_к_а_з_а_ц_к_о_г_о _к_о_р_н_я_.
     По всему простору нашей родины поет народ песни о Ермаке.
     Высшей, почти беспримерной чести удостоил народ казака,  погибшего  в
шестнадцатом  веке  и  всего-то  действовавшего  на   исторической   арене
три-четыре года: народное сознание соединило его с былинными богатырями.
     Вот он едет на коне:

                    Поскоки его были по пяти-то верст,
                    Из-под копыт конь выметывал
                    Сырой земли по сенной копне...

     Ермак - племянник Ильи  Муромца.  Вместе  с  Ильей  служит  Ермак  во
Владимире, обороняет русскую землю от Мамаева нашествия.
     Когда туго пришлось Грозному под Казанью, сошлись Ермак, Степан Разин
и боярин Никита Романович, подошел к ним и Емельян Пугачев.

                  Они думали-гадали думу крепкую,
                  Думу крепкую за единою:
                  - Мы Астрахань-городочек пройдем с вечера,
                  А Саратов-городочек на белой заре,
                  А Самаре-городочку мы поклонимся,
                  В Жигулевских горах остановимся,
                  Шатрики раскинем шелковые,
                  Приколочки поставим дубовые.
                  Сядемте, братцы, позавтракаемте,
                  По рюмочке мы выпьем - поздравствуем,
                  По другой мы выпьем - песнь запоем,
                  Погуляем да в путь пойдем
                  Под Казань-городок!

     Во многих песнях и былинах вместе гуляют, вместе думу думают,  вместе
бьются с врагами, вместе пируют,  пьют  мед  и  зелено  вино  три  могучих
атамана: Ермак, Разин, Пугачев. По Ермакову пути, по Каме, плывет Стенька.
И вместе горе делят: кручинится казак в азовском плену, и казак этот -  то
Разин, то Ермак. На многое намекает  это  скрещение  в  народном  сознании
судеб казацкого вождя XVI века и вождя  вольницы  Разина  -  того,  о  ком
говорили:
     - Стенька - это мука мирская.
     Есть знаменательная песня:

                "Я пришел к тебе, Грозный-царь, с повинной,
                Я шатался-мотался, Ермил,
                По чисту полю и по синю морю,
                Разбивал я, Ермил, бусы-корабли
                И таксырские, и бусурманские,
                А больше корабли государевы..."
                Да возговорил один думчий боярин:
                "Еще мало нам Ермила казнить-вешати".
                "Злой боярин, не царский думчий!
                Без суда хочешь меня казнити-вешати!"
                Богатырская его сила поднималася,
                И богатырская его кровь разгоралася...

     Он, поется в песне, отрубил голову боярину: она

                По царским палатам покатилася.
                Ермак в беде сидит, бедой крутит,
                А думчие боярушки испугалися,
                Из царских палатушек разбежалися...

     Вот идет на разбойника Ермака царская рать. И он, племянник  Муромца,
говорит ей слово, небывалое в  древнем  былинном  эпосе,  слово  народного
вождя - не разбойничье:

            Гой вы еси, солдаты хорошие, слуги царя верные!
            Почто с нами деретесь, корысть ли от нас получите?

     Вслушаемся в это. И мы поймем, что _с_в_о_е_г_о_ видит народ в Ермаке
- могучего сына и заступника,  одного  из  тех  немногих,  в  ком  как  бы
воплощена сила и правда народная.
     Но иным, особым был путь Ермака от пути Разина и Пугачева. И об  этом
не забывает народ-песнетворец, даже скрещивая, даже переплетая их  судьбы.
Что же это за путь? Подвиг во славу всей родной земли: так отвечает народ.
И богатыря-строителя Русской земли чтит в Ермаке.
     Не походом завоевателя-колонизатора, но  делом  доблести  и  поисками
правды народной считает он "взятие Сибири". Вот почему все  события  этого
"взятия" стали песнями и как живые донесены до нас  такие  подробности,  о
которых молчат летописи.


     И прижизненная, и посмертная судьба Ермака необычайны.
     Совершенное им уже современникам казалось чудесным.
     Он стал мифом к половине XVII столетия,  всего  через  пятьдесят  лет
после своей смерти.


     Разителен контраст между непоколебимой, уверенной,  повсеместной  (не
только в Ермаковых местах, не только на Урале и в Сибири) народной памятью
о Ермаке, славой его и необычайной скудостью письменных, книжных, вошедших
в историю сведений о нем.
     По страницам гимназических учебников Ермак проходил тих и  светел,  и
от лат его распространялось сияние. Он никогда не ел скоромного,  проводил
время в молитвах вместе с добродетельными своими казаками и  благочестивые
видения являлись ему еще чаще,  чем  орлеанской  девственнице  под  старым
каштаном в Домреми.
     - Русский Кортес! Русский Пизарро!  -  восклицали  ура-патриотические
книжки.
     Впрочем, в других  книжках  Ермак  изображался  простым  приказчиком,
покрученником Строгановых: свистнули хозяева -  бросил  разбой  на  Волге,
хоть и понаторел на нем, и послушно явился; мигнули - вот  он  пошел  взял
Сибирь.
     Как некогда в Греции семь городов спорили о рождении Гомера,  подобно
этому много мест могут оспаривать право называться родиной Ермака.
     Он - коренной донской казак, из понизовых. Он - уралец. Он - волгарь.
Он - выходец из Сольвычегодска,  из  устюжских  или  даже  из  Суздальских
краев.
     На Дону он, видимо, во всяком  случае  был.  Несомненна  "гульба"  по
Волге. Есть известия о службе Ермака  в  войсках  Грозного,  на  ливонской
войне.
     Сохранилось описание наружности Ермака.
     Но  вот  имя  "Ермак"  -  откуда   оно,   что   обозначает?   Сколько
изощреннейших языковедов трудилось в поте лица, осмысляя непонятное имя! И
народ  тоже  давно  уже  не  понимает  его:  вот   почему   оно   всячески
видоизменяется в позднейших песнях.
     Ермак - это Ермил, Ермолай, Еремей или даже Герман! Но не  Ермил,  не
Ермолай, не Еремей и не Герман,  а  именно  странное,  нехристианское  имя
"Ермак" стояло в самом первом по времени и  притом  церковном  известии  -
поминальном синодике, который составил в 1621 (или 1622) году,  по  свежей
еще памяти, Киприан,  ученый  архиепископ  сибирский,  бывший  архимандрит
Новгородского  Хутынского  монастыря.  Он-то  знал,  конечно,   на   зубок
православные святцы и тоже, верно, поломал голову над  языческим  Ермаком,
прежде чем поставил его в своем синодике!
     Есть известие - оно пошло от поздней Черепановской  летописи,  -  что
Ермака звали Василием: Ермак остается прозвищем.
     Увы!  Историки  разглядывали  в  Васильи-Ермаке  славного  рязанского
атамана Василья Уса.
     Итак, все, что мы знаем: Ермак - это Ермак.
     Докопались, что на волжском жаргоне ермак -  это  ручной  жернов  или
артельный  котел.  Так,  в  руках  иных  историков,   обладающих   полетом
воображения,  биография  Ермака  обогатилась  новым  штрихом:  до   своего
атаманства Ермак был кашеваром.
     В те времена многие  люди,  вместе  с  "молитвенным"  именем,  носили
второе имя - прозвище. Иногда это было тоже  христианское  имя,  иногда  -
меткая кличка. Под этим прозвищем и  слыл  человек.  О  "молитвенном"  его
имени нередко и не вспоминали.
     У вольных же казаков находилась еще  причина  сменять  имя.  Попав  в
"поле", человек как бы родился заново.  Он  скидывал  посконный  армячишко
(недаром, по поговорке, казаки "добывали зипуны"), а  вместе  с  ним  -  и
прежнее прозвание.  Когда  поймают  воеводы  казака,  не  допытаются,  чей
человек. Новое имя укрывало...
     Все же у всех Ермаковых атаманов-помощников мы знаем настоящие имена.
Только у самого Ермака никому  не  удалось  отыскать  другое  имя.  Так  и
пришлось  петь  три  века  вечную  память  ватажному  котлу  или   ручному
жернову...
     Есть историки, которые сомневаются и в отчестве Ермака.  "Тимофеевич"
тоже кажется им мифическим заимствованием у  Степана  Тимофеевича  Разина.
Впрочем, этому гиперкритицизму можно противопоставить прямое упоминание  о
"волских казаков атамане Ермаке Тимофееве" в грамоте  Грозного  Максиму  и
Никите Строгановым от 16 ноября 1582 года.


     "Написание", составленное старыми казаками, товарищами Ермака,  через
тридцать пять лет после его смерти послужило  первоосновой,  "протографом"
для Киприанова синодика и для позднейших летописей. Но протограф утерян, и
мы знаем только летописи.
     В 1636 году сочинил такую летопись архиепископский дьяк Савва  Есипов
-  Есиповская  летопись   понадобилась   для   оправдания   предположенной
канонизации Ермака, превращения его в святого.
     Около того же времени, может быть, немного позднее,  а  иные  думают,
что  даже  раньше,   сочинил   другую   летопись   какой-то   прихлебатель
Строгановых. Он запоздало пытается переспорить  историю,  сгладить  обиду,
нанесенную Ермаком уральским "именитым людям".  И  Строгановская  летопись
славословит и восхваляет Строгановых: Ермак-де  во  всем  поступил  по  их
указу, их иждивением и покорена Сибирь.
     В первой половине XVII века было написано также краткое  известие  "О
взятии Сибири".
     Значительно поздней, в конце XVII или  в  начале  XVIII  века,  автор
"Чертежной книги Сибири" Семен Ульянов Ремезов написал еще одну  летопись.
В  своем  рассказе  Ремезовская  летопись  следует   за   Есиповской,   но
составитель ее, как уже говорилось, знал еще какие-то, до нас не  дошедшие
известия, вставлял в свою повесть туземные легенды. В этой  летописи  есть
рисунки, а на особых листах вклеены обрывки из другой, тоже в  отдельности
нам неведомой летописи (ее назвали Кунгурской), писанной совсем  непохожим
на летописный, крепким, народным, казачьим языком.
     Что еще?
     Есть многочисленные "летописные повести", есть написанные в XVII и  в
XVIII веках  "своды"  -  они  обильно  наполнены  знамениями,  чудесами  и
тягучими перепевами старых летописей.
     Почти через двести лет после Ермака, в 1760  году,  некий  тобольский
"ямщик" Илья Черепанов составил  последнюю,  Черепановскую  летопись.  Что
нового мог он знать о Ермаке?  Серым,  скучным,  по-приказному  кудреватым
языком он сбивчиво и путано пересказывает давно  уже  известное,  от  себя
добавляя всякие россказни и слухи.
     Каждая летопись по-своему излагает историю Ермака. Архивы, где  могли
храниться подлинные грамоты, писцовые бумаги, приказная переписка,  горели
в деревянных сибирских посадах. В частности, многое уничтожил  пожар  1788
года, когда Тобольск выгорел дотла.
     С тех пор в лубочных книжках для  народа  события  сибирского  похода
покрывались      густым      верноподданническим,      боярско-купеческим,
морально-поучительным лаком.
     Историческая  критика  сделала  не  мало,  чтобы   размотать   клубок
противоречий в известиях о Ермаке.
     Все-таки границы точно установленного не широки.
     Многое, правда, все еще остается необследованным. Возможны еще важные
находки. Скудно записано то, что хранит о Ермаке народная память.
     Так или иначе биография Ермака в обычном  смысле  невозможна.  Начало
жизни его неведомо. Конец тонет в густом тумане легенд. Только четыре-пять
лет как бы вырваны резким светом из тьмы. Но и  в  этом  освещенном  узком
промежутке мы видим только грубые контуры событий.
     И, педантично держась записанного, мы получим только такую  "правду",
которая похожа на действительность, как скелет похож на живой организм.
     Но была же у нее, у  давно  минувшей  действительности,  и  плоть,  и
кровь!


     Ее-то, эту внутреннюю правду о Ермаке отыскивали и отыскивают те, кто
в искусстве - в скульптуре, в живописи, в художественном слове -  пытаются
воскресить образ Ермака. В своих поисках они могут  быть  счастливее,  чем
историки. Для них звучат голоса, почти безгласные для биографа, ожидающего
последней достоверности.
     Они прислушиваются к этим далеким голосам, то слитным, то раздельным,
приглядываются, как скрещивались тогда на широкой земле дороги людские.
     И вот уже не оторванная ото всего, еле намеченная  скудными  намеками
старых повествователей, - но в толчее людской, в средоточии  игры  могучих
сил, на перепутье исторических дорог, - встает сумрачная фигура Ермака.  А
летописи  делаются  для  нас  не  единственным  документом,  но  -   пусть
пунктирным - рисунком неповторимости его жизненной судьбы.
     Жизнь масс, в светлом ее и в темном,  их  думы,  боренье,  чаяния,  -
жизнь народа проясняет нам образ народного героя. Ведь он -  порождение  и
преломление ее. Он - частица ее.
     И еще дан нам ключ, чтобы открыть  неизвестное  внутренней  правды  в
уравнении летописей: то, что народ пронес сквозь века -  в  песнях  своих,
сказаниях и оценке своей дела волжского атамана, - это, конечно, и есть, в
самом главном, истинный, коренной смысл и значение жизни и дела его.


     Таинственной смертью  погиб  герой-атаман,  но  в  сознании  народном
смерть не может победить и обратить в  ничто  чудесную  жизнь:  поэтому  и
зачарована могила Ермака и после смерти творит он чудеса.
     Пусть  уже  забывается,  непривычным  делается  для  слуха  старинный
былинный лад: жизнь идет вперед.  Но  стоило  Рылееву  поновить  "думу"  о
Ермаке - и вот уже больше столетия, как опять  полетела  по  всему  нашему
простору эта дума.
     А если бы и вовсе вывелись люди, помнящие древние легенды и  напевный
склад  богатырских  сказаний,  если  бы  поснимали  со  стен  уральских  и
сибирских жилищ лубочные, наверняка вовсе не  похожие  портреты  казачьего
атамана, - все же надолго еще остались бы его следы на земле,  по  которой
он прошел.
     Хуторы Ермаковы на Сылве, Ермаково городище на мысу  у  Серебрянки  и
другое  -   на   левом   берегу   Тагила,   в   шестнадцати   верстах   от
Нижне-Тагильского завода.  Ермаков  перебор  на  Чусовой.  Ермакова-речка,
приток Чусовой, Ермаков рудник, роковая Ермакова  заводь  в  устье  Вагая,
знаменитый Ермаков камень, нависший над Чусовой, - там в пещере  будто  бы
скрыл атаман легендарные сокровища... Да двадцать или тридцать деревень  и
поселков - Ермаковых, Ермаковок, Ермачков.
     Не географы давали все эти прозвания.  Их  никто  не  придумывал.  Их
создал народ, который от Белого моря то Тихого океана помнит о Ермаке.