одлил бы царство. Скорбно усомнился в деле своем.  Унывный  звон  со
звонниц, похоронный, пролился над Москвой, над  славным,  пресветлым,  над
великим градом. О тех, кто злую гибель умышлял Руси и ему, кормчему, царю.
О срубленных головах зверя,  выходящего  из  бездны.  Да  не  посужу  его,
господи. Безмерна мука его. Да укрепится смятенный дух. Да снимется скорбь
с него. Да все люди на Русской земле, кто  бы  они  ни  были,  станут  ему
помощниками. Да увидит он плод трудов своих и радость земле.
     Он глядел на слюдяное оконце. Там, за окном, шел снег,  потом  улегся
ветер, снег перестал. Отблеском новой белизны просветлело слюдяное окно.
     Постучали. Келейник стоял за низкой дверью - надо  пригнуться,  чтобы
войти в нее.
     Некий человек ждал.
     Человек был из царского дворца. От царя. И от митрополита.
     Он привез весть. То была радость.
     "Возвеселитесь сердцем: новое царство послал бог России!"
     Тот, кто писал у липового стола, выслушал весть. Широко перекрестился
и положил земной поклон.
     По свежему, пахучему, поскрипывающему снегу побежали люди.
     Вдруг снова ударили колокола,  но  праздничным,  звонко  заливающимся
перебоем. Трезвоном перекликались улицы и площади.
     "Радуйтесь!" - прокатилось по городу.  Мешки  с  медью  высыпали  для
нищих, ибо настал праздник во всей Москве - для всей земли Русской.


     Сибирских послов кормили на государев счет.
     Им надо было оставаться в  Москве,  пока  медленно  скрипели  перьями
приказные,  велемудро  сплетая  словеса  указа,  и   собирали   сибирскому
казачьему войску припас и царское жалованье.
     Грамота не дошла до нас. В ней, уверяет  летописец,  величался  Ермак
князем Сибирским.
     Как обещал Иван Васильевич, велено было готовить рать для  похода  на
Иртыш. Дьяк Разрядного приказа известил о том казаков.
     Но золоченая решетка Красного крыльца  больше  не  размыкалась  перед
ними.
     Праздные, они бродили по улицам и площадям. И больше всех  -  Гаврила
Ильин, легкий человек.
     Он смотрел, как на широкой площади у Кремля  -  на  Пожаре  проворные
люди в бараньих шапках сбывали татарские седла, халаты, зелье, лохмотья  и
потрепанное узорочье, кривые ножи и тусклое ордынское серебро.
     Вот мелькнуло шитое очелье, но продавец глянул зорче  на  покупателя,
на рыскающие глаза и култышку-бороденку ярыжки - миг, и очелье  исчезло  в
рукаве продавца, сам он отступил на два шага, и толпа смыла его.
     Шныряли  черные  монахи.  Под  рясой  у  них  -   частицы   мощей   и
животворящего древа, гвозди с присохшей кровью христовой. Дай медный алтын
- будет твое.
     В стороне переминался на задних лапах приведенный горбатым  поводырем
ручной медведь. И бездомные, ютившиеся под  кремлевской  стеной,  глазели,
как он ходил, выпятив пузо, и грыз кольцо, представляя спесь.
     Чей-то возок  застрял  в  толпе.  Ильин  не  слышал  криков  возницы,
махавшего бичом, слышал только вопли блаженных,  которые  окружили  возок,
юродствуя, гремя цепями и веригами.
     В конце обжорного ряда, где висел кислый запах щей, требухи  и  пота,
было кружало. Оттуда валил пар. Там сипели волынки. И Гаврила вошел на  их
звук и там увидел осанистого, дюжего,  краснощекого  человека.  Он  стоял,
расставив ноги, сдвинув шапку на затылок, распахнув шубу,  уперев  руки  в
боки, а перед ним юлил кабацкий голяк.
     - Голова ль ты моя удалая, - говорил краснощекий.
     - Удалая твоя голова, - подтверждал голяк.
     - И что ж ты? - грозно и весело спрашивал краснощекий.
     - А я до головы твоей.
     - Вопрошай!
     - Скажи, головушка, ответь - не обессудь удалого  молодца:  почто  ты
его в кабак завела?
     Краснощекий захохотал и  кинул  голяку  деньгу.  Вдруг  повернулся  к
Ильину:
     - А, сибирский царевич!
     - Признал почему? - спросил Гаврила, чуть оторопев.
     - По перьям! - крикнул тот, и вдруг весь кабак, все питухи и  веселые
женки и сидельцы и даже волынщики загрохотали, а  юливший  голяк  тоненько
залился.
     Ильину стало обидно. А тот взял его  за  плечо  и,  простерев  другую
длань, повелевающе остановил грохот.
     - Пророк Моисей, - возгласил  он,  -  водам  Чермного  моря  глагола:
"Утишьтесь, воды!" И - расступитесь!
     Чермного моря тут не было. Но кабацкие воды безропотно  расступились,
и, ласково, крепко придерживая Ильина, нежданный знакомец повел его  туда,
где бульбулькала разливаемая сивуха. Ильин хотел  рвануться,  но,  дивясь,
почувствовал, что никакой обиды в нем уже нет, что властная, веселая ласка
этого осанистого человека приятна ему. И сам не заметил, как  очутилась  у
него в руке водка, и как он выпил ее  одним  духом,  и  ему  наливали  уже
снова, а потом наливали еще.
     - Я царский пивовар, - важным шепотом сообщил знакомец, но  так,  что
все вокруг тоже слышали. - Мне все ведомо.
     И Гавриле показалось в этот миг, что  пивовар  -  это  больше  самого
большого боярина, и он был горд и счастлив приязнью веселого высокородного
пивовара, царского ближнего, которого любит и почитает вся Москва.
     В растворенную дверь входили и выходили люди. Пивовар  всем  выхвалял
Ильина, называл царевичем и казаком-атаманом и похлопывал его по плечам  и
по спине.
     Кто бы не вошел, пивовар всех знал. А если  не  знал,  то  все  равно
встречал, как приятелей и чуть не сродников, и не успевал  вновь  вошедший
осушить чарку, как уже казалось, что он с ним век знаком. Все он  делал  с
какой-то особенной легкостью.
     Стоило ему захотеть чего -  и  тотчас  становилось  по  его  желанию.
Посмотреть на него, не было ничего проще и веселей, чем жить на Москве  да
гулять так, чтобы улицей раздавались встречные, и,  гуляючи,  пошучиваючи,
наживать домки и подворья, и пить сколько хочешь вина, и без отказа играть
с женками и девками.
     - Анисим, распотешь!
     И Анисима знал он, слепца с вытекшими глазами  на  неподвижном  лице.
Слепец ударил в струны и затянул тоненько, по-женски:

                      И говорит:
                      - Ты рублей не трать попусту -
                      Не полюблю
                               Я тебя!

     Пивовар задохнулся:
     - Распотешил! Не полюбишь! А ну, сухи чары. Пей! Пей, - мы с атаманом
угощаем!
     Гаврила  брякнул  серебром.  Он  все  робел.  Но  теперь   это   была
восторженная робость. Она наполняла его волной умиленной благодарности  за
то, что вот наконец и он причтен к этой непостижимой, завидной жизни. И  с
радостной готовностью платил он малую цену, какую мог уплатить за  это,  -
развязал и больше не завязывал свой кошель. Только стыдился, что так жалко
его казацкое серебро в глазах пивовара, которому открыта вся Москва.
     Послышался захлебывающийся шепот позади.  Мужик  в  портах  и  рубахе
сидел прямо на заснеженном полу. Он был пьян, подпирался руками, чтобы  не
упасть. На груди, под расстегнутой рубахой, виднелся большой медный крест.
Мужик не то со стоном заглатывал воздух, не то причитал,  подвывая.  Никто
не слушал его. Только  из  угла  поднялся  чернобородый  человек  в  синей
поддевке и нагнулся над пьяным.  Что-то  негромко  он  говорил  мужичонке.
Потом внятно донеслось: "Хороши слободки на Дону".
     Услышав про Дон,  Гаврила  горячо  принялся  рассказывать  о  донской
жизни, о воле, о себе, вырвал у кого-то волынку и сыграл,  и  все  ревниво
следил: слушают ли? Все  слушали,  стучали  кулаками  и  кричали:  "Ох,  и
казак-атаман!" Он был горд и счастлив. Он рассказал, как играл на  жалейке
тархану и  поймал  Кутугая.  И  все  расхохотались,  он  тоже  было  начал
смеяться, но вдруг понял, что смеются над ним и что для  здешних  людей  и
тархан, и Кутугай - ребячьи, нестоящие пустяки.
     Тогда, моргнув глазом, он отвернулся; кровь прилила к его лицу.
     - Тут тебе не с кистенем... девок щекотать... Тут жох народ! - кричал
ему веселый пивовар.
     Гаврила отошел в сторону и сел на лавку. В голове у  него  гудело,  в
глазах от зелья круги.
     - Ребят троих в срубе сжег... Ольгушку  псарям  отдал,  -  слышал  он
бормотанье мужичонки.  -  Кровь  высосал,  жилы  вытянул...  Голодом  мрет
народ...
     Мужичонка объяснял бородачу в синей поддевке:
     - С обозом мы  тут  -  оброк  ему,  пот  мужицкий...  Ему-то  надоть,
боярину, значит... Лютому-то... Как же, гляди, я? Гол, значит.  В  железах
сгноит... Баба у меня, детушки - помирать им.
     - Ступай на Дон, - услышал Гаврила ответ. И будто  ему,  Ильину,  это
было сказано: "Хочешь вернуться на Дон?"
     - ...На поля изумрудные, на холмы лазоревые, на воды хрустальные - на
Невесту-реку!
     Мужик же медленно, мучительно  рассказывал  свое,  и  жалость  колола
сердце Гавриле.
     - А податься, мил человек, - некуды  податься.  Юрья-то  дня  нетути.
Заповедный, слышь, год. Чепь та, значит, заповедная - на смерть крепка. От
дедов страшное такое дело неслыханно, а ноне стало - живую душу на мертвую
чепь. Бог-то, мил человек, ты скажи, бог-то где?
     - Бог? Слушай великое слово, человече, -  загремел  громогласно,  как
труба, чернобородый:  -  "Прилетел  орел  многокрылый.  Крылья  его  полны
львовых  когтей.  Расклевал  он  поля,  вырвал  кедры  ливанские,  похитил
богатства и красоту нашу! Полки ополчил и повели  их  полканы.  Чад  наших
терзает!"
     В кабаке стало тихо. Кто-то сунулся  с  улицы  в  двери  и  попятился
назад. Пивовар заторопился и, не поглядев на Ильина, пошел к выходу, ловко
сдвинув чуть набок кунью шапку.
     Страшен, черен был мужик в поддевке. Он шагнул по опустевшему кружалу
так, что хрустнули мостки.
     - Перед тремя Ваалами лбы расшибают попы!
     Только и остались в кабаке, что синяя поддевка, мужичонка  в  портах,
Ильин и еще человек, которого он раньше не замечал.
     - Орлы, галки - дела на деревах, не человечьи. Не суйся, друже, - как
бы глаз не выклевали!
     Тот, четвертый, говоря это, сощурился, - глаза сделались остренькими,
как буравчики. И голос, и слова его были ненавистны Ильину,  и  чистенький
нагольный тулупчик, и новенькие подшитые кожей  чесанки,  и  торчащие  под
носом усы, и весь он - опрятный, гладкий, чему-то улыбающийся.
     В одно мгновенье - так показалось Ильину - снова стало  шумно.  Кабак
наполнился топотом, разноголосыми криками. Синюю поддевку загородили люди,
бряцающие оружием.
     Ильин толкнул их, ноги его плохо слушались. Он тоже что-то  кричал  и
жадно хотел  посмотреть,  хоть  только  разок  взглянуть  в  лицо  мужику,
звавшему  на  Дон,  грозя  Орлу  и  Ваалам.  И  он  увидел   худое   лицо,
сумрачно-спокойное, с белыми, как костяными, белками глаз на дне  глубоких
впадин. Голова посадского, безмятежного  тулупщика,  снова  выросла  перед
Ильиным.
     Он взмахнул руками, выкрикнул что-то прямо в те маленькие, довольные,
остренькие глазки. Но хмель сразил Гаврилу. И, рушась, он видел  еще,  как
пихали  и  тащили  каты  мужичонку  в  рубахе  и  синюю  поддевку  и   как
чернобородый вдруг захохотал и впился зубами в плечо ката.


     Ильин очнулся. Кабацкая женка снегом оттирала ему уши.
     - Бедненький... Что ж ты?... И шуба - красу-то какую в грязи вывалял!
Аль ты боярин?
     Он слегка улыбнулся ей.  Неподалеку  стоял  мальчик,  лет  десяти,  с
волосами в кружок, стоял и смотрел, на щеках его  двумя  яркими  яблочками
играл румянец.
     Женщина достала Ильину, чем прикрыть голову.
     Солнце уже коснулось крыш. Но на Пожаре все колыхалась толпа.
     А у белокаменных хором прогуливались мелкими шажками люди в  круглых,
искусно заломленных шапочках. Волосы на  их  лицах  были  выщипаны,  брови
насурмлены. Люди эти, наклоняясь, заглядывали в глаза встречным  женщинам.
То были щеголи.
     И лучезарно горели над площадью главы собора Покрова.  Столпы  девяти
престолов подымались с каменного цоколя. Луковки и купола в  яри,  золоте,
лазури  и  сверкающей  чешуе  венчали  их.  Как  цветочный  куст,  красоты
непорочной, нетленной, сиял собор над грязным снегом широкой площади.
     Красная заря ранней, еще не тронувшей льда и снега, весны заклубилась
над византийскими шапками башен, над теремами,  черными  улицами,  зубцами
стен.  И  колокольни  Кремля,  златоверхие,  сквозные  на  закатном  огне,
затрезвонили о московской славе...


     Посадский в нагольном  тулупе  не  сразу  вернулся  домой.  Он  любил
солнечную, звонкую  тишину  пустынных  улочек  с  рядами  запертых  ворот,
улочек, кружащих затейливо и неторопливо, как человек, не  хотящий  в  эти
весенние  дни  дать  себе  никакой  заботы;  любил  тихое   и   неумолчное
постукивание капели; землистый мох,  открывшийся  в  желобах,  голубей  на
перекрестках;  сияние  города,  то  возносящегося  на  холмы,  то   широко
припадающего с обеих сторон к полной густого, струящегося  воздуха  дороге
реки, где уже раздвинулись и налились светлой водой следы санных колей;  и
небо - такой глубокой, такой жаркой голубизны, что, если закинуть голову и
смотреть только на него,  хотелось  снять  шапку,  сбросить  долой  зимнюю
одежду и расстегнуть рубаху.
     Дома сосед, пасечник, спросил у посадского,  мастеря  свистульки  для
детей:
     - Верно, будто и кесарь поднялся на нас?
     - Кесарь! - сказал посадский. - Не  верю  тому.  А  пусть  и  кесарь.
Народ-то, мужик-то, во! Когда та силища  за  себя  станет...  -  непонятно
намекнул он, подумав о мужике в синей поддевке.
     - А слышал, нынче у Кузнецов стали резать хлеб, а на  нем  и  выступи
кровь?
     Посадский хмыкнул.
     - Кровь, оно точно - кровь мужицкая на хлебе, да очами не видать ее.
     Потом он добавил, думая все о том, в поддевке:
     - Я, соседушко, в божественное, ведомо тебе, худо  верю.  По  церквам
вкушаем из поповых рук мясо и кровь,  как  людоеды.  Христос,  бают,  всех
братией нарек. Ан кабалы пишут. И кому поклоняются?  Доске  размалеванной.
Хребет гнется - земле поклонись, кормилице!
     Горница его была пахучей от стружки и масляной краски. Но, войдя,  он
не стал смотреть на раскрашенные бадейки, мисы, ковши,  плошки,  вальки  и
грабельки.
     Он снял с полки плясунчика-дергунчика.
     - Легкая душа! Благо тебе. Ветхую клятву: "в поте  лица  вкушай  хлеб
свой" ты с себя скинул. И в том мудрее ты всех мудрецов земных.
     Щелкнул по плоской голове змея, обвившего древо.
     - Здрав будь, старый хлопотун.
     Кит выкидывал воду из темени, и он позвал его:
     - Гараська!
     Потом любовно оглядел стрельцов, тронутых краской по сусалу так,  что
получались на стрельцах  бархатные  кафтаны,  покивал  семейству  совушек,
козлам, журавлям, несущейся тройке  с  расписными  дугами,  влачащей  мимо
злого волка со вздыбленной шерстью санки, где сидели мальчик и девочка.  И
всех назвал по именам:
     - Фертики - по-миру  шатунчики.  Параскинея  Тюлюнтьевна  -  совушка,
госпожа. Князь Рожкин-Рогаткин. Пчелка-журавушка. Рыкун-Златошерст.
     И стрельцы  поблескивали  крошечными  самопалами  и  волк  качал  ему
приветливо злой головой.
     Постучал сосед, пасечник. Среди корцов, лобзиков, коробов  и  солониц
расставили шахматы. Мастер растопорщил над доской усы заячьего цвета.
     - А что я видел - чудо.  Огнедышащее,  человечьей  речи  не  знающее,
художества не ведающее, в диких пещерах  обитающее,  кровью  упившееся,  в
соболя обернутое, по гноищу их волочащее!
     Трудно было бы признать в этом Гаврилу Ильина,  сибирского  казацкого
посла. Пасечник задумался над ходом. Он ответил:
     - То что? Ноне я приложил ухо к колоде, а  в  ней  зум-зум  -  рой-то
пчелиный. Солнышко чуют махонькие!...


     Кольцо спешил с отъездом. Зажились. В целодневном сверкании небес шла
весна. Пока еще она там в вышине - небесная весна. Но спустится на  землю,
и затуманится высь, свет отойдет, чтобы без помех  в  тишине  туман  сгрыз
снега. И тогда не станет пути.
     Кольцо торопил в приказах. И там чуть быстрее скрипели перья.
     А Гаврила затосковал. Больше он не показывался за  ворота,  и,  когда
все разбредались, он оставался  один,  точно  все  перевидал  в  столичном
городе.
     Не раз приходила к нему некая веселая женка. Но  и  ей  не  удавалось
выманить его.
     И вот - все ли написали приказные  или  чего  не  дописали,  -  но  у
крыльца стоят сани. Несколько розвальней  для  поклажи,  несколько  саней,
покрытых цветным рядном, для послов.
     Тронулись. Скрипит снег, искристой, пахучей, как свежие яблоки, пылью
порошит в лицо. Едет в Сибирь из Москвы царское жалованье: сукна и  деньги
всем казакам, два драгоценных панциря,  соболья  шуба  с  царского  плеча,
серебряный, вызолоченный ковш, сто рублей, половина сукна - Ермаку;  шуба,
панцирь, половина сукна и пятьдесят рублей -  Кольцу;  по  пяти  рублей  -
послам, спутникам Кольца.
     Когда, истаивая, засквозили над дальней чертой земли башни  и  терема
Москвы, Гаврила Ильин запел:

                             Шыбык салсам,
                             Шынлык кетер...

     Ветер движения срывал и уносил слова.

                             ...Кыз джиберсек
                             Джылай кетер...

     - Что ты поешь? - крикнул Мелентий Нырков, высунув  покрасневший  нос
из ворота справленного в Москве тулупа.

                             Если стрелу пущу,
                             Звеня уйдет.
                             В далекий край
                             Если выдадут девушку,
                             Плача уйдет...

     Он пел ногайскую песню.



                                ВАГАЙ-РЕКА

     Воевода князь Семен Дмитриевич Болховской собирался, по  указу  Ивана
Васильевича, в  Сибирский  поход.  Он  выступил  из  Москвы  с  пятьюстами
стрельцов в мае 1583 года.
     Ехали  водой.  На  воеводском  судне  стояли  сундуки  и  укладки   с
княжескими доспехами, шубами, серебром и поставцами.
     Плыли Волгой,  плыли  Камой.  К  осени  воевода  добрался  только  до
пермских мест.
     Напрасно и на новую зиму ждали его казаки в  Кашлыке.  Воевода  князь
Болховской зимовал в Перми.


     Весной 1584 года, когда Ермак двинулся по полой воде к устью  Иртыша,
- у остяцкого городка, на реке Назыме, пал атаман Никита  Пан.  Он  лежал,
сухой, костлявый, седой, кровь почти не замарала его.
     Некогда Никита пришел из заднепровских степей на Волгу.  Были  волосы
его тогда пшеничного цвета, много тысяч верст отмахал с удальцами в  седле
и  на  стругах,  искал  воли,  вышел  цел  из  битв  с  мурзами,  ханом  и
Махмет-Кулом - и вот погиб в пустяшном бою у земляного городка.
     Ермак поцеловал Пана в губы, и кровь бросилась в голову атаману.
     - Круши, ребята, - крикнул он, - круши все - до тла!
     Казаки ворвались в городок  и  перебили  многих.  Назымского  князька
взяли живым.
     Курились еще угли пожарища, когда Ермак покинул это  место  и  отплыл
вниз по Оби. Он увидел, как редели леса и ржавая  тундра  до  самого  края
земли расстилала свои мхи. Тусклое солнце чертило над ними низкую дугу.
     Пустою казалась страна. Редко были раскиданы по ней земляные городки.
Иногда, ночами, в сырой, мозглой мгле далеко светил костер. Преломленный и
увеличенный  мглой,  он  взметал  искры,  когда  пламя  охватывало  мокрые
смолистые хвойные лапы, мелькали тени, и дым медленно вращался, то оседая,
то вздымаясь вверх, - мигающее веко красного ока.
     Но, добравшись после долгого пути до места, где горел костер,  казаки
находили головешки, уже тронутые пеплом...
     Между тем тут, по Оби, как  и  по  нижнему  Иртышу,  лежали  остяцкие
княжества. Жители их на лето переходили в глубь страны.
     Далеко на севере, у самых обских устьев,  было  княжество  Обдорское.
Там стоял идол - та самая золотая баба, слух о  которой  прошел  по  Руси.
Впрочем, была та баба вовсе не золотой, а каменной, очень древней и только
обитой жестяными листами. В жертву ей закалывали отборных оленей.
     Но от  реки  Казым,  где  чумы  Ляпинского  княжества  встречались  в
пустошах с Сосвинским