тное  попустительство  или  наивность,  граничащая   с
глупостью? Я не хочу верить, что так наивен и плох ЦК партии с. р.
 Посмотрим же, что  делал  за  эти  годы бесплодных попыток разоблачения
Азеф? Он стоял  во главе партии и террора и убивал левой  рукой министров, а
правой товарищей по партии, но  отнюдь не членов ЦК. Он не убил ни одного из
них, он  убивал чудеснейших  юношей и  девушек,  веривших в террор и  своего
руководителя. Как  же назвать это "легкомыслие" ЦК  партии, скажите мне, где
его корни?
 Меня обвиняют  в клевете после того,  как до  меня  в  распоряжении  ЦК
имелся  Монблан  данных, из которых  так  легко  было установить  провокацию
Азефа. Но есть такая  испанская  поговорка: - самый глухой тот, кто не хочет
слышать.  И  таким,  внезапно  глухим на одно  ухо оказался ЦК!  Корни  этой
глухоты были  в  неприглядной  до жуткости картине  партийно-организационных
нравов.  Я  принужден коснуться этой  атмосферы азефовщины, ибо  именно  она
питала кровавыми соками неслыханное в мире предательство.
 Члены  ЦК  партии  с.  р.  вместе  с  монополией  идейного  руководства
соединили  и  монополию  организационного   руководства.  ЦК  превратился  в
большую,  хорошо  сплоченную  семью.  Члены   стали   непогрешимыми  папами,
самодовольными   нарциссами,   не   терпящими   непокорности.  ЦК   проникся
бюрократическим  духом  касты.  Цекисты   стали  выше  критики,   они  стали
недосягаемы, как римские императоры. Как  полноправные члены ЦК, вошли  жены
цекистов,  их  родственники,  царила  сплошная склока,  кумовство,  интриги,
сплетни, прислужничество. В  семейную касту замкнулся всякий  приток свежего
воздуха. И в этой затхлости расцвел пышным, махровым цветом Азеф.
 Он был своим в своей семье.  Так какие  же могли  быть подозрения члена
семьи?  Хуже того, сюда  примешалась самая  гнусная,  самая  крепкая,  самая
страшная  -  власть денег. К  деньгам льнут,  перед деньгами пресмыкаются  и
совсем незаметно  забота добывания денег для партии превратилась из средства
в цель.
 Азеф  являлся  для  партии  добывателем денег.  Он доставал их. Откуда?
Вопрос  другой.  Этим  не  интересовались нарциссы из ЦК. Провокатор Татаров
тоже доставал деньги, благодаря чему и должен был быть кооптирован в ЦК. Эти
деньги  шли  из  департамента  полиции   от  генерала  Герасимова  и  сыщика
Рачковского. ЦК был в их  сетях. Но не  целиком. Азеф, как главарь  террора,
доставал  деньги  и с  другой  стороны,  от сочувствующих террору богачей  и
организаций. И вот  с двух сторон  он держал в руках  партию, то есть, семью
ЦК. Так,  как же  начнут  разбирать дело его  предательства? Ведь  у  такого
предательства найдется слишком много родственников? Железная броня "круговой
поруки"  семьи ЦК  стала  для  Азефа  каменной стеной,  за которой он убивал
направо  и  налево,  кого  хотел, оставляя  в  живых  членов ЦК  и  генерала
Герасимова.  Именно  сознание  кастовой солидарности считалось  и  считается
"чувством товарищества" по отношению к Азефу, о котором так красно  говорили
члены ЦК. Но какую  же чудовищную жестокость проявляли эти  люди в отношении
смелых,  молодых,  отважных  товарищей?  Я  не  могу  поверить, неужели  все
подозрения, поступавшие в ЦК, не заставили  господина Чернова  хотя  бы  раз
задуматься,  хотя  бы раз  кого-нибудь  остеречь.  Ведь  именно вы,  господа
Черновы,  передавали беззаветную  молодежь  в руки  Азефа, не чувствуя  даже
обязанности предупредить. А вы обязаны были предупредить так: - "знайте, что
существует "петербургское письмо", что существует "саратовское  письмо", что
существует подозрение  Крестьянинова,  имеются показания Татарова, обвинение
"Мортимера" Рысса, существует масса обличительных данных против Азефа, но мы
абсолютно  доверяем  Азефу,  оставлям его  в  нашей  среде и  он  осведомлен
абсолютно обо всем, действуйте теперь, как хотите. Тогда бы, если б и шли на
бойню, то хоть в  полной осведомленности  об опасности  предстоящей игры. Но
господа Черновы  и Савинковы передавали  Азефу молодежь молча. И беззаветную
молодежь  вешал  генерал  Герасимов.  Правда, у  Азефа были  и другие, кроме
виселицы, меры. Я должен
 упомянуть  и о них. Со  многими, отдавшими себя  в распоряжение  боевой
организации  террористами,  Азеф  поступал  и иначе.  Якобы для  конспирации
отсылал в самые глухие городки  и местечки России, приказывая не двигаться с
места без  его  вызова.  Пьянствуя,  развратничая,  тратя  безумные  деньги,
жандармские и партийные,, он отсылаемым  не давал средств к жизни, заставляя
вести голодную и полную бездействия жизнь. За  это он получал от Герасимова.
Отважные  идеалисты, преданные партией в руки провокатора, кончали там жизнь
самоубийством. Это  не единичные факты! Товарищ Чернов  об этом знает! Но на
стреляющихся молодых  революционеров не обращали  внимания  потому,  что, во
первых,  Азеф был  чересчур  свой  человек в аристократии ЦК,  а, во вторых,
потому что диктатор террора бывал часто безапелляционен, указывая товарищам:
-  террор  - это я! И вот перед нами  сотни трупов, совсем  недавние жертвы,
повешенные  Герасимовым  беззаветные  Зильберберг,   Сулятицкий,  Синявский,
Никитенко, Лебедин-цев,  Трауберг!  И все же и сейчас представители партии и
друзья  Азефа  не  желают  видеть  правду.  Так  разрешите   же,  перейти  к
фактической стороне, к деталям разоблачения, которые должны слепых убедить в
том, что террор партии вел агент полиции.
 Бурцев перешел к данным  сыска, приведшим к убеждению, что  "Раскин"  -
Азеф.  На  четвертом  часу он  чувствовал уже  скрепы,  пролегшие меж ним  и
судьями.  Было ясно: - Лопатин  верит,  Кропоткин поколеблен. Даже, кажется,
поколеблена Фигнер. Факты шли  нарастая, давя  сознание. Бурцев рассказывал,
как ездил в Варшаву к  инженеру Душевскому  узнавать, был ли у него пять лет
назад Азеф, как ездил в Швейцарию к Рубакину. Сотни точнейших фактов передал
Бурцев. Но вот, сделав паузу, и отпив воды, он проговорил:
 -  Я  изложил  историю  попыток   разоблачений  Азефа,  изложил  факты,
устанавливающие предательство, изложил свой  гнев  и  ту  атмосферу в  ЦК, в
которой при легкомысленном попустительстве действовал Азеф, но у меня есть и
еще  факт,  после которого  даже В. М. Чернову  и Б.  В. Савинкову придется,
кажется,  поверить.  Но я могу  его сообщить суду только  под условием, если
представители эс-эров дадут  честное  слово, что не воспользуются сообщаемым
иначе, как с  согласия суда. Суд же  пусть  делает из сообщения,  что найдет
нужным.
 Наступила тишина.  Ее прервал председатель Лопатин голосом, уставшим от
молчания:  - Угодно  представителям  обвинения  согласиться  с  предложением
Владимира  Львовича Бурцева? - он щурил глаза, ибо за двадцать лет одиночной
камеры стал близорук.
 Чернов возбужденно совещался с Натансоном и Савинковым.
 Встал Савинков:
 -  Мы  согласны  из  сообщаемого  Бурцевым  факта  не  делать  никакого
употребления без согласия суда.
 -  Тогда, - проговорил Бурцев, - я сообщу. Совсем недавно, за неделю до
моего последнего заявления партии,  я узнал, что заграницей находится бывший
директор  департамента  полиции Лопухин,  которого, я знаю,  как  противника
революционеров,  но  честного  человека,  и  который,  как  известно, именно
поэтому, впал в немилость у правительства. Я был внутренне убежден, что если
освещу Лопухину двойную работу Азефа, то  он сам  поразится услышанным,  ибо
знает  Азефа   только,  как  агента  полиции,  а  не  как  революционера  и,
поразившись, как честный  человек  выдаст мне этого изувера,  этого  дьявола
рода человеческого. Я ловил Лопухина. Узнал, что  25 числа он будет в Кельне
на пути в Берлин, откуда поедет в Россию. Я поехал в Кельн ждать его.
 Я узнал его в зале 1-го класса, видел,  как он прошел в вагон. Я шел за
ним.  Сел  умышленно в другое купе,  не желая  встречаться, пока не тронется
поезд. Я тщательно следил и знал, что я "без хвостов". Когда поезд тронулся,
я  как бы  случайно  вошел в купе Лопухина. Он был один и читал "Франкфуртер
Цейтунг".
 Мы поздоровались, заговорили, беседа началась совершенно обыденно, я не
старался брать быка  за рога, но сказав, что провалы последних дел партии с.
р. объясняются тем, что  во  главе Б. О. стоит провокатор, почувствовал, что
почва  создана  и обратился к нему так:  - Алексей Александрович,  позвольте
рассказать вам все, что я знаю об этом провокаторе и о его деятельности, как
среди революционеров, так и охранников.
 Он согласился. Я начал рассказ.  Знаю, что  я шел  ва банк, рассказывая
бывшему директору департамента полиции о карьере  революционера Азефа, знаю,
сорвись мое дело и господа Чернов  и  Савинков не поцеремонятся со мной.  Но
моя вера поставила на карту мою жизнь. Я рассказал детально, как Азеф убивал
Плеве,  как убивал  Сергея,  как  ставил акт на  Дубасова,  как  подготовлял
убийство царя И в то же время посылал на виселицу революционеров, отдавая их
Герасимову.  Лицо Лопухина было  передо мной, чем  дальше я рассказывал, тем
явственней видел,  что Лопухин изумлен, подавлен,  не хочет  верить,  что он
знает этого охранника.
 Когда я заговорил о  цареубийстве, Лопухин  побледнел,  но он уж не мог
скрыть  волнения и не верить сообщаемым мной фактам, о которых знал с другой
стороны баррикады. Лопухин был потрясен, по моему,  именно тем, что  если не
непосредственно,  то  все  же и  он  принимал участие в работе Азефа. И тут,
после шестичасового разговора, я сказал:  -  Будучи директором департамента,
вы  не могли  не  знать  этого  провокатора,  он известен, как  "Раскин",  я
окончательно разоблачил его, разрешите мне сказать, кто скрывается под  этим
псевдонимом. Я  готов  был  назвать Азефа, как  вдруг взволнованный  Лопухин
сказал: - Никакого Раскина я не знаю, я знаю инженера Евно Азефа...
 Бросив  председательское  место,  Лопатин  тяжелыми  шагами  подошел  к
Бурцеву и положил ему руки на плечи:
 - Львович, дайте  честное  слово, что вы это слышали от  Лопухина! - Но
тут же обернулся,  безнадежно махнув рукой.  -  Да что тут,  дело ясное! - в
глазах старого революционера стояли слезы.
 Вскочили представители обвинения,  вскочили  с  мест  судьи,  произошло
замешательство.
 - Вы выдали Азефа! - кричал Чернов. - Вы подсказали его Лопухину!
 - Азеф выше обвинений Лопухина! - жестикулировал Натансон.
 -  Герман   Александрович,  -  подошел  к  Лопатину   Савинков,  -  это
невозможно, вы верите Лопухину?
 - Конечно. На  основании таких улик убивают. Савинков был,  как пьяный,
болела передняя часть головы, он бормотал: - невозможно.
 - Так, как же вы объясняете роль Лопухина?
 - Лопухин и Азеф. Я верю Азефу.
 - Почему? Лопухин не заинтересован.
 - Я верю, что Азеф невиновен.
 -  Петр  Алексеевич,  но  ведь  это  же  полицейская  интрига!  Лопухин
набрасывает тень на Азефа! - кричал Чернов, наседая на Кропоткина.
 - Что же? Вера Николаевна тоже верила  Дегаеву, - проговорил Кропоткин,
снимая с себя руку Чернова. Лопатин громко сказал:
 - Объявляю сегодняшнее заседание суда закрытым.
 3
 Вечером Савинков стоял у парапета Моста Инвалидов. Он думал в темноте о
суде,  об  Азефе и  о герое романа.  "Если  клевета  и  заблуждения  Бурцева
окажутся правдой? Неужели Азеф равен герою, плюнувшему в  лицо человечества?
Ложь".  Но страшные, смутные  ощущения наполняли  душу.  "Невероятно.  Ложь.
Бурцев заплатит дорого за это. Его уже едет убить Карпович".
 Сена  стояла мутная,  в красно-зеленых отраженьях  огней.  Под  мостом,
сжавшись,  скрипели баржи. Савинков ощутил запах яблоков. Нагнувшись, увидел
баржи груженые яблоками. Постояв, он тихо пошел через мост - к Бурцеву.
 4
 В дверях квартиры Бурцева Савинков столкнулся с Бэлой, одетой в пестрое
манто, остаток петербургской конспирации террора.
 - Вы тоже сюда? - странно проговорила Бэла.
 - Здравствуйте, Бэла, как вы бледны, вы нездоровы?
 - А разве вы здоровы?
 Не простившись, не здороваясь, Бэла зашелестела пестрым, дорогим манто,
не шедшим к ее некрасивой фигуре.
 - Очень  рад,  что зашли,  Борис Викторович, - сидя среди книг,  газет,
фотографических карточек говорил Бурцев. -  Вы меня уж  простите, вас считаю
ведь единственным  честным  противником.  Садитесь  пожалуйста,  -  улыбался
выставленными зубами седенький, узенький Бурцев.
 - То есть вы, Владимир Львович, полагаете, что есть  товарищи,  ведущие
себя на суде нечестно?
 - Темна  вода  во  облацех,  Борис Викторович.  Не верю, конечно,  чтоб
кто-нибудь из ЦК знал об одновременной работе Азефа в департаменте. На  суде
я  достаточно  обрисовал  атмосферу  коррупции  в  ЦК,  чтоб  понять  почему
проходили  мимо  подозрений.  Но  посудите сами:  всякому  непредубежденному
человеку после моего доклада ясно, Азеф предатель. И вот тут-то, простите за
откровенность, ЦК  делает  фортель.  Спасай мол самих  себя! Спасай  партию!
Пусть, мол, даже Азеф и предатель, но оглашать - ни-ни. Произойдет восстание
периферии против  центра, потеря лавров, постов, чинов, орденов, - улыбнулся
Бурцев. - Да что там говорить, партия конечно сильно  закачается, может даже
и  не оправится. Вы понимаете,  что произойдет когда везде будет напечатано:
глава партии Азеф - агент полиции. Ведь это же факт мирового масштаба, Борис
Викторович! Небывалый случай в истории! Во всех странах заговорят.
 - Если б это была правда.
 -  А  это  правда,  Борис Викторович. Только  партия  не  хочет роскоши
правды. Партии выгодней другое, - Бурцев засмеялся, выставляя передние зубы,
- покарать Бурцева за роскошь правды.
 - Хотите сказать  -  убить? - сказал  Савинков, поняв зачем  к  Бурцеву
приходила Бэла.
 - Разумеется.
 Савинков тоже слегка улыбнулся.
 -   Ведь  становясь  на  партийно-генеральскую   точку  зрения,   Борис
Викторович,  выход из дела ясен: -  Азеф  предал многих товарищей, но их уже
повесили,  стало  быть  -  не  вернуть.   "Что  прошло  -  невозвратимо".  А
разоблаченный  Азеф  покрывает  партию  позором.  Так лучше покрыть сосновой
доской Бурцева, чем позором партию. Концы в воду. А Азефа отвести под ручку:
- поставь,  мол, акт  мирового масштаба с рекламой  на весь мир - убей, мол,
царя  -  реабилитируй себя и отойди  в  сторонку, поезжай,  скажем  в  Южную
Америку плантации разводить.  Дегаев был  много  мельче и  то во  искупление
грехов убил полковника  Судейкина и получил индульгенцию. Ну а Азеф, знаете,
многое может,  хитрейшая бестия, голова не  дегаевской чета. Царя-батюшку за
милую душу кокнет и не вздохнет.
 -  Владимир  Львович, -  перебил  Савинков, ему было трудно начать, ибо
Бурцев говорил не  переставая, - у  меня мозги  заворачиваются, когда  я вас
слушаю. Неужели вы действительно верите?  Поймите  же,  что Азеф ни в чем не
виновен. Это ваш кошмар, ваше наваждение. У всех нас мысли нет о подозрении,
малейшего колебания нет.
 - Какое же колебание, - захохотал Бурцев, - когда Бэла приходит и прямо
говорит, что пустит мне пулю в лоб. Тут не до колебаний, знаете.
 -  Я  пришел к  вам  говорить  совершенно искренно,  Владимир  Львович.
Скажите,  как  на духу; - неужто не наваждение? неужто  ж вы сами то твердо,
каменно убеждены?
 - Каменно убежден, - проговорил Бурцев.
 - Не допускаете мысли, что Лопухин с Бакаем играют с вами в игрушку?
 -   Хороша  игрушка!   Да  знаете  вы,  что  Бакай  разоблачил  до   30
провокаторов! Докопался до таких столпов, как польский писатель Бржозовский,
властитель дум революционной молодежи!  А Лопухин? Да вы бы видели его лицо?
Для чего ему лгать? Ведь я же нашел его, а не он меня?
 -  Невероятно,  -  бормотнул Савинков,  - ничего не понимаю,  но ни  на
минуту, понимаете, ни на минуту не допускаю мысли.
 - А кстати, где Азеф? - как бы не расслышав сказал Бурцев.
 - На днях приезжает. Был в Испании.
 - В  Испании? Недурное местечко.  А скажите,  Борис Викторович, правда,
что Карпович тоже едет в Париж?
 - Писал.
 - Убивать меня едет?
 - Писал и это.
 - Так-так,  -  проговорил  Бурцев. - А знаете, как он освободился? Нет?
Так я расскажу  вам: - после бегства  из Сибири, он  встал во главе отряда в
Петербурге, не  правда  ли? Ну, вот,  его  совершенно случайно арестовали на
улице. Но Азеф, зная, что Карпович верит в него как в Бога и  берется в меня
стрелять,  защищая  его  честь,  не  перебивайте, не перебивайте... вместе с
Герасимовым  отпускают  его  из тюрьмы. Да, да,  посудите  сами, какой вздор
разыгрывается  среди бела дня.  Опасного террориста, шлиссельбуржца,  убийцу
министра Боголепова, главу отряда  перевозит из тюрьмы в  тюрьму околодочный
на простом  извозчике. Больше того,  у  аптеки околодочный, кстати  сказать,
переодетый Доброскок, "Николай золотые очки", слезает и говорит Карповичу: -
"посиди, я сейчас приду". - Выходит из аптеки, видит, что Карпович сидит, не
догадался. Поехали дальше. Околодочный останавливается у какого-то магазина,
опять  "посиди". Но тут уж  Карпович догадывается, бежит. И к кому же? Прямо
на квартиру к Азефу.
 - Вы  хотите,  стало  быть,  сказать,  что  полиция  и  Азеф отправляют
террориста с незапятнанным именем убивать вас?
 -  Конечно!   Именно  так,  Борис  Викторович!  А  вы  думаете,  что  в
департаменте все  уж  так и лыком  шиты. Да там,  батюшка,  такие Мак-Магоны
сидят, такую тончайшую инквизицию разводят, что  сам бы Торквемада в восторг
пришел. Это маги, Борис Викторович, маги своей техники!
 - Владимир  Львович,  невозможно, -  засмеялся  Савинков, -  вы  больны
шпиономанией,  больны!  Маниакальные, навязчивые идеи! И  все сходится как в
аптеке! Сверхъестественно  и  феноменально! Но  поверить хитросплетению,  не
обижайтесь, никак не могу.
 - Да я и не обижаюсь. Я же знаю, что если меня Карпович и Бэла не убьют
до окончания суда, вы  решительно во все  поверите. Даже, пожалуй, Чернову и
то придется поверить, хотя он этого, ух, как сильно не хочет!
 - Если  суд  вас оправдает,  мы пойдем на конфликт с  судом, -  вставая
проговорил  Савинков,  - вы  понимаете,  что  это  не укладывается в голове.
По-ни-ма-е-те? - сказал он, указывая на лоб  пальцем.  -  А если  это  будет
правдой,  то надо понять и то, что  все провокаторы взятые вместе не нанесли
бы такого удара  террору,  какой наносите вы,  террорист Бурцев. Ведь вы  же
сами сторонник террора?
 Бурцев сделал вид, что не расслышал этой фразы и вставая сказал:
 -  Тогда б и суда не  нужно. Только  вот  что,  Борис Викторович, когда
увидитесь с Азефом, так уж, простите за напоминание, о Лопухине ни слова.
 - Мы дали слово суду.
 - Ах, знаете, дружба великая вещь, - улыбнулся
 Бурцев. - Прощайте. А мучаетесь вы  душевно,  Борис Викторович? Ох, еще
как помучаетесь, когда узнаете с кем людей убивали.
 - А это мы увидим, - сказал, выходя, Савинков.
 5
 В этот день на парижских извозчиках ехало много разнообразных людей. Но
едва ли был более встревоженный и беспокоящийся седок, чем тучный господин в
легком песочном пальто и светлой шляпе.
 Извозчик вез  его  в узком  кабриолете на рю  де  ля  Фонтен  с средней
скоростью, сдерживая  кабриолет  на  углах,  где  неслись  потоки  встречных
экипажей.
 Уж вечерело.  Сеял дождь. Господин  в песочном пальто  и светлой  шляпе
волновался не  потому, что был  без зонта  и светлая шляпа  от  дождя  могла
испортиться. Господин просто боялся, что вот сейчас, на рю де ля  Фонтен,  в
квартире "Мальмберг", он будет убит.
 "Аргунов  мог дать телеграмму,  разоблаченье может  быть  с  минуты  на
минуту". Азефа передернула судорога. Он всматривался в номера домов.
 - Иси, иси, - забормотал он и, остановив извозчика, слез.
 Он  перешел на обратную  дому Савинкова сторону. И  шел походкой  вора,
идущего на дело. Он кутался в тени домов, подъездов. Не доходя  остановился.
Отсюда  видел:   -  окна  квартиры  Савинкова  освещены,  за  ними  мелькают
человеческие  тени. "Собрание.  Может  кончено?"  Тени  в  окнах  замелькали
толпой. Отхлынули. Окна стали чисты и светлы. "Уходят". Азеф почти отбежал к
следующему подъезду.
 Он  видел,  как  выходили. Узнал  всех.  "Боевики". Сер