и  Третьяка
Карачарова, да окольничих Федора Ивановича  Умного  и  Алексея  Федоровича
Адашева, да казначеев Федора Ивановича Сукина и Хозяина Юрьевича Тютина.
     И на шелковом шнурке - красная печать.


     Он не платил в казну оброков с соли и рыбных ловель, ни ямских денег,
ни податей. Ходил по своей земле в мужицком армячишке  жилистый  старик  с
суровым лицом угодника, строил не покладая рук, считал копейки.
     Он был жив еще, когда в 1568 году, по челобитью другого сына,  Якова,
от царя снова подвалило счастье - новые 4.129.217 десятин.
     Так неслыханно росло Аникино богатство. Он умер  через  два  года,  в
ангельском чине, в городке Сольвычегодске. И грамота царева так и не стала
"не в грамоту".
     Что ни делал Аника, ничто не доходило до Москвы. Серебро раздуло  его
мошну, серебро затыкало рты пермских воевод. Как собачонки, они стояли  на
задних  лапках,  выпрашивая  подачки  у  сурового  и   могучего   камского
властелина.
     По грамоте 1568 года  завладели  Строгановы  Чусовой  и  построили  в
пятидесяти верстах от устья Нижней Чусовской городок с крепостью при  нем.
Татары, остяки, пришлые русские люди жили вокруг городка в старых деревнях
- Калином Лугу, Камасине, Верхних Муллах, Слудке; многие из этих  деревень
есть еще и в наши времена.
     Из городка правили Строгановы слободами Яйвенской и Сылвенской.
     На Каме стоял город Орел, он же  Кергедан,  в  нем  девяносто  дворов
крестьянских и пищальничьих, церковь, соляные варницы.
     В городки, под широкое крыло Строгановых, слетались мелкие  купчишки,
черный народ жил в землянках, неподалеку от  тюрем  стояли  дворы  попа  и
палача; аманатов, заложников от лесных племен,  кормили  юколой  -  гнилой
рыбой, пищей ездовых собак на Югре.
     Завели Строгановы и свой монастырь, - под горой,  в  устье  Пыскорки.
Монастырю были отведены  земли  от  Чашкина  озера  до  речки  Зыряны,  со
слободой Канкаррой, деревней Новинками и десятью  деревушками,  пожнями  и
покосами,  рыбными  и  звериными  ловлями,  бобровыми  гонами  и  медовыми
улазами, чтобы  прилежно  молились  монахи  о  многогрешных  строгановских
душах.
     Молодые Строгановы жили по заветам Аникиным. Еще больше строили  они;
веницейским стеклом и серебром засверкали их  палаты;  диковинные  хоромы,
башни,  церкви,  выстроенные  по  чертежам,  поднялись  рядом  с   крепко,
по-мужицки, сколоченными амбарами Аники; на реке снастили  суда;  книги  в
пергаменте и в  телячьей  коже,  с  драгоценными  застежками,  завелись  в
подклети.
     Но так привыкли жить Строгановы, чтоб  всегда  во  всем  был  двойной
смысл: рядом с открытой дверью - потайная, рядом с человеком - другой, ему
неведомый, за каждою мыслью иная, несходная с ней.
     Может  быть,  скажем,  чуточку  опасались  они,  как  бы  страшный  и
необычайный волжский атаман (за которым, как и за многим в мире,  давно  и
пристально следили они), как бы не вздумал  он  сам  явиться  на  Каму,  -
потому и зазывали так рьяно...


     Семен Аникиевич грузно сидел на лавке. Дурная кровь  переполняла  его
оплывшее старческое тело, он  еле  вмещался  в  красном  углу.  Боль  тупо
сверлила то в груди, то в боку, то где-то в животе.
     Поутру к нему явился лекарь, арц.
     - Вы спали лучше, - говорил он, склонившись, - в вашем глазу  я  вижу
ясный кристалл. То мой инфузум расширил зрительную жилу, и пневма  пробила
ход сквозь слизь, эксцелленц.
     Он подавал чашу.
     Тут симпатическая сила антимония и эссенция золота. Золото  влажно  и
горячо снаружи, но сухо и холодно внутри. Оно подобно солнцу. Ваша болезнь
спиритуальна, эксцелленц.
     Кланялся.
     - Благородная тинктура для благородной болезни.
     Напиток был красноват и противен. Лицо врача, большое,  костлявое,  с
широко расставленными неподвижными водянистыми глазами  и  двумя  круглыми
пятнами румянца на щеках вызывало представление о мертвой голове.
     Семен Аникиевич морщился. Он не сомкнул глаз ночью, он не знал, зачем
глотает эти отвары ценою в целую деревеньку с народом.
     Он подумал, что баня, водка с  селитрой  и  сотовый  мед  перед  сном
помогли бы ему больше и что при отце никакой целитель не переступал порога
этого дома.
     - Ты как лечишь? - сказал он,  мутно  глядя  на  бритого  человека  в
епанче. - Я не церковный купол, что меня золотить. Печень  горит  у  меня,
печень в нутре. А ты - червонцы толокешь. Не травишь ли?
     Он вспыхнул и потух. Но череп,  обтянутый  румяной  кожей,  испуганно
поник.
     - Не смею прекословить, эксцелленц.  Планета  Юпитер  отворит  ворота
печеночной жилы. Я принесу вам эссенцию аурипигмента. Она уничтожит черную
желчь и усладит горечь желчи желтой. Так написано в книге "Парамирум".
     А Семен Аникиев думал, что этот голос, скрипучий и вместе вкрадчивый,
больше всего напоминает кваканье лягушки, помазанной лампадным маслом.
     Когда врач ушел, тупая боль поднялась из живота и заныла в  груди.  И
для Семена Аникиевича боль эта сливалась  с  неотступной  мыслью,  что  не
увидеть ему ни княжества, ни строгановской Сибири. Зачем же  звали  воров,
шли тайно от Москвы на опасное, дорогое дело?
     Что же теперь, уж их и не выдворить? Шевеля  губами,  морщась,  Семен
Аникиевич, чтобы обмануть боль, пытался  считать,  сколько  строгановского
хлеба зря  съело  это  не  в  добрый  час  зазванное  разбойничье  войско.
Бормотал, качая головой:
     - Мышь в коробе - что князь в городе!
     Гнев поднимался в нем, помутневшие глаза начинали сверкать:
     - Оле ж тебе, прыткий Никитушка!
     На стене висела клетка, в ней сидела пестрая заморская птица.  И  ему
казалось, что заморская  птица  не  принимала  его  попреков  Никите.  Она
кричала  из-за  прутьев  человечьим  голосом  -  Семен  Аникиевич,   глава
строгановского роду, так слышал ее слова:
     - Черта впряг, аж лысина взмокла, хворый байбак!..
     И он стаскивал с потной головы замызганную мурмолку.


     Но Строгановы не отступались от игры. Не в их привычке то было.  Игра
была самой большой, какая когда-либо затевалась в строгановском роду, игра
и с казаками, и с воеводой, и с самим царем.
     По гнилым мосткам через четверо чердынских  ворот  вползали  обозы  с
щедрыми строгановскими дарами воеводе. Дары нужны были  затем,  чтобы  око
государево дремало и не видело ничего, что творится в Усолье.
     Око государево был вдовый князь Елецкий. Чердынские люди также носили
ему, по заведенному обычаю, свои дары, кому сколько по силе. Сила  у  них,
правда, была невелика, но князь Елецкий не привередничал. Если  "нос"  был
не денежный, а вещевой - кованый ларец или  медвежья  шкура  с  оскаленной
мордой, - воевода оглаживал его рукой; дареный мед сам непременно пробовал
деревянною ложкой. Затем кричал ключнице, правившей домом:
     - А мы с носом, Агафьюшка, мы с носом!
     Когда через  болота,  через  бездорожные  леса  добирался  в  Чердынь
посланный  из  далекой  Москвы,  воевода  испытующе  разглядывал   его   и
неприметно среди разговора наводил:
     - Государь-то где?
     Московский человек отвечал, что царь в Слободе или что на малое время
приехал в Кремль.
     - Ты видел его? - И, понизив голос: - Как он, ну?
     И если воевода не ошибся и человек был надежен, то после чарки, когда
между ним и князем наставало доброе доверие, - отвечал, что царь грозен  и
лют.
     Воевода чувствовал внезапную слабость в теле, и лоб у него покрывался
испариной. Собеседник ухмылялся на воеводино смятение.
     - Да ты чего, князь? Люди-те  свои.  Тебе-то  все  едино,  будь  хоть
сатана из пекла. До тебя и в год не доскачешь...
     Тогда, отеревшись рукавом, воевода шептал:
     - От обычаев прадедов  отступился...  Камизольщиков  полна  Москва...
Аглицкий царь!.. У нас душой отдохнешь, боярин.
     Еще раз оглядевшись и убедившись, что  они  одни,  приезжий,  однако,
тоже понижал голос до шепота. Слышалось:
     - Коль в одиночку... один  конец...  По  дереву  -  так  и  весь  лес
недолго...
     Воевода кивал:
     - Соборне надо. Соборне...


     Казаки несли свою службу в Усолье.
     Разбившись на отряды, они караулили страну.
     Она лежала чащами и взгорьями, болотами и каменными грядами, огромная
и пустынная, вдоль пустынных рек. Лось, фыркая, сбрасывая с отростка  рога
застрявшую ветку, несся папоротниками к скрытому  водопою,  эхо  повторяло
дробный стук его копыт. Желтая вода сочилась в медвежий след,  похожий  на
человечью  ногу.  Пожар  красной  ягоды  охватывал   в   августе   поляны.
Стервятники  кружились  над  тем  местом,  где   валялся   павший   зверь,
расклеванный, ободранный до кости голодными зубами.
     Среди лесов катились быстрые реки.
     Ночами обступал человечье жилье, волчий вой.
     У околиц слободок валили  деревья,  корчевали  и  жгли  вековые  пни.
Бурелом занимался от палов. Он горел, как  порох,  с  треском  и  пальбой,
листва никла и скручивалась,  горький  дым,  медленно  вращаясь,  восходил
между березами. И солнце висело в мертвенных венцах на тусклом,  померкшем
небе.
     Тогда в непролазной глуши из  своего  жилья,  похожего  на  трухлявый
пень, выходил вогул. Он тянул носом гарь, нахлобучивал шапчонку из бересты
и брел медвежьими лазами, под бородами лишаев на  столетней  коре,  в  еще
более глухую дичь, где в  медной  воде  шевелились  черные  пиявки.  Брел,
согнувшись, его одежда словно поросла мохом.
     Шли месяцы.
     Угрюмо надвинулась осень и мочила дождями, и по черным ночам завывала
в логах, пока не улеглась зима.
     Светлые, узорно разубранные,  окованные,  лежали  камские  места  под
низким солнцем короткого дня. И, отряхнув белый прах с пимов, потирая лица
в дымном избяном тепле, говорил народ: "Старик шутник на улице  стоять  не
велит, за нос домой тянет".
     Миновала и долгая зима. Побурел в ямах последний снег, весна  зеленым
пламенем пробежала по клейкой глине обрывов.
     Девушки с венками на головах собирались  на  лугу,  расплетали  косы,
пели, плясали и пускали венки по воде.
     И опять жар подымался от земли. В сумерках волки подходили к варницам
и лизали соль.
     Стояли белые ночи.
     К концу лета лилово зацветал высокий узколистый  Иван-чай.  По  утрам
обкатывали росы.
     Год завершал свой круг.


     Гаврила Ильин летом ездил с казачьей станицей на  север.  Отъехал  от
станицы и взял путь прямиком - все ополночь. Увидел мочажины, и выворотни,
и лесные кладбища -  пеньки.  Крошечные  булавы  кольчатой  мышиной  травы
торчали на болоте. Открылась гора, вовсе черная, как из печной сажи. Внизу
сгрудились избы - ворота их были с кровельками, как в шапочках,  наличники
резные, расписные ставеньки, островерхие крыши с венцом.  Коза  блеяла  из
подворотни, высовывая бледно-розовый язык.
     Ильин постучал в избу. Хозяева были хмурые. Но угостили сытно.  Вечер
долго не угасал. Казак вышел на улицу. Конь его жевал под навесом хрусткую
траву с жесткими болотными резунцами. На топкой елани  молча,  без  песен,
плясали парни и девушки. Только слышалось чавканье ног в  грязи,  короткий
смех, негромкие голоса. Казак постоял, поглядел, его будто не замечали, он
вернулся в избу.
     Хозяин  тоже  не  спал.  Он  вращал  при  светце  тяжелое  точило.  И
диковинные камни были  разложены  кругом.  По  одному  бежали  багряные  и
молочные жилки и складывались так,  точно  ладья  ныряла  посреди  ледяных
глыб. Был камень кровавик. Камень волосатик. Был камень орлец. Были камни,
полные дыму. И тусклое солнце сияло внутри как бы застывшей водяной капли.
     В притолоку стукнули. Вошел сосед. Согнувшись, он долго  рассматривал
на светец то, что обтачивал хозяин.
     - Вода текет? -  спросил  хозяин.  Тот  утвердительно  хмыкнул.  -  А
искра... Куда искра?..
     - Тепла добавь, - решил сосед. - Поточи. Дай радость.
     - Погодь, как полну-то силу отворю, - с  суровым  торжеством  ответил
хозяин.
     Радуга, чуть поблекшая, цвела в руке высокого мужика.
     - Злат цвет! - сказал Ильин.
     И хозяин поднял на него тяжкий неприветный глаз.
     - На себя накликай. Цвел да отцвел. Я не видел, и ты  не  видел,  чур
меня. Каменная Матка одна видела...
     Ночь не надолго смежила глаза - и вот  уже  "белая  кошка  пялится  в
окошко". Хозяин с подожком-щупом, мешком да лопатой зашагал  из  избы.  Он
долго заглядывал в ямицу на боку горы, как в глядельце. Казак поднялся  на
гору. И оттуда, на краю неба,  он  увидел  раздвоенное  облако.  Было  оно
прозрачно, и сине, и огромно высилось надо всем.
     - То что, дед? - спросил он у старика, дремавшего на солнышке.
     - Камень-горы! - ответил старик.
     - Далеко ль?
     - Пряма дорога. Сам гляди. Он тихой, путь-то по нашим местам.
     Но зыбко туманилась даль за черными дорогами. _Т_у_м_а_н_а_м_и_ здесь
называли еще озера...
     Ильин заторопился из узорчатой деревни  угрюмых  людей.  Но  навсегда
запомнил он то облако, которое было дальше всего, за самой дальней  далью,
и все-таки нависало исполински надо всем... Он не умел рассказать об  этом
и, вернувшись на Чусовую, только про одно сказал казакам: про черную  гору
и каменные цвета в ней.
     - А слышь, ребятушки... Нам бы клады те, - у  шепелявого  мелколицего
казака Селиверста загорелись глаза. - И не хаживать бы отселева никуды!..
     Бурнашка Баглай ответил:
     - Сребра хочешь аль злата? Научу тебя, слышь.  Змеин  след  примечай.
Есть крылат змей. Проползет - гора донизу расселась.  Дна  нету,  и  ухает
там, бабьим причетом причитает. Улетел, значит, а хозяйку поставил, девку,
гору-красу беречь... Там ищи!


     И опять воронье, садясь тучей, отряхивало листву с берез. Под  слепым
осенним небом, собравшись кругом, казаки затевали песню:

                      Эх, да дороженька тырновая-я,
                      Эх, да с Волги-реки!..

     Но ветер хлестал сырые камские песни, скудно тлели  лучины  в  низких
срубах, бородачи, погорбясь, сумрачно слушали песню, -  лица  их  казались
земляными, опущенные узлистые руки - как корни... И гасла песня.
     Скудная  шла  жизнь  на  строгановских  хлебах,  зряшная  жизнь   без
обещанного прощения вин, без чаемых несказанных богатств, без своей воли.
     Со злой тоски иные, захватив кулек пищи и лодчонку-душегубку, - кто с
оружием, а кто и так, - убегали тайком, по последней воде,  искать  дороги
на веселую Русь, на Волгу. И вода смывала их след.
     Другие осели тут, на Каме, поманили  их  блудящие  огоньки  кладов  и
тоскливая бабья песня. И охолопились казаки.
     Гаврила Ильин приручил трех ласок. Они бегали по нему, когда он спал,
обнюхивая ему волосы и уши крошечными злыми мордочками. Под утро они  сами
забирались в кошель.
     - Когда же через горы, батька?
     - Чем потчуешь, атаман? Землю боярскую пахал. Каты рвали тело мое. Ты
гляди, ты гляди-тко! На вольной Волге остался - вон каким стал. И опять  -
к тебе ушел. Тебя догонять...
     Филька Рваная Ноздря выпрямился на искалеченных своих ногах, но  были
скривлены они в коленях, и оттого стал он ниже ростом, и странным казалось
теперь большое, плотное четырехугольное туловище его.
     - Все отдал, тело и душу, всю жизнь мою не пожалел за  вольную  волю.
Николи не поклонюсь барам и боярам. Ты скажи, скажи прямо. Я не побоюсь. Я
камень за пазуху да в Каму головой...
     И Кольцо:
     - Казаки мы? Ответь! Сожжем хоромы, серебро и  соболей  -  в  тороки,
уйдем на Яик!..
     Сурово ответил Ермак:
     - Жди.
     Так и эти, и другие,  самые  близкие  атаману,  не  добились  ничего.
Только зубы обломали о жерновой камень,  ибо  "ермак"  на  языке  волгарей
значило не только таган, но еще ручной жернов. А по-татарски  означало  то
еще _п_р_о_т_о_к_а_, - куда ж текла теперь по ней вода?
     Он сказал Кольцу:
     - Казаки ли, пытаешь? Вот  тебя  с  сего  дня  набольшим  атаманом  и
ставлю. За меня. Помни ж. Пока сам по стругам не кликну, для  всех  нет  в
войске главней тебя.
     Приезжал  Никита  Григорьевич,  спросил  о  том,  о  сем,  под  конец
настойчиво и нетерпеливо сказал:
     - Что не видно тебя? Заходи, покалякаем.
     А в хоромах в упор повел речь, что давно пора в Сибирь.
     - Ржет воронко перед загородкой - подает голосок на иной  городок,  -
сказал он пословицей.
     - Орел еще крыл не расправил, - ответил Ермак.
     - Пока расправит, как бы его вороны не заклевали. Да и  не  обучен  я
птичьему языку, - криво усмехнулся Никита Григорьевич.
     На еланках бурели  полоски  сжатых  хлебов.  Дожинали  позднюю  рожь.
Котин, тихий казак, садился на обмежки во ржах - высоко подымались колосья
и клонились, согласно шурша. Осторожно пригибая стебель, он оглаживал  два
золотых рядка с прямым чубом на конце. То была Русь.


     Они давали имена здешним безыменным ярам и холмам: Азов-гора,  Думная
гора, Казачья... Уже начиналось баловство: заметив путников с одной горки,
сообщали знаком на вторую; пропустив, брали потом "с кички" и  "с  кормы",
чтоб было все, как на Волге. А кто были их жертвами? Лесные  охотнички,  о
ком некому порадеть! И называли казаки это самовольство  на  строгановской
земле  именем  того,  кто  привел  их  сюда,  на  службу   купцам.   Пошли
е_р_м_а_ч_и_т_ь_, - говорили, уходя в лес: так высоко навсегда стала в  их
умах прежняя  грозная  слава  атамана.  И  это  словцо,  и  названья  гор,
перенесенные за тысячи верст со светлого юга казачьей тоской,  жили  потом
еще века и дожили иные до наших дней...
     Но уж выучились казаки глухому местному говорку, не как на Руси, -  с
одним повышением голоса на последнем слоге фразы.  Погреб  стали  называть
голбец, про глаза говорили - шары и о красивой девке - баская девка.


     Ермака же неделями никто не видел.
     Остроносая лодчонка  уносила  его  по  быстрым  пасмурным  рекам.  Он
выведывал,  разузнавал,  выспрашивал  коренной  народ,  знавший  окрестные
земли.
     Еще раз побывал у Никиты Григорьевича.
     - Ну как, отрастил крыла-то? - спросил тот.
     - Парусины ищу паруса ставить.
     - Плыть через горы? - сказал Никита. - "Косят сено на печи  молотками
раки".
     - Дивно тебе? Скажи: откуда пала Чусовая?
     - С Камня пала. С крутизны.
     - А за той крутизной какие есть реки-речушки? Велики ли? Куда им путь
на стороне Сибирской?
     - Не знаю, не слыхивал. Водяной путь через Камень? Конные  тропки  по
гольцам - и те кружат, день проедешь, а где вечор был -  вон  оно,  глазом
видать...
     - Голышом докинешь? То и  не  с  руки  нам  -  вкруговую  плясать  да
голышами перекидываться. Путь войску должен лечь - как стрела летит.
     - Невиданный путь. КАК СТРЕЛА ЛЕТИТ! И никто тебе его не укажет -  ни
русские, ни  вогуличи  и  ни  татары  даже.  Чертеж  в  светелке  помнишь?
Человечек есть, кто чертил его. Мой человечек. С ним, разве, потолкуй.  Он
про то царство сибирское все ведает.


     Под лестницей в строгановских хоромах ютился чертежный  человек.  Это
был  тощий  старичок  в  подряснике.  Книги  заваливали  весь  его  закут.
Огромные, чуть не в полпуда, старинные пергаменты в телячьей коже;  малые,
на  немецкой  бумаге;  книги,  крытые  бархатом,   книги   с   серебряными
застежками, книги с фигурами зверей...  Лежали  развернутые  темные  круги
арабских землемеров, генуэзские портоланы со  звездами  компасных  румбов.
Человек жил в горькой пыли, носившейся над вязью скорописи, над  неровными
новопечатными  строками  московского  дьякона  Ивана  Федорова   и   Петра
Мстиславца, - над ярью, киноварью, золотом  заставок,  похожих  на  тканые
ковры.
     - Чертеж, что в верхней горнице, истинно сотворен мною, - сказал  он.
- Не скудоумам изъяснить его. Зримое видят в нем и прелестное.  Сорок  лет
затворен я тут от суесловия мира. И знай:  я  один  скажу  тебе  о  стране
Сибирь!
     Он воздел руки, перепачканные в черной и золотой краске.
     - Тремя поясами перепоясана земля. Где пролег  пояс  хлада,  там  все
обращено в твердый камень.