинова. Но вот они
прошли.  Азеф  увидал наискось от  дома -  стоят два господина. "Они".  Азеф
всматривался,  как никогда и ни в кого. "Но что это?" Азеф не  верил глазам.
Одна из фигур, Зензинов, он  был выше Слетова, сделала странный жест. Слетов
повторил жест, оба пошли по бульвару, уходя от квартиры.
 - Люба, - вздрагивая, говорил Азеф, - пришла смена, теперь они наверное
на этой стороне, уверен, пришел Савинков, на этой стороне мы их не выследим.
Надо спуститься, из двора посмотреть.
 Любовь  Григорьевна  уж одевалась, накинула платок и ушла через  черный
ход.
 Азеф остался  у портьеры. Сердце билось часто, сильно. Он держал правую
руку  на левой стороне груди.  По черной  лестнице раздались шаги, почти что
бег. Выхватив из кармана револьвер, Азеф бросился за дверь.
 Вбежала Любовь Григорьевна.
 - Ваня, Ваня, никого нет, никого, Ваня, беги, беги... Азеф держал ее за
руки:
 - Ты уверена? Ты хорошо смотрела? Может быть где-нибудь в подъезде?
 - Никого, везде смотрела, никого: я  остановила за  два дома извозчика,
он ждет, беги, беги.
 Азеф  быстро  оделся. Согнувшись под тяжестью чемодана, сбегала  вниз с
ним Любовь Григорьевна.  Хотела  обнять в подъезде, в последний раз, но Азеф
рванулся из ворот и, оглядевшись, с чемоданами бросился к извозчику.
 Любовь Григорьевна так и не успела его обнять.
 11
 Это  было  в пять утра,  а  в семь по  бульвару  Гарибальди бегом бежал
возмущенный Бурцев.  Вбежав к  Лопатину, в дверях закричал, подняв вверх обе
руки:
 - Герман Александрович! Ужас!
 - В чем дело?
 - Упустили. Бежал ночью, - опускаясь на стул, проговорил Бурцев.
 Шлиссельбуржец тихо качал седой, львиной головой.
 - Скажем, вернее, не упустили,  Львович,  а отпустили, - проговорил он,
горько засмеявшись.
 -  Помилуйте,  на что  же  это  похоже! Позавчера  группа  добровольцев
эс-эров предложила ЦК все дело ликвидировать собственными силами без всякого
для ЦК риска. Так господа Черновы отклонили это  предложение: -  Ради  Бога,
говорят, не вмешивайтесь, вы все дело испортите.
 -- Что  ж  там,  - усмехнулся Лопатин, - снявши  голову, по  волосам не
плачут. Давайте-ка, Львович, кофейку выпьем.

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
 1
 В газетах  всего мира писали об Азефе. Правда, историю его предательств
и  разоблачения  газеты сопровождали  фантастическими вымыслами,  уголовными
орнаментами,    нелепыми   психологическими   домыслами.    Азефа   называли
"инфернальным типом Достоевского", Бурцева - "Шерлок-Холмсом революции".
 В русской прессе и в обществе писали и говорили, что предательство было
сложнее.  Что ЦК  знал  об Азефе многое, но скрывал,  ибо Азеф  был  выгоден
партии. Незаслуженная грязь летела в ЦК. А после самоубийства боевички Бэлы,
застрелившейся оттого, что Бурцев по легкомыслию спутал ее  с  провокаторшей
Жученко,  а Чернов слишком длительно ее  допрашивал, ненависть боевиков к ЦК
вспыхнула с  новой  силой. Молодежь  взорвала и фраза Савинкова, брошенная в
пылу  споров.  Он   сказал,   что   "каждый  революционер   -  потенциальный
провокатор".  Сказал  то, чего не  хотел сказать,  а  может быть  не удержал
подуманного, он был невменяем: - ночи  перед  виселицей  казались ему  легче
ночей после бегства Азефа.
 Савинков  по ночам ходил  по  кабинету, курил, садился,  вставал,  пил,
снова ходил, похожий на не находящего себе места зверя. Он не думал об ужасе
смерти товарищей на виселицах, о  поражении дела,  о  том, что ЦК  смешан  с
грязью. Он думал  о том,  что им, революционером Савинковым,  пять лет играл
провокатор Азеф, как хотел.
 Савинков останавливался, сжимая кулаки, бормотал. До  чего  теперь  все
было   ясно!   Выплыли   двусмысленные  разговоры,   осторожные   расспросы,
неосторожные  вопросы, нащупыванья, выщупыванья. Иногда  Савинкову казалось,
что у него  не хватает дыханья. Знал  теперь, почему в первом  покушении  на
Плеве  они  были  брошены,  почему  отстранил  убийство  Клейгельса,  сорвал
Дубасова, зачем в охряном домике  отдавал приказание замкнуть ворота Кремля,
почему была  распущена Б. О. Вспоминал,  как  целовал его  мясистыми  губами
Азеф,  отправляя  на  виселицу, как выступал  Савинков в  ЦК,  говоря  о  их
усталости и о совместном сложении полномочий.
 "Говорил от имени департамента полиции!", - проговорил Савинков вслух и
вдруг рассмеялся.
 2
 Ночь  была тиха. В квартире  звуков,  кроме шагов,  не  было.  Савинков
чувствовал разбитость, бессилие. "Игра в масштабе государства, быть может  в
масштабе мира, так ведь это ж гениальная игра?" Вместе с ненавистью, позором
выплывало страшное  чувство восхищения, которое надо  было подавить. - "Ведь
это  ж  и есть герой романа, в жизни  правимой ветром и  пустотой?  Сазонов,
Каляев, Азеф  их  целует. Бомбу  вместе  с их  руками  мечет  действительный
статский советник, обойденный  по службе!" - Савинков  - внутренне  смеялся:
над собой, над партией, над ползущим глетчером!
 Сидя  в  куртке  и  теплых  ночных  туфлях,  он  перечел  главу романа,
кончавшуюся размышлениями Жоржа: -  "А если так, то к чему оправдание? Я так
хочу и так делаю.  Или здесь скрытая трусость, боязнь чужого мнения? Боязнь,
скажут, убийца, когда теперь говорят герой? Но на что ж мне чужое мнение?"
 Савинков  хотел развить эту  главу в апологию  самости,  единственности
Жоржа.  Но  чувствовал внутреннюю  помеху.  Словно  попало  что-то  в  душу,
волочится, тормозя. Это было, начавшее биться, стихотворение - об Азефе:
 "Он дернул меня за рукав,
 Скажи, ты веришь?
 Я пошел впереди помолчав.
 А он лохматый,
 Ты лицемеришь!
 А он рогатый,
 Ты лгать умеешь!
 А он хвостатый,
 Молиться смеешь!
 А он смердящий,
 В святые метишь!
 А он гремящий
 Ты мне ответишь!
 На улице зажигались поздние фонари
 Нависали серые крыши.
 Я пошел тише.
 И вдруг услышал:
 Умри!"

3
 -Стало быть товарищи, - проговорил В. М. Чернов,  председательствуя  на
заседании  ЦК.  -   Поступило  от  товарища  Павла   Ивановича  заявление  с
предложением возрождения Б.  О. под его руководством. В  первую  очередь для
реабилитации  террора  он  предлагает  центральный  акт.  Вопрос,  товарищи,
разумеется,  ясен, реабилитировать террор  должно  и центральный  акт был бы
самым,  разумеется, нужным партии  актом, но есть тут товарищи,  одно "но" и
оно именно вот в чем: - можем  ли мы  выдвигать Павла Ивановича в начальники
Б. О.? Прошу высказаться то