лопни он и сгинь! Удавись  он  кишками  своих
коней, тот Дорош! По мне убивается баба!.. Что кинул ее и до вас  подался!
Вот присохла - ого-го! И со мной всякая так. Сколько переморил их -  и  не
счесть, милый!
     - Ох, шут! Ох, Баглай! Да про что ты?
     - Да про то же! Царские  листы  привезли  на  Дон.  А  в  листах  тех
написано, что воры вы. Круг собрали. А Дорош залютовал!..
     Лютовал он, крича: пора-де вывести, с кореньем  вырвать  воровство  и
охальство на синем Дону. А Баглай так понимал, что снасти своей,  стругов,
припасу жалко Дорошу, да  и  обещанной  доли  из  добычи.  Что-то  все  не
возвращались Ермаковы казаки на поклон к нему!
     - Ну, а Коза? Как Коза, Бурнашка?
     Только и занимал Козу дымок турецкого тютюна. А когда отлютовал Дорош
и грозно отговорил московский посланный, Коза проворно  вынул  люльку  изо
рта, обвел прищуренным глазом круг и приговорил:
     - Ермака схватить и под стражей в Москву, прочих донских, кто пошел с
ним, бить ослопьем.
     - С Дону выдавать?!
     - Люлька в шуйце, - сказал Баглай, - десницей хвать булаву. Вот те  и
Коза: ме-е-е!..
     Ему поднесли ковш. И скоро он заговорил о том, как один проплыл через
турецкий бом в пять рядов цепей у Азова, сгреб в шапку  сокровища  паши  и
пожег халаты его жен.
     Он охмелел и стал сыпать слова на придуманном им самим  языке,  щедро
мешая русскую, татарскую, персидскую речь.
     Потом он заснул и проспал четырнадцать часов.
     Наутро чья-то рука разбудила его.
     - Так что, говоришь, сказывал Дорош?
     - Что не казак ты... не низовой. Холоп, мол,  и  смерд  из  тех,  что
сверху.
     - Знает свое дело... Худая весть, да важна; дюже важна.  Что  в  пору
принес, не промешкал, спасибо, Баглай.
     И Ермак поцеловал его.
     Вечером, у костра на берегу, Баглай окликнул казака с русой бородкой.
     Согнувшись, долго подпарывал полу зипуна, пока не извлек оттуда бурые
клочья.
     - Тебе.
     Но тотчас отвел руку:
     - Впрочем, грамоту ты разумеешь, как я турецкую веру.
     С сомненьем  поглядел  на  следы  немыслимых  каракуль  полууставного
письма.
     - Сам писал, сам могу и прочесть. Только т„мно тут... Да ты не  бойсь
- и так скажу: тебя любя, вытвердил, что она говорила, как "Отче наш".
     Вот как сложил казак в уме своем слова этой  грамоты,  откидывая,  не
слыша то, что от себя вплетал Баглай:
     "Жив ли ты, Гаврила Ильич, по молитвам нашим? Не знаю, каков ты ноне,
во снах только видаю. Может, ты большой атаман.  А  повещаю  тебя,  что  в
станице избушек по куреням стало вдвое против прежнего. А рыба вернулась в
реку, как не бывало, и яблоньки наливают. А как холсты белить, вода  пошла
и залила аж Гремячий, а  на  Егорья  трава  сладкая,  и  на  конский  торг
съехалось народу невиданно. Ходила  я  на  вечерней  зорьке,  где  голубец
стоит. Прошу тебя, не сыскивай ты  той  горы  Золотой.  Забудь  слова  мои
прежние, господине, неутешная я  из-за  них.  Ворочайся  до  дому,  чисто,
светло у нас в степях. А хоть босого, хоть  голого  встретить  тебя.  Меду
донского я, сиротинка, шлю тебе. А про азовцев и крымцев и  не  слыхано  у
нас..."
     Баглай выпрямился во весь свой несообразный рост и сказал:
     - Неутешная, слышь! А о меде том - будь, Гаврилка, покоен: ногайского
хана за него, бредя путем, порешил - как  зеницу  берег.  Да  мухи  съели:
больно сладок был.
     Прижмурил один глаз, другим нацелился сверху на Ильина:
     - На Дон, ась, побежишь? Аль так весточку пошлешь?
     Гаврила отошел к реке, черпнул воды, вылил из горсти. И по той,  иной
реке, давным-давно,  плыли  огоньки  костров.  От  них  увела  дорога.  Он
смотрел, как ломало волной красноватые отсветы, дробило - вот и их  снесет
прочь, минутся и они, с их теплом. "Найденка! Фрося!" -  подумал  он,  как
тихо позвал в темноту.


     С виду долго еще не менялось ничего.
     Атаманский шатер стоял в теснине, был он парусовый,  но  с  шелковыми
вшитыми кусками, в  нем  висели  уздечки  с  серебряным  набором,  дорогая
одежда, лежали клинки турецкой стали, стояли укладки, полные рухлядью.
     Жил  в  том  шатре  атаман   Яков   Михайлов.   То   был   спокойный,
рассудительный, в  движениях  медленный  человек.  Он  вставал  до  света,
всходил на кручу, из-под руки оглядывал горы, реку, кричал:
     - О-гой!
     И все начинало шевелиться в стане.
     Другой шатер был поплоше. Почасту в нем не  живали.  Дела  у  хозяина
этого шатра завелись не только тут,  в  стане...  На  своей  душегубке  он
уплывал - и надолго пустел шатер. Иной раз плыл он  вниз,  а  Брязга  ехал
вверх, красноглазый Ложкарь подавался на восток, угрюмый Родивон  Смыря  -
на запад. И той же ночью исчезал из лагеря простой казак, не сотник  и  не
пятидесятник Гаврюха Ильин с коробом за плечами,  со  связкой  голавлей  в
руках. Потом легкое перышко пушилось над дальней чертой земли. И туда, где
оно пушилось, вел казаков Михайлов. А те, кто уехал, возвращались иной раз
одни, иной раз приводили с собой новую ватажку удальцов.
     Не только в михайловской артели  звали  уже  его  батькой,  у  многих
котлов-ермаков стал он Ермаком.
     В новом деле своем он не давал себе отдыху с тех пор,  как  узнал  от
Баглая, что вот случилось это: он - отрезанный ломоть. А может,  и  вперед
знал, что будет так, только ждал, когда будет сказано и войсковой  печатью
припечатано.
     Казалось, свою Реку себе строит он - гулевую казацкую, - вместо  той,
утерянной.
     Слово об этом - ведь оно тоже было сказано некогда в чистой светелке,
где рыбой  пахло,  яблоней  и  молодой  счастливой  тогда  женщиной,  -  у
голосистого, у кременного, весело и тяжко сидящего на земле Дороша!


     Всадники прискакали с заката.
     - То ж дорога! Что ж то за  поганая  дорога!  -  говорил  чубатый,  с
вислыми усами, спешиваясь и потирая те места, что особенно  пострадали  от
поганой дороги.
     - Ну, батько, принимай хлопцев!
     Хлопцы расседлывали коней;  все  были  одеты  причудливо:  на  плечах
кунтуши, а ноги босые и грязные, у  пояса  -  пороховые  рога.  Необычайны
казались  пришельцы   посреди   многолюдного,   тоже   причудливо-пестрого
казачьего стана. Только затейливость и роскошь тут,  на  Волге,  тянули  к
востоку; но Польшей, Западом отдавали и одежда, и оружие гостей.
     То были днепровские казаки.
     Главарь их, Никита, уже  рассказывал,  как  порубали  они  шляхетские
полки   и   явились   среди    главного    посполитого    войска    _п_и_д
с_а_м_и_с_е_н_ь_к_у _п_и_к_у_ пана-воеводы.
     За походы на панские земли и прозвали Никиту "Паном".
     Он оглядел казачий стан, покрутил ус.
     - Да вы ж, мов кроты, все по балочкам. А мы - до солнышка поблизче.
     Кликнул  десятского  своего,  деловито  походил  по  кручам,   выбрал
гладкое, но скрытое орешником высокое  место  над  самой  Волгой,  измерил
шагами в длину и поперек.
     - Ось, туточки, хлопцы. Дуже гарно. Ляхи, турки, - приговаривал он. -
Побачимо, шо воно за татары да персюки.
     Волга  поблескивала  за  кустами  во  весь  огромный   размах   свой.
Расстилался вдали плоский степной берег.
     Никита Пан снял шапку, отер потный лоб и удовлетворенно сказал:
     - Пид самисеньку пику.


     Жизнь в куренях шла своим чередом.
     Уже стали по укромам казачьи городки.
     На зимы исчезали шатры, наполовину пустели землянки, ватаги сбивались
в городки, много людей уходило в украйную полосу Руси. Там пережидали и на
Марью-заиграй-овражки [1-е апреля] возвращались в курени.
     Старики старились и, у кого был дом, брели помирать на родимые места.


     Невдалеке от устья Усы пряталась деревушка. Жило в ней немного баб  и
несколько десятков мужиков, ничьих людей, не казаков и  не  крестьян.  Они
рыбачили, шорничали, плотничали.
     Гаврила Ильин ходил туда за рыбой.
     Подоткнув подол,  молодуха  полоскала  в  реке  белье.  Он  видел  ее
стройные белые ноги с небольшими ступнями, наполовину  ушедшими  в  мягкий
иловатый песок в воде, и круглые ладные лопатки, двигавшиеся  под  лямками
сарафана.
     Рванул  ветер,  сорвал  с  прутняка  развешанную  узорчатую  тряпицу,
покатил и бросил в волну.
     Гаврюха сбежал и достал ее.
     - Помощничек, - сказала молодка, - спасибо.
     Ее глаза смеялись под вычерненными бровями.
     - Кто ж ты? - спросил Ильин.
     -   А   портомойка,   -   ответила   молодуха,   покачивая   длинными
светло-голубыми подвесками в ушах. - Всех знаешь, что ж меня не признал?
     После она сказала, что зовут ее Клавдией.
     Она была  во  всем,  даже  во  внешнем  облике  своем  как-то  легка,
держалась с чуть озорной смешливостью,  он  подумал,  что  она  весела  и,
должно быть, хохотушка, и сразу почувствовал, что ему тоже легко и  просто
с ней.
     Он уже знал, кто она. Она была Кольцова Клавка, и он вспомянул, что и
деревню-то эту звали Кольцовкой.
     Потом он стал заходить к ней.
     Была она всегда одна в большой тесовой избе; подвески разных  цветов,
зеркальца, бусы, ожерелья, дутые обручи лежали открыто в сундуке, который,
верно, и не закрывался, ворохом виднелись кики,  летники,  очелья,  многое
было  выткано  серебром,  тафтяное,  парчовое,  из  струйчатого  шелка.  И
отдельно ото всего, но также на виду висела однорядка на рослого  мужчину,
полукафтанье аккуратно сложено под ней, на столе шапка с малиновым верхом.
Так, верно, она и  не  убиралась  со  стола,  давно  дожидаясь,  вместе  с
однорядкой и полукафтаньем, хозяина.
     Клавка  порхала  по  избе,  вечно  ей  находилось,  что  взять,   что
переложить,  поправить  какую-нибудь  из  бесчисленных,  как   в   богатой
татарской сакле, подушек.
     Она смеялась,  начинала  и  обрывала  какие-то  песни,  румянилась  и
настойчиво спрашивала:
     - Скажи: не красна?
     Иногда садилась вышивать. Вышивала она не узор, а странное:  мохнатые
цветы с глазами на лепестках, крутой нос лодки, птиц, и Гаврюха думал, что
птицы эти похожи на нее.
     И он понял то, о чем уже догадывался по  суетливому  ее  веселью,  по
мельтешащему  изобилию  мелкой,  дорогой,  открыто,  на  виду,  накиданной
пестроты.
     - Скучно тебе? - спросил он.
     - Нет, - ответила она, вздернув брови. - Когда скучать!
     Он рассказал ей, как нечаянное приходит к людям, -  сказку  об  отце,
который,  помирая,  завещал  сыну  повеситься,  и  сын  послушно  пошел  и
повесился, как велел отец, а доска отвалилась, и  оттуда,  где  был  крюк,
выпал мешок с золотом.
     Скоро Гаврила узнал все о том, как она живет.
     В ее одинокой жизни была привязанность. То был десятилетний  рыбацкий
мальчик, Федька. Она кормила его медовыми пышками и пирогами с рыбой, сама
зашивала рубаху, подарила сапожки.
     Теперь она варила и пекла для Ильина, ждала его, нетерпеливо  изогнув
брови, стирала ему порты.
     Однажды утром, посередке рассказа о том, что ей  снилось,  она  вдруг
всхлипнула:
     - Жалобный ты... Сирота... без матери.
     И она пригнула к себе  его  голову  со  светлой  бородкой,  небольшую
голову на длинном худом, все еще  по-мальчишески  нескладном  туловище,  и
целовала ее, и почесывала за ушами, как котенку.
     - Все вы тут сироты!
     Так казалось ей, потому что она вспомнила о ямщичьей избе в лощине, о
родительском доме и горько пожалела о  матери,  с  которой  за  все  время
своего девичества вряд ли сказала больше сотни слов.


     Ватажка в стружках и долбленках, улюлюкая, высыпала на  стрежень,  но
за суденышком нежданно вывернулись из-за мыска еще два, шибко подбежали на
парусах и веслах; казаков  порубили,  нескольких  взяли  в  железы.  Тогда
ватажка посадила своего атамана в  воду,  привязав  к  коряге,  и  ушла  к
Ермаку.
     Два других атамана сами привели своих людей. "У семиглавого змея один
удалец все головы сшиб", - сказал Ермак и поверстал атаманов в есаулы.
     - На Жигулях, какую охрану ни бери, а дань  плати,  -  наперед  знали
корабельщики, едущие даже караванами, - а то живу не быть.
     Низкие пузатые насады спускались сверху, с ними палубный бот. Везли в
Астрахань припас, снаряд,  жалованье.  Ермак  слушал  доглядчиков,  загодя
повещавших вольницу, потом долго смотрел на Волгу, шапку сбив на  затылок.
Решил вдруг:
     - Этих пропустить. Не замай.
     По всей вольнице, по всем ватагам, чьи бы они ни были, объявили:
     - Батька судил: не замай.
     - Я сам себе батька, - ответил атаман Решето. - Мой суд и мой рассуд.
     У Ермака услышали пальбу. В лице его ничего не  шевельнулось,  только
глаза сузились и закосили. Сотня верхами поскакала в обход горы:  на  воде
казаки не мешались в казачьи дела.  Внизу,  на  одной  насаде,  ленивый  и
черный, лежал клуб дыма...  Доскакав,  изрубили,  зажгли  шалаши  в  стане
Решета. С Волги, не  кончив  своего,  тот  кинулся  на  выручку,  неистово
ругаясь. А сотня, разделившись, ударила  сразу  с  двух  сторон,  чуть  он
высадился. Решету скрутили руки.
     - Ин по-твоему, - проговорил он и выругался. - Переведались - будя.
     - Еще не по-моему. - Ермак подошел к нему. - Еще будет по-моему...
     Он выхватил саблю, помедлил, глядя на его  задергавшиеся  плечи  и  в
выкатившиеся глаза, потом замахнулся.
     Так он брал в руки гулевую Волгу.
     Иногда он разжимал кулак, и птенцы его гнезда летели далеко.
     В ясное праздное утро, когда  голубоватой  сквозной  дымкой  оплывала
даль и только стайки ряби, сверкая,  перебегали  на  реке,  "седла-ай!"  -
прокатилось по стану. Срезая изгиб луки, верховые двинулись за солнцем. На
другой день доскакали до ногайского перевоза.  Пусто  вокруг;  лишь  очень
острый глаз приметил бы, как возникло легкое желтоватое облачко в степи...
     Ногайцы  гнали  к  перевозу  русских  полоняников.  Скрипели  арбы  с
добычей...
     Эта добыча перешла в казацкую казну.  Полоняников  же  напутствовали:
"Ступайте, крещеные".


     Казачий отряд появился в устье Яика.
     В одном дне пути вверх по реке стояла ногайская столица Сарачайчик. С
невысокого минарета бирюч призывал жителей к оружию. Но не  было  страшнее
слова, чем "казаки". Только немногие схватились за кривые ножи...
     И вскоре струги неслись уже в обратный путь вниз по  Яику:  прочь  от
саклей и кибиток, застланных дымом.
     А когда царь Иван послал  казну  шаху,  Ермак  перенял  ее.  Вольница
разбила сильную стрелецкую  охрану  в  быстрых  больших  орленых  ботах  с
пушками, выглядывавшими в отверстия бортов, и "пошарпала" серебро.
     На разубранных коврами кораблях  ехали  по  Волге  персидские  послы.
Заколыхался камыш - целый лес копий отделился от него на легких челноках.
     Персы с завитыми и накрашенными бородами повисли над палубами.
     Так, паря в воздухе, послы поплыли назад, слегка шевелясь от ветра  и
от речного течения, уносившего их в Каспий.


     Ермак повел войско вниз по реке.
     Струги  неслись  мимо  пустынных  берегов,  голых,  безлесных,   мимо
развалин старых городов - на несколько часов пути тянулись остатки стен  и
улиц, кучи битого кирпича в лебеде и чертополохе. Плыли мимо соленых  озер
в ломкой кроваво-красной траве, мимо выжженных степей, где  росли  горькая
полынь и лакричный корень.
     В степях казаки  увидели  татар.  Длинная  веревка  была  намотана  у
каждого из них у седельного арчака; сбоку - сабля, колчан со  стрелами,  у
плеча - лук. Это было оружие, с которым они триста  пятьдесят  лет  назад,
как смерч, пронеслись по земле.
     Круглые дома-кибитки, табун коней, войлочные кошмы, пестрые тряпки  -
летучий татарский город остановился в степи. Удары молота  по  наковальне.
Татары ковали железо.
     Когда-то с  этим  обычаем  -  ковать  раскаленное  железо  в  годовой
праздник - пришли из Азии  завоеватели-монголы.  Они  знали,  как  сделать
лучший клинок и лучшую стрелу. Где-то за степями  высились  Иргене-Конские
горы. Говорили - там была долина: два всадника могли  бы  перегородить  ее
копьями. Эта долина была железная. И  бока  ее,  как  магнит,  притягивали
копья.
     Великая орда завладела землями, народами и их добром.
     Ногаи тоже ковали железо - они помнили обычай. Но они уже  не  знали,
где ход к Магнитной горе...
     Летучий город срывался с  места,  едва  появлялись  на  реке  казачьи
струги. Он несся в пыльных  вихрях  по  равнине,  покрытой  бесконечной  и
однообразной рябью мелких бугров, к затерянным в степях  и  одним  татарам
ведомым колодцам солоноватой воды.
     Злее, желтей становилась земля, словно опаленная огнем. Ночью от  нее
исходил жар. Цепочкой шли рыжие, с поднятыми головами, верблюды,  медленно
переставляя длинные тощие ноги, покачивая вьюками на горбах. Так шли  они,
может быть, от самой Бухары.
     Караван исчезал в степи. Только песчаная пыль  завивалась  воронками.
Проносились стада сайгаков. Вода в реке будто загустела от глины.
     Близка Астрахань.
     В устьях Волги, проскользнув по одному из бесчисленных  рукавов  мимо
города, казаки остановились  на  острове  Четыре  Бугра.  Он  был  закидан
водорослями. Мутные валы ударяли о скалы, чахлый камыш полз по известняку.
Над известковым камнем выл ветер; синь  в  пенистых  клочьях  распахнулась
впереди.


     Но Ермак не довел  своей  вольницы  до  Персии,  чтобы  померяться  с
кизилбашами, "красноголовыми", военной опорой трона Сефетидов.
     Грозный царь ударил по воровской Волге. Был нежданен,  страшен  удар.
Целое войско должно было двинуться, чтобы вывести своевольство на  великой
реке.
     И едва прослышав о грозе, Ермак повернул повольников,  чтобы  поспеть
доплыть до стана, пока она только собиралась.


     Дорожный человек шел с  подожком,  посвистывал  и  поглядывал  кругом
себя.
     Он видел  верши  и  вентери.  Рыбой  промышляют.  Конечно,  охотятся.
Наверное, еще и бортничают: места медовые.
     Он усмехнулся. Нынче мед,  а  завтра...  Ведь  хлеба  не  сеют,  сохи
боятся, как бабы-яги. Конечно, какой хлеб по этим уступам!  Но  что-нибудь
здесь могло бы вырасти у настоящих хозяев. Хоть редька или капуста.
     Не сеют, не жнут, а... Он увидел бочки и кули на берегу.
     Вспомнил, как в ту маленькую лесную обитель, последний ночлег его  на
долгом пути с севера, пришла "грамота", с неделю  назад:  "Атаманы-молодцы
были  на  вашем  учуге,  а  на  учуге  вашем  ничего  нет.   И   приказали
атаманы-молодцы выслать меду десять ведер, да патоки  три  пуда,  да  муки
пятнадцать мехов. А буде не вышлешь, и атаманы-молодцы учуги ваши  выжгут,
и богу вам на Волге-реке не маливаться, и вы на нас не пеняйте".
     Эх, как смутились тогда монашки,  нагоходцы,  гробокопатели!  Думали:
челом бить воеводе (про идущее войско,  верно,  прослышали).  И  от  него,
дорожного человека, просили совета да пособничества. А он в тот же  час  и
уйди. Своя рубашка ближе к телу.
     Он поглядывал и  посвистывал.  Людей  тут  хватило  бы  на  несколько
городков, ого! Вон там, у  костра,  лапотные  мужичонки.  Бурлаки.  Прямо,
деревенька работных людей, если бы были  избенки,  а  не  копаные  норы  и
шалаши. Ловко все тут, ничего не скажешь! Головатый вожак, с  умом  плодит
вокруг себя народишко, диву дашься.
     Воля! На это  сманивает.  Ныне  здесь,  заутра...  заутра  в  дубовой
колоде. Воля в парче да в лохмотьях.
     Он потрогал то, чем был перепоясан. Не сразу  видно,  что  пояс  дут.
Взвесил в руке. Тяжек. Пожалуй, нашлось бы там и серебро, если б взрезать.
     Он выбирает самого высокого, у чадного костра, чтобы спросить:
     - Как бы мне, человече, к атаману?
     Сразу пятеро оборачиваются и смотрят на него.
     - Пташечка!
     - Откудова залетела?
     Один, с улыбкой, нежно:
     - Авун [задняя часть штанов (ногайск.)] подпорем, не бойсь, поглядим,
что ты за синичка.
     - Колпак с башки долой!
     - Тымала!..
     А исполин птичьим голосом:
     - На ангельских воскрылиях припорхнул, грамоту до атамана принес.
     Но дорожный не робкого десятка.
     - Моя грамота вол