губернии "поздравляю, мол, со днем рожденья".
 8
 Когда Вера вошла, бабушка рассказывала:
 - Мы  с Гоцем  то  сначала  не  поладили. Он мне  говорит: - "все  вы к
крестьянству  льнете,  бабушка, а  пора-уж с  этим  кончать".  Ну,  а  потом
помирились. Вернулись? -  обратилась бабушка к  Вере. - А  я  вот видите все
сижу,  никак выбраться не могу, да ведь редко доводится с  такими людьми  то
как Борис Викторович поговорить, душу то отвести.
 - Что  вы,  что  вы,  я очень рада, вы бы у нас переночевали,  Катерина
Константиновна. Брешковская засмеялась.
 - Ах, барынька,  сразу  видно что плохая  вы  конспираторша, да разве ж
можно у поднадзорного мне каторжанке ночевать? Что вы, милая. Это раз было в
Минске...
 - начала новый рассказ бабушка, но мельком увидав часы, спохватилась.
 - Ох, силы небесные, заболталась. Мне ведь с сегодняшним ночным дальше.
Вот если б вы меня до вокзала проводили, Борис Викторович.
 Брешковская поднялась.  Когда  вставала, Савинков заметил, что стара уж
бабушка, пересидевшие кости подняла с трудом.
 - Вы куда же сейчас, Катерина Константиновна?
 -  В Уфу.  Там много народу.  Есть  и  из марксистов,  Ленин, Крупская.
Только, ох уж не люблю, грешница, я этих механиков, не нашего поля ягоды, не
нашего, - говорила бабушка, надевая сибирскую мужскую шапку с наушниками.
 9
 Началась  весна.  Снега  пошли  таять  голубыми  ручьями.  В апрельский
голубой   день   уехала  Вера.  Савинков  ходил  к   пристаням  говорить   с
архангельскими   рыбаками,   об   Архангельске,   о  кораблях   в  Норвегию.
Присматривался, нет  ли подходящего.  Даже пил с  рыбаками  водку в трактире
Проскурятина. Но толком рыбаки ничего не рассказали. А время шло. Ждать было
трудно. Савинков без обдумыванья решил бежать в понедельник.
 В широком, английском пальто, на рассвете вышел он из дому.  На ходу, в
утреннюю свежесть сказал: "начинается".
 На  вокзале  с чемоданчиком  прошел  в  купе  первого  класса.  Как  бы
отвернувшись,  наблюдал  в  дверное  стекло   платформу,  закрываясь  "Новым
Временем",  пока  не  ударил третий  звонок. Из отходящего  поезда  Савинков
высунулся. На платформе  в синих рейтузах ходил  спокойно жандарм. Начальник
станции медленно шел в служебную.
 А  навстречу  уже побежали  ели. Окно наполнялось  прелью просыпающихся
лесов.  Свежесть мешалась с гаревом дудящего паровоза. Савинков был похож на
англичанина, ехавшего на архангельские лесопильни.
 Но  когда  рельсы стали раздваиваться и по  сторонам  замигали  дощатые
домики, у Савинкова екнуло сердце. "Не запереться ли в клозете, из окна буду
видеть всю платформу?" Поезд шипел тормозами.  "Ерунда", - сказал  Савинков,
идя по коридору.
 В буфете 1-го класса под  пыльной  пальмой  Савинков крикнул:  - Кофе и
сухарей!
 -  Когда  отходит  пароход на Печеньгу?  -  спросил  англичанин  лакея,
поднесшего кофе.
 - На Печеньгу-с сегодня в 5.15.
 - Через час?
 - Так точно.
 - Сколько езды до пристани?
 - Минут пятьдесят.
 Савинков бросил рыжий рубль и кинулся к выходу. Извозчичья кляча вскачь
шла по архангельской площади.
 - Да скорей же! - кричал Савинков.
 У пристани был виден дымивший трубами пароход с  золотой  надписью  над
клюзом "Император Николай I-й".  По сходням шли люди.  В кассе, не торопясь,
плавали пухлые руки барышни-кассирши.
 - Скорей,  барышня,  пароход отходит! Руки  выкинули  билет, отсчитывая
сдачу. За  минуту  до  отхода,  в давке,  на сходнях  Савинков скользнул  на
пароход.
 "Запереться?"  Савинков повернул ключ  каюты. Минута  длилась, как год.
Низким, пронзительным гудом заревел "Император  Николай I-й" и архангельские
берега начали медленно отходить...
 ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 1
 Центр партии социалистов-революционеров был у кресла  Михаила Гоца. Гоц
огонь и совесть партии. Худой, с вьющейся из-под шеи, добролюбовской бородой
и библейскими глазами,  Гоц несколько лет сидел  в кресле. Кресло его возили
на колесиках.  Шестилетняя  каторга Гоца  началась избиением политических  в
Средне-Колымске. После избиения у Михаила Гоца появилась опухоль на оболочке
спинного мозга.
 Когда  Савинков  позвонил на женевском Бульваре  Философов  в  квартиру
Гоца,  у кресла сидели: - теоретик партии с шевелюрой рыжих волос и  косящим
глазом В.  М. Чернов, Е. К. Брешковская  и светло-русый студент с экземой на
приятном лице Алексей Покотилов.
 Входя,  Савинкову  показалось,  что  кто-то  болен.  И  рыжий  человек,
очевидно, врач.
 -  Батюшки!  Михаил  Рафаилович!  вот он  беглец  то наш!  -  бросилась
Брешковская и  с  Савинковым крепко расцеловалась. - Вот он! - тащила  его к
креслу Гоца.
 Гоц  приподнялся,  с  улыбкой  светящихся  глаз  смотря  на  Савинкова,
протянул больную сухую руку.
 Рыжий широкий человек отошел, не выражая никакого восторга.
 - Да, не теребите его, бабушка, дайте умыться, прийти в себя, - ласково
сказал Гоц. Покотилов поправил Гоцу подушку.
 Умываясь в соседней комнате, Савинков слышал, как заговорил "врач".
 - Ну,  прощай, Михаил, тороплюсь - говорок был рядческий, быстренький с
кругленькими великорусскими интонациями.
 - Да куда ж ты, Виктор, он расскажет много интересного.
 - Другой раз послушаю - засмеялся быстреньким смешком  рыжий человек. И
тяжелыми шагами вышел в переднюю.
 Чувство  Савинкова  было,  словно,  он  приехал  в  семью.  И  Катерина
Константиновна  не  каторжанка, а  действительно бабушка, вынувшая из комода
мохнатое полотенце.
 2
 Облокотясь на ручку кресла,  Гоц  не сводил глаз  с сидевшего перед ним
Савинкова.
 -  Ваше  имя  Борис  Викторович? -  улыбался  он. - Ну,  вот что, Борис
Викторович, хоть все мы тут свои, о делах поговорим завтра, выберем время, а
сейчас расскажите беллетристику, как бежали, как  все это удалось. Вы  когда
из Вологды?
 - Из Вологды  3-го - начала Савинков. Но  в этот момент в комнату вошел
невысокий шатен, в штатском платье, худой, в пенсне.
 -  А,  Владимир Михайлович! Знакомьтесь,  товарищ  только  что бежал из
ссылки.
 - Зензинов, - сказал молодой человек.
 - Савинков.
 - Да рассказывайте же, Бог с вами совсем! - заторопилась Брешковская.
 Савинкова  никто не перебивал,  он был изумительный рассказчик.  Смешно
обрисовал   Вологду.  Рассказал,  как   чувствовал  себя   до   Архангельска
англичанином. Как гнал извозчика, обещая дать  по шее. Как его мучили пухлые
руки кассирши.  Тут все смеялись. Как заперся в  каюте.  Каково Белое  море.
Каковы норвежские фиорды. Как пришли таможенные чиновники, которых принял за
жандармов. Тут опять  все смеялись. Как поразили его норвежки грандиозностью
форм.   Гоц  по-детски   заливисто   захохотал,  твердя:  -  "нет,  это   вы
преувеличиваете,  я в  Норвегии бывал,  это вам  такие попались". - "Да,  ей
Богу,  Михаил  Рафаилович!" И  семья  с отцом  Гоцем  и бабушкой Брешковской
радовалась, что прибежал талантливый, энергичный товарищ.
 Было  поздно,  когда  Савинков  с  Покотиловым  и  Зензиновым  вышли из
квартиры на Бульваре Философов.
 - Мне все кажется, я в Вологде, а это только так, - декорация. До  того
все отчаянно быстро.
 - Это далеко не Вологда, - сказал Покотилов.
 -  Ночевать  пойдемте  ко  мне.  Я тут недалеко -  и в словах Зензинова
Савинков ощутил уважение.
 - Пойдемте, - сказал он. - Спать хочется чертовски.
 3
 На  утро, когда Савинков опять пришел к Гоцу,  Гоц  сидел в медицинском
кресле посреди комнаты.
 - Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?
 Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое,
мертвое  тело.  Живы лишь  юношеские,  еврейские глаза,  взятые  от  другого
человека.
 - Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?
 - Да, в терроре.
 -  Но  почему же именно в терроре?  - заволновался Гоц. -  Это странно,
почему не в партии вообще, если вы ей сочувствуете?
 - Об  этом говорить трудно, -сказал с  заминкой Савинков и заминка Гоцу
понравилась. - Если надо, я буду работать  и в партии, но мне хотелось  бы в
терроре.
 Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова.
 Савинков чувствовал: - он Гоцу нравится и Гоц ему верит.
 - Давайте немножко  повременим, Борис  Викторович.  Поживите  в Женеве,
познакомьтесь с  товарищами, я поговорю  с кем надо.  А  вам в первую голову
надо познакомиться с Черновым и с "Плантатором" Иваном Николаевичем.
 - Кто это "Плантатор" Иван Николаевич?
 - А вы его увидите.
 4
 Теоретик   партии    социалистов-революционеров,   изобретатель    идеи
социализации земли в России, Виктор  Михайлович Чернов жил в Женеве. В части
прекрасного швейцарского города, подходившей  к  озеру. Из кабинета  Виктора
Михайловича открывался живописный вид на синеголовые горы.
 Правда, внутренность этого кабинета была не швейцарской. Газеты,  книги
заваливали  стол.  Пепельница  переполнена  окурками.  В  беспорядке  лежали
исписанные  бисером  листы  рукописей,  гранки  "Революционной  России". Над
столом висел портрет Михайловского, с автографом.
 Такую  комнату   можно  было  встретить   и  в  Москве.   Разве  только
особенностью ее  было то,  что  прямо к портрету Михайловского  прислонялись
шесть удочек с закрученными лесками и красными поплавками.
 Ежедневно после работы Виктор Михайлович удил окуней в Лемане. Клев был
хороший.   Окуни  радовали,  что  хоть  они  были  такими  же,  как  родные,
тамбовские.
 Когда Савинков вошел в комнату Чернова, за письменным столом сидел  тот
ширококостный человек, косматый, рыжий с  косящим глазом, которого у Гоца он
принял за  врача.  Но Савинков не  успел сейчас  сразу  рассмотреть Чернова.
Рядом сидел человек, привлекший все его внимание.
 Человек  был  грандиозен, толст, с одутловатым желтым лицом,  и темными
маслинами выпуклых глаз. Череп кверху был сужен,  лоб низкий. Глаза смотрели
исподлобья. Над вывороченными, жирными губами расплющивался нос. Человек был
уродлив,  хорошо одет,  по виду неинтеллигентен.  Походил  на  купца.  Но от
безобразной, развалившейся в кресле фигуры веяло необыкновенным спокойствием
и хладнокровием.
 -  А,  здравствуйте,  здравствуйте,   молодой  человек,   -  быстренько
проговорил Чернов,  вставая навстречу, и великорусские  глаза его скосились,
не  глядя на  Савинкова.  Рука,  пожавшая  руку  Савинкова, была  квадратна,
короткопала.
 -  Михаил  говорил  о  вас, говорил. Знакомьтесь.  Жирно  развалившийся
человек,  не поднимаясь  и не  называя  себя, подал в  контраст  с  Черновым
длинную руку с дамской ладонью. "Урод", пронеслось у Савинкова.
 Савинков сел, им овладела неловкость, увеличившаяся тем, что,  взглянув
на  толстого,  он  поймал  каменный  исподлобья  взгляд,  животом  дышавшего
человека.
 - Что,  Иван, на товарища так  уставился,  - захохотал Чернов. - На что
Касьян взглянет, все вянет. Видишь, молодой человек смущается.
 - Почему смущаюсь? Я вовсе не смущаюсь, - проговорил Савинков.
 - Я пойду, Виктор, - сказал вдруг, поднимаясь, толстый.  И, не глядя на
Савинкова, пошел к двери.
 - Что ж ты, пообедали б, ухой из окуньков накормил,  не  хочешь, пади в
дорогую  ресторацию  с  вином  идешь?  -  похлопывая  толстого по  свисающим
предплечьям говорил Чернов.
 Савинков увидел, у толстого не по корпусу тонки ноги, всей  необычайной
грузностью он жиблется на тонких ногах.
 - Ну, вот, - затворяя дверь,  произнес Чернов. - Говорил Михаил о вас и
я  с  вами потолковать  хочу,  дело то  наше общее, артельное. Один  горюет,
артель воюет. Ну, вот, стало  быть хотите работать у нас, в терроре, хорошее
дело, молодой человек, хорошее, только надо уяснить себе  какова эта работа.
- Чернов распластал на столе большие руки и заговорил.
 - Да, террор дело  святое, кормилец, святое, товарищи работающие  в нем
отдают  себя всецело.  Учтите, молодой человек,  духовные и  телесные  силы,
кроме  того  подготовьтесь  теоретически.  Надо  знать,  что  террор  бывает
троякий, во-первых, эксцитативный, во-вторых,  дезорганизующий и  в-третьих,
агитационный. Если с одной стороны наша партия признает необходимым и святым
все  три  вида  террора,  то все  же нельзя  конечно  понимать  идею террора
упрощенно.
 В  эту  минуту вошла  женщина с приятными чертами лица, несшая в  руках
салатник.
 _  Витя, - сказала она, - я вам вишни.  -  И поставила  салатник  между
Черновым и Савинковым.
 -  Спасибо,  Настенька!  Ешьте,  пожалуйста, молодой  человек,  берите,
соединим,  так сказать,  приятное с  полезным.  -  Необычайно быстро, словно
семячки  Чернов  брал  вишни,  выплевывая  косточки  на  блюдце. Значительно
замедлив  речь, Виктор Михайлович склонялся над  салатником. Савинков видел,
как  толстые пальцы  выбирают самые спелые ягоды,  даже расшвыривает  вишни,
быстро говоря, Виктор Михайлович.
 -  Я,  молодой человек, с своей стороны  ничего против вашей  работы  в
терроре не имею. Вас я не  знаю, но рекомендации бабушки достаточно. Но если
вы думали, что я заведую террором, так нет, ошиблись, не мой департамент. Я,
так  сказать,  теоретик  нашей  партии,  может  что  и  читали, подписываюсь
Гарденин. Что же касается террора, то вам  придется  потолковать, конечно, с
Иваном Николаевичем,  товарищем  Азефом, благо  вы и  познакомились. Большой
человек, большой. С ним и потолкуйте. Я поддержу, поддержу, да.
 Доев вишни, словно кончив лекцию, Чернов встал и подал руку.
 - Да,  молодой  человек, -  говорил он,  провожая Савинкова,  -  борьба
требует  святых жертв,  ничего  не поделаешь,  должны приносить. Зайца,  как
говорится,   на   барабан   не   выманишь.   Должны   из   любви   к  нашему
многострадальному народу, да, - прощайте!
 По  женевской  улице Савинков шел, покручивая  тросточкой. - Занятно, -
пробормотал  он. Больше чем  о  Чернове  думал  он  об "Иване  Николаевиче".
Странное  чувство  оставил в нем  этот  брюхастый  урод на  тонких  ногах, с
пудовыми черными глазами и отвислыми губами негра:
 - Азеф понравился Савинкову: - в уроде была сила.
 5
 Через три дня, идя по Большой Набережной, Савинков смотрел на белосиний
Монблан.  По озеру бежали  гоночные лодки с  загорелыми выгибающимися телами
гребцов. Мальчишка-булочник в фартуке и колпаке, провозя в  вагончике булки,
поклонился  Савинкову,  как знакомому.  День был горяч, душен. Придя  домой,
Савинков разделся, в белье лег на диван. Но вместо дум он почувствовал,  как
качается, плывет в дреме тело.
 Короткий звонок заставил его приподняться. На звонок не  ответили ничьи
шаги. Мадам  Досье ушла в  церковь. Савинков, накинув пальто, пошел к двери.
Раздался второй звонок. Стоявший видимо решил достояться.
 - Кто тут? - спросил Савинков, и, глянув  в глазок, увидел  темножелтое
лицо и вывернутые губы Ивана Николаевича.
 - Что это вы как конспиративны, в глазок смотрите,
 - гнусавым смешком пророкотал Азеф, идя по коридору.
 - Ах, да вы без порток, спали, что ль?
 - Посидите,  пожалуйста, я сейчас, Иван Николаевич. Стоя у  окна,  Азеф
смотрел  на  улицу.  Бросил взгляд  на  стол,  где лежали исписанные  листы.
Отойдя, тяжело  сел  в кресло,  опустил голову. Он походил  на быка, который
может сорваться и пропороть живот.
 Когда  вошел  Савинков,  может длилось  это  час, может секунду: - Азеф
смотрел на Савинкова, Савинков на Азефа. "Как из камня", - подумал Савинков.
 - Мне говорили, вы хотите работать в боевом деле?
 - гнусаво произнес Азеф, - правда это?
 Темные,  беззрачковые глаза и все выражение лица стали  вдруг ленивыми,
почти сонными. Азеф был  в дорогом сером костюме. Ноги обуты в желтые туфли,
галстук зеленоватый.
 - Да, вам говорили правду.
 - Почему же  именно в боевом? - медленно повернул  голову Азеф и  глаза
без зрачков, исподлобья уставились на Савинкова.
 - Эта работа мне психологически ближе.
 - Пси-хо-ло-гиче-ски? - процедил  Азеф.  И вдруг  внезапно расхохотался
высоким, гнусавым  хохотом. -  А вы знаете, что за эту психологию надо  быть
готовым к веревочке? - и Азеф чиркнул рукой по короткому горлу.
 -  Вы не курите? -  раскрыл портсигар Савинков. Азеф как бы  не заметил
портсигара. Встал, раскачивая колоссальное тело на тонких ногах, прошелся по
комнате. Савинков заметил, ступни, как и руки, маленькие. Азеф стоял у окна,
глядя на улицу. Не поворачиваясь, проговорил гнусавым рокотом:
 -   Хорошо,  вы  будете   работать   в  терроре.  Повернувшись,  сказал
неразборчиво:
 -  Беру только потому,  что просил Гоц и  бабушка, так  бы не взял, тут
много шляется. -  Не глядя  на  Савинкова  подошел к  столу. На столе лежали
нелегальные брошюрки: "Народная воля", "За  землю и волю", Азеф, взяв  одну,
пробормотал:
 - Ну, что, хорошие книжки?
 - Да, как вам сказать...
 -  Эти  книжки сделают то, что  у России  через  несколько лет косточки
затрещат,  - гнусаво проговорил Азеф и, взяв  мягкую шляпу, пошел к двери. У
двери остановился.
 - У вас деньги есть? - Вынув из  жилетки  две бумажки, кинул на стол. -
Завтра в восемь, в  кафе "Националь", я найду вас, - и мотнув бычьей головой
без шеи, Азеф скрылся за дверью.
 6
 На  Монбланской набережной  в  кафе "Националь" играл оркестр.  Черными
фрачными  фалдами  трепыхали лакеи. Веранда выходила на Женевское  озеро. За
озером виднелись далекие горы.
 По  озеру скользили яхты,  лодки,  пароходы.  С озера  тянул  сыроватый
ветер.  За  столиками,  у  перил  пили  какие-то  напитки  две  мощеобразные
англичанки.  Были  тут и  французский писатель, и  румынский министр, и  два
прусских офицера в штатском.
 В  сумерках и Азеф смотрел  на  играющую огнями воду. Он ни от  кого не
отличался,  походя на директора какого-нибудь концерна. На безымянном пальце
у  него  бриллиант.  В белом  костюме рядом  с ним  сидел элегантный молодой
человек, по виду могший быть секретарем директора концерна.
 Несколько наперев жирной грудью на стол, Азеф проговорил тихим рокотом:
 -  Вам скоро  надо ехать  в  Россию. Ставим крупное  дело.  Послезавтра
выедете в Германию,  поживите,  выверите, нет ли слежки. Если будете  чисты,
проедете в Берлин, а там, в воскресенье встретимся в  12 дня в кафе Бауер на
Унтер ден Линден.
 Англичанки чему-то смеялись. Толстый  француз с тонкокурчавыми волосами
читал "Матэн".  Возле  него  мальчик с  бледным личиком  ел пирожное. Рыдала
скрипка и в такт танцам Брамса в оркестре качался первый скрипач.
 - Прекрасно, но  если я иду на  дело,  не находите ли вы, что  мне надо
знать несколько  побольше,  чем то, что  вы сейчас сказали,  - отпивая вино,
проговорил Савинков.
 -  Если будете убивать,  то не  неизвестного, а  определенное  лицо,  -
лениво проговорил  Азеф.  В  Берлине дам  указания,  явки,  все  узнаете,  -
прогнусавил он, скучно осматривая террасу.
 По террасе шла женщина, смуглая,  черные  волосы лежали взбитым  валом,
она походила на креолку.
 -  Не  плоха?  -  улыбнулся  в  бокал Азеф.  Эфиопские,  мясистые  губы
расплылись в непонятное с первого взгляда.
 - Вы женаты? Где ваша жена?
 - В Петербурге.
 - Скверно. За ней могут следить. Вы ей писали?
 - Нет.
 - Не пишите. Наверняка следят. Где она живет?
 - На Среднем. А вы женаты, Иван Николаевич?
 - Моя жена в Швейцарии, - нехотя ответил Азеф.
 -  Сегодня утром, -  заговорил он. - Брешковская говорила, что какой-то
Каляев  приедет  к воскресенью в Берлин.  Я  с ним должен увидеться.  Вы его
знаете?
 - Это мой друг.
 - Вы думаете, он подходящ для нашей работы?
 - Безусловно. Он едет только  для этого.  Берите  его обязательно, Иван
Николаевич.
 -  Я беру только того, кого считаю сам нужным  взять.  Азеф помолчал. И
вдруг   улыбнулся  засветившимися  глазами,  отчего  все  его  лицо  приняло
ласковое, почти нежное выражение.
 Когда они шли  по  веранде, на  них обращали внимание. В их фигурах был
контраст.   Савинков  много  ниже,  худ,  барствен.  Азеф   толст,  неуклюж,
колоссален, дышал животом.
 7
 - Хороший вечер, - проговорил Азеф.  Савинкову показалось, что выйдя из
кафе, Иван Николаевич стал проще и доступнее.
 - Если с  вами  пошли по  одной дорожке,  а может  еще  и висеть вместе
придется, - гнусаво говорил Азеф, - надо хоть поближе познакомиться. Вы ведь
из дворян?
 - Дворяни