вом.
     - Башку долой! Падаль твою по клоку расстреляем!
     Максим слышал гоготанье толпы. Он озирался,  как  затравленный  волк.
Приказчик, с побелевшим лицом, отпирал замок.
     Когда Максим, повернувшись, пошел домой, он ощутил, что держит что-то
в руке: серебряная подковка, "на счастье". Она была согнута,  исковеркана.
Он отбросил ее прочь.


     День и  ночь  строгановские  приказчики  мерили,  насыпали  в  мешки,
отвешивали на контарях - весах с одной  чашкой  -  хлеб,  крупу,  толокно,
порох. День и ночь грузили казаки струги.
     Когда затухали огни варниц, собирались глядеть на  необычайные  сборы
люди в язвах, выжженных солью, и подземные люди-кроты из рудных  шахт.  Во
тьме они выползали наружу, ковыляя  и  харкая  черной  мокротой,  все  еще
поежившись от могильного  озноба.  Кроясь  во  мраке,  сходились  у  своих
землянок лесовики. Хмуро смотрели на движущуюся цепь теней, протянутую  от
тусклых светцов в распахнутых амбарах до белесой дороги реки. У амбаров  и
на пристани кипела веселая работа -  с  посвистом,  с  окриком,  с  ладным
стуком молотков и крепкой  руганью.  Неслыханная  в  этих  местах  работа.
Неведомые затеяли ее пришельцы, путь-дорогу выбрали себе не  указанную.  И
сами Строгановы поклонились им.


     Настало небывалое в строгановских вотчинах. Белый  волк  пробежал  по
улице слободы при всем народе, ратные люди  палили  в  него,  да  пули  не
взяли, - так и ушел  в  леса.  Баба  родила  младенца  -  весь  черный,  с
лягушечьими лапками.
     И пополз слух: "Будет за все управа; великие предстоят перемены".
     - Кровью крестьянской  жив  хозяин!  Возьмешь  у  него  лычко,  отдай
ремешок.
     - Роем землю до глины, а едим мякину.
     В лесах и горах вогульских скрывался  Афонька  Шешуков,  а  с  ним  -
вольная ватага русских людей, и зырян, и  вогулов.  А  у  Афоньки  царская
грамота - все-де переменить, кончить купцов-людоедов...
     - Приспеет время. Придет Афонька.  Все  сделает  Афонька  по  царской
грамоте. Варницы окаянные поломает. Не соль  -  мясо  крестьянское  в  них
варят. Камни, серебряну руду - кто добыл, тот,  не  таясь,  и  бери  себе.
Недолго царевать Строгановым. Гарцевал пан, да с коня спал.
     - Чего казакам одним уходить? Они  путь  кажут.  Айда  с  Ермаком!  В
казаки!
     - Воля, ребята!
     - Воля!..


     Вышел человек из дебри. Смело  пробрался  к  самой  Чусовой.  Люди  в
починках и деревнях пекли и варили, чтобы было чем встретить  гостя,  если
завернет в их жилье. Бедняки велели своим хозяйкам  вытаскивать  последние
припасы. Но он отыскал сперва неказистый шатер в казацком стане.
     - Тебя хочу видеть, - сказал человек, одетый в звериную шкуру. - Твоя
дорога поперек моей. Отойди в сторону, не мешай народу.
     - Мне идти поверх гор, - ответил Ермак, - тебе - под горой. Жди, пока
разминемся.
     - Горе не ждет. Кричит горе!
     - Чего хочешь?
     - Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего,  когда
свершится суд мужичий.
     - Я тут еще стою. Поберегись!
     - Ай раздавишь?
     - Свое слово один раз молвлю.
     Помолчали.
     - Не счесть, сколько годов  кроюсь  в  дебри,  -  заговорил  покрытый
шкурой. - Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный,  щекот
птичий, дерева зеленые - все ему дается.  А  жаден  он,  ногу  норовит  на
хребет другому упереть и кричит: "Мое!"
     - А ты крепче стой за свое!
     - Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, да  все  землю
топчут. За них ли подымешь саблю?
     - Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.
     - Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями  сразись,  с  теми,
кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: "Мое!"  Вот  она  и  будет
правда - святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена...
     Тогда Ермак сказал ему то, что когда-то Филимону Ноздре:
     - От какой тесноты я ушел - ведаешь  про  то?  Какого  лиха  хлебнул?
Сколько батогов спину мою полосовали - считал ты? Рубцы  от  лямки  щупал?
Язвы соляные видел? С полночи на полдень  вот  этими  ногами  протопал.  С
заката до восхода. Светлый Дон оставил - темен он мне показался.  Приволье
матери широкой Волги не пожалел. Ты ли меня остановишь? Узок твой  кафтан,
боюсь, на плечи накину - по швам поползет.
     - Народ, - ответил лесной человек, - как травяное поле. Выкоси его  -
отрастет. Выжги - зазеленеет. Нету переводу народу. Нету истребленья.  Мир
- он свое подымает. Нынче ли, завтра ли... А  мимо  его  -  пути  нет,  ты
помни!
     - Сильный смерти не трепещет, жизни по  себе  ищет.  Крут  мой  путь.
Горсть веду на целое царство. Приставай к нам, коли смел.
     - Так, атаман, - покончил Афанасий Шешуков, вставая. -  Твой  путь  -
для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые  воды,  не  соболиная
казна - плаха на нем. Не знаю, перешагну ли. Да прямо на нее идти  людское
горе велит!


     На реке груженные доверху казачьи суда не  выдержали,  стали  тонуть.
Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда
выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.
     И вот - готово к походу казачье войско.
     Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов,  Гроза,  Мещеряк  и  Пан.  Под
атаманами есаулы, выбранные из простых казаков. Есаулы знали грамоте  и  -
когда надо - были за полковых писарей.  Войско  поверстано  по  сотням,  в
каждой - сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
     За попа был старец-бродяга, Мелентий Нырков, ходил без черных риз, но
знал исправно церковный круг и знатно варил кашу.
     Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.
     Оружие  войска:  легкие  пушечки,  доспехи,  сабли,  копья,  бердыши,
тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватало на  всех
- у иных были луки.
     Приехал на малое время  Никита.  Он  показал  вид,  будто  ничего  не
случилось. Деловито осведомился, всем ли  довольны  казаки.  Сам  осмотрел
пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку.
     Потом сказал торжественно:
     - Ну, вижу, удоволили вас. Ужину  [ужина  -  пай,  доля  (из  будущей
добычи)] наперед выдали. Чаю, не забудете того, когда  общую  нашу  добычу
дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим - строгановское слово
не мимо перед царским слухом молвится.
     Он кивнул писарям. У них уже были готовы кабалы на казаков за  все  -
добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы  обернуть
выгодой для себя: на том и возвысился строгановский дом.
     Максим выступил вперед.
     - Про вас говорят: ни в сон, ни в чох... А вы бы, разудалые, идучи на
подвиг ратный, христианский, перед  богом  обеты  положили...  По  обычаю,
атаманы.
     Он чуть  приметно  покривил  губы.  Божба  разудалых  показалась  ему
забавной.
     Строгановские люди держали  принесенные  хоругви  -  дар  вотчинников
идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового,  пестрого,  хрупкого
письма - не похожие на смурых казачьих.
     К этим хоругвям оборотился Ермак. Озорная мысль мелькнула в нем.
     - Мелентий, - позвал он погодя. - А освяти ты, Мелентий, хоругви  вот
эти, дар нам... Строгановским,  слышал,  клялся  я,  а  ты  их  по-нашему,
по-казачьи, окрести!
     Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос.
     - Освяти их на жесточь, на  бездомовность  нашу.  Пусть  ведают  одну
крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури; чтоб  от  дождей  не
вымокли, чтоб вьюга не занесла. На стрелы каленые, на пищальный  гром,  на
дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце  в  груди  того,
кто понесет их, - так освяти!
     Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки.
     Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.
     Всех отплывавших было счетом шестьсот пятьдесят четыре; много  охочих
строгановских людей пристали к войску.
     Атаман Ермак поднес ко рту рог.  На  головном  струге  весла  рванули
воду.
     Было 1 сентября 1581 года.
     Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.
     Никита Григорьевич тотчас уехал в Кергедан.
     И вовремя.


     Едва стая стругов скрылась  за  поворотом  реки  и  пропала  из  глаз
камских людей, еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня,
как уже полетела весть по камской земле:
     - Казаки ушли!
     Как на крыльях неслась от села к селу, от починка к починку.
     И тогда пелымский князь Кихек, стоявший наготове, спустился с  гор  с
вогулами, татарами, остяками, вотяками и пермяками.
     А в строгановских вотчинах поднялся черный люд.
     Забили в набат на ветхих звонницах по погостам. Вешали приказчиков  и
дома их сжигали, чтоб и семени не осталось строгановских  холуев.  Как  на
праздник, в белых рубахах и  в  кумаче  двинулись  к  острогам  с  косами,
серпами, молотками и рогатинами, разбили колодки колодникам, выволокли  на
волю людей из смрадных земляных  ям.  Потом  пошли  расшибать  варницы.  И
золоченые чешуйчатые кровли, причудливые, на Руси невиданные церкви, то  о
многих углах,  то  похожие  на  диковинные  корабли,  смотрели,  озаренные
багровым светом, как бушует народный гнев.


     В окна строгановского дома на  Чусовой  были  видны  зарева  и  пламя
пожаров. Максим Яковлевич  не  ложился  спать.  Раздраженно  по  кругу  он
обходил горницы. И в каждое окно светило зарево.
     В комнате дяди перед  темными  ликами  в  серебряных  окладах  горели
толстые свечи. На сбитой постели валялась шуба.
     - Где челядь? - брюзгливо спросил больной Семен Аникиевич.  -  Почему
темно во всем доме?
     Он поднялся, сел у окна, зябко кутаясь.
     - Челядь! Вылезут из щелей, как  увидят,  чья  возьмет.  Да  братнина
подмога спешит из Кергедана. Скачет,  торопится  -  нас  от  лютой  смерти
избавить.
     Максим насмешливо сжал губы, но левое веко его дернулось.
     Окна закрыты наглухо, все же сквозь них донесся вопль толпы  и  затем
тяжкие удары. Может быть, то били стволом дерева в тын Чусовского городка.
     - Пиши! - закричал Семен. - Пиши об окаянстве Никитином! Пиши, что он
весь род Строгановых извести задумал. Челобитную государю пиши на собаку!


     В башнях по углам сидели  строгановские  пищальники.  Их  было  мало;
жидко звучали выстрелы.
     Сумрачный, суровый сновал в городе народ. Слушал  удары  в  городской
тын и только ждуще хмурил брови с мрачной усмешкой.
     Вдруг истошный крик донесся из-за тына. Страшный, далекий  тоскливый,
смертный вопль.
     Тихо,  совсем  тихо  стало   в   городе.   Недоуменно,   настороженно
вслушивались люди, еще не понимая.
     Вмиг широкое, плещущее пламя взвилось в черное небо.  Зловеще  светло
стало на городской площади. В тишине, сквозь крики, сквозь вой и грохот  у
стен, явственно послышалось смоляное шипенье и  потрескивание  гигантского
костра.
     - Братцы! Что же это?!
     - Девок бьют! Баб! Братцы! Ребят жгут огнем!
     - Женка моя... Сама осталась! С тремя малыми... Люди добрые, а-а!..
     И грянул громкий голос:
     - Что делаем? Русские мы? В оружейну избу!
     Тотчас отозвалось:
     - Оружье бери!
     - К стрелецкому голове!
     - Вар варить!
     - Стучат. Ворота высаживают.
     - Не высадят!
     Кто-то крикнул:
     - К Максиму Яковлевичу! Пусть дает пики, топоры.
     - В оружейну избу!
     Колыхнулась, метнулась толпа. Иные  бежали  к  башням  на  подмогу  к
стрельцам. Ядро же толпы быстро двинулось к стрелецкой избе. Во главе, без
шапки, хромая и подергивая спиной, шел  высокий  человек.  То  был  кузнец
Артюшка Пороша,  битый  кнутом,  потом  брошенный  в  подземную  тюрьму  и
пытанный по наговору тайного строгановского доглядчика.
     Кихек подступил к Чердыни, очень  удивив  воеводу  Елецкого,  который
никак не представлял себе, что ему придется воевать и что его позеленевшие
пушки могут сгодиться на что-нибудь, кроме  как  на  то,  чтобы  безвредно
стоять на ветхих станках.
     Воевода затворился в городе.  А  Кихек,  нагнав  страху  на  князя  и
простояв малое время, опустошил всю местность окрест и двинулся на юг.  Он
взял, разграбил и сжег Соликамск. Подступил к Кергедану, и очень  ошибался
Семен Аникиевич, торопясь послать в Москву челобитную  о  черных  замыслах
Никиты Григорьевича против строгановского дома.
     Кихек не взял Кергедана. Далеко в  горах  устоял  Сылвенский  казачий
городок. Но на четыреста верст край был  разорен.  Кихек  все  выжигал  на
своем пути, вырезал много людей.
     И весь народ поднялся против вражеского нашествия.
     Большая беда заслонила все остальные  беды.  Строгановские  кабальные
теми же косами и топорами, которыми убивали приказчиков, теперь  косили  и
рубили отряды Кихека, подстерегая их в лесах, на скрытых тропах. Вместе со
стрельцами грудью отражали нападения на городки.
     И, захватив, что мог, Кихек ушел. Он торопливо скрылся в ту  сторону,
куда уплыли казаки.
     На свое счастье он не догнал Ермака.
     Когда, в декабре 1581 года, в Пермь приехали царские гонцы с грозными
грамотами Елецкому и Строгановым, они увидели пустынную страну, обугленные
срубы вымерших деревень, груды развалин, где ютились  голодные,  одичалые,
кое-как прикрытые шкурами и рубищем люди.
     Страшная память о нашествии Кихека жила в крае еще триста лет.



                                ПУТЬ ПТИЦЫ

     Хан Кучум сидел двадцать пять лет на Сибирском юрте.
     Три с половиной века стояло Сибирское царство.
     В древние времена по великим рекам, на равнинах и по  окраинам  тайги
жили племена земледельцев и охотников. Вблизи озера Зайсан  бродило  племя
усунь. Дулгасцы рылись в горах Алтая, плавили руду в глиняных  горшках,  а
золото возили караванами в Скифию. И греческие колонисты с  берегов  Понта
Евксинского  рассказывали  Геродоту  о  муравьином  народе  -   аримаспах,
похищавших золото у грифов. Грифы стерегли его в далеких горах, где  лютая
стужа на восемь месяцев в году обращает почву в камень.
     От Енисея до Оби с Иртышом жили, постепенно сливаясь друг  с  другом,
народы диньлинь  и  хакасы.  Они  были  рыжеволосы  и  голубоглазы,  знали
искусства и ремесла, разводили скот, а в степях и на таежных  палах  сеяли
хлеб. И ученые хакасские купцы писали по-уйгурски письма купцам Китая. Эти
письма они посылали с богатыми  караванами,  отправлявшимися  в  Китай  по
издревле проторенным путям.
     Новые народы явились на Иртыше: жуань-жуани  и  гунну.  Вскоре  гунны
потрясли мир, и затем земля забыла о них. А жуань-жуаньский хан в VI  веке
стал властителем Алтая.
     Прошло еще шестьсот лет. Многочисленные городки стояли по Иртышу и на
Алтае; два богатых города  было  в  киргизских  степях.  Когда  Чингиз-хан
прошел через Азию с востока на запад, уже была  известна  какая-то  страна
Шибир. О горе Сюбвыр пели на Оби и Енисее.
     А в зауральских лесах рассказывалась легенда об основании  сибирского
татарского царства.
     Был народ сыбыр, некогда многочисленный, но мирный. Доныне  будто  бы
остались от него курганы и городища. Когда ворвались татары в  его  землю,
люди сыбыр вырыли ямы, вошли в них, подпилили столбы,  державшие  земляные
крыши, и заживо похоронили себя. Нет больше ни людей сыбыр, ни  татарского
царства, но имя древнего народа, любившего свободу больше жизни,  живет  в
названии великой страны.
     Так рассказывает легенда.
     Летописцы же говорят об этом иначе. Чингиз,  вскоре  после  разорения
Бухары, убил будто татарского князька Мамыка, а  Мамыкина  сына  послал  в
дальний улус _т_а_й_б_у_г_о_й_ собирать ясак с покоренных племен - вогулов
и остяков. На крутом Красном Яру, при  впадении  Ишима  в  Иртыш,  тайбуга
поставил городок Кизыл-туру и окружил его тремя валами.
     И от тайбугина рода пошли сибирские ханы. Народ узкоглазый, ловкий  в
обращении с конями, тугими луками, кривыми ножами и седельным арканом,  на
котором можно было волочить пленника и раба, -  сохранил  облик  и  обычаи
татар-ногаев. Сибирские  татары  пили  кобылье  молоко,  реки  переплывали
охотнее на коне, чем в  лодке.  На  рослых  светлоглазых  казанских  татар
сибирские  татары  мало  походили:  те  рано  сели  на  землю,  отяжелели,
посмирнели, сея ячмень, торгуя козьими и конскими шкурами у  великой  реки
Волги.
     Тайбугин род правил среди смут и раздоров.
     Из ногайских степей пришел  Ибак  и  убил  ишимского  хана  Мара.  Но
молодой Махмет, внук Мара отомстил за деда: он убил Ибака  и,  восстановив
власть тайбугина рода, построил на  Иртыше  новую  столицу  -  Кашлык,  ту
самую, которую русские летописцы звали городом Сибирью. Но города  Тюмени,
или, как раньше он звался, Чимги, на реке Туре, Махмет не покорил,  и  там
основалось отдельное Тюменское ханство.
     Произошло это в самом конце XV века.
     Русские летописцы рассказывают еще, что при последних ханах и князьях
тайбугина рода в Сибирском царстве стало замечаться много весьма  странных
и тревожных знамений. Над местом, где русские  построили  потом  Тобольск,
вдруг появился в воздухе город с церквами, и слышен был  даже  колокольный
звон. Однажды летом вода  в  Иртыше  и  вся  земля  по  берегам  сделались
красными, как кровь, а потом почернели. А  мурза  Девлет-бей,  что  жил  в
городишке Бицик-туре, недалеко  от  Кашлыка,  ясно  видел,  как  из  утеса
Алтын-Аргинак вылетели золотые и серебряные  искры  и  с  неба  спустились
огненные столбы.
     Тогда,  сообщают  летописцы,  братья-князья  Едигер   и   бек   Булат
обратились к Грозному  с  просьбой  принять  Сибирское  царство  под  свою
высокую руку.
     Впрочем, к этому времени пала Казань, вся западная равнина вплоть  до
Урала и югорские зауральские места  на  севере  были  уже  русскими,  а  в
ногайских степях поднимался на тайбугин род "шибанский царевич", - так что
у обоих братьев и помимо вмешательства небес в судьбы  татарского  царства
было достаточно поводов для обращения к московскому царю.
     Из Москвы приехали счетчики. Они  насчитали  тридцать  тысяч  семьсот
податных людей в Сибирском царстве. Едигер, старший брат,  обещал  платить
царю Ивану дань соболями и белками; соболей тысячу в год и еще  "дарожскую
пошлину" - в пользу сборщика дани - "даруги".
     Всего Едигер с братом успели доставить в  Москву  в  1556-1557  годах
семьсот соболей, потом тысячу соболей, да сто соболей дарожской пошлины  и
еще шестьдесят девять  соболей  вместо  белок.  Но  больше  им  ничего  не
пришлось платить.
     Шибанский царевич отнял  их  царство  и,  как  водилось,  убил  обоих
братьев.  Но  корень  тайбугина  рода  ему  все  же  не  удалось  вырвать:
беременная жена бека Булата бежала в Бухару и, укрывшись там в доме одного
сеита, разрешилась от бремени сыном, названным  Сеид-Ахматом  или,  проще,
Сейдяком.
     Шибанский царевич был хан Кучум, внук Ибака: внук снова  отомстил  за
деда. Шибанским же царевичем Кучума называли потому,  что  он,  следом  за
своим отцом Муртазой (который был недолгое  время  ханом  в  Астрахани,  а
может быть, всего только у какого-то из мелких кочевых племен), считал род
свой славным, древним и происходящим от  Шейбани,  Батыева  брата  и  сына
Чингиз-ханова первенца Джучи.


     Кучум был лихим наездником и смелым воином.
     Он покорил Тюменское ханство. Ему подчинились все татарские волости и
племена от Исети и Тобола до верховьев реки Омь и озера  Чаны.  И  царство
Кучума приняло форму груши, верхушка которой упиралась в тайгу на  Иртыше,
верстах в полутораста ниже устья Тобола, а широкая  часть  лежала  на  юге
среди ногайских кочевий, в Барабинской степи.
     Кучум перебил послов Грозного и перестал платить дань.


     Вокруг царства-груши хоронились в лесах и тундрах княжества  остяцкие
и вогульские. Они были данниками Кучума.
     Даже с самых низовьев Оби, с берегов  Ледовитого  океана,  слали  ему
ясак. И власть сибирского  хана  переваливала  временами  че