и чумами, атаман поворотил струги обратно и  вернулся
в Кашлык. Ему не посиделось там; через десять  дней  он  поплыл  снова  по
Иртышу и Тоболу, мимо тех мест, где бился с Кучумом два года назад.
     Ермак плыл к Тавде, по которой шел путь через Камень на  Русь.  Возле
Тавды когда-то  остановилось,  поколебавшись,  казачье  войско.  А  теперь
атаман сам свернул в нее и  поплыл  спеша,  будто  что-то  гнало  его,  не
позволяя остановиться.
     Он хотел встретить запоздалых гостей - московскую подмогу - у  порога
своей земли. Но она кончалась на Тавде. Речная дорога  была  глуха.  И  со
своей горсткой удальцов Ермак решил расчистить путь  для  сильной  царской
стрелецкой рати.


     Тут жили таежные люди. В чащобах  властвовали  вогульские  кондинские
князья.
     За ходом рыбы и оленьих стад кочевали поселки и городки. И были  юрты
вешние и юрты зимние.
     Но теперь солнце долго свершало свой путь на небесах, мимолетная ночь
была светла, и люди манси (вогулы), как и люди ханты (остяки)  на  севере,
забыли о зимних юртах на пестро зеленеющей земле.
     Комары поджидали их у гнилой воды. Но они знали, что  комаров  создал
злой и бессильный дух Пинегезе и что мраку не дано сейчас власти  в  мире.
Прозрачная смола натекала и застывала на стволах сосен. Дятел  не  успевал
засыпать ночью. Кора берез лопалась от сладкого и  светлого  сока,  медово
пахнущего луговой травой.
     Вогул выходил из берестяной юрты. На руках его была накручена жильная
веревка и сыромятный ремень. Он чувствовал гулкое биение своего сердца.  И
когда, расширившись, оно наполняло всю  грудь,  он  запевал  в  лад  шагам
своим. Он хотел петь обо всем, что видел: о неспящих птицах,  о  березовом
соке, похожем на жидкое солнце, о комариной зависти, о  знойном  тумане  у
реки и о том, как пахнет оленья шерсть. Но он не  умел  сказать  этого.  И
слова его песни были только о том, зачем он вышел из берестяной юрты:

                  В широкой долине - семь оленей.
                  И один из них - мой рыжий олень.
                  "Убегу от тебя", - он сказал.
                  "Не убежишь от меня", - я сказал.
                  Подбежал я к нему и набросил ремень на шею
                  И веревкой опутал его.

     Вогулы ушли за оленями на север от Тавды, и в летних юртах ничего  не
знали о войне и о русских. Там знали старшего в роде, главу кочевья. Людям
отдаленных кочевий было мало дела и до своих кондинских князей.
     Князья же со своими воинами держали водяную дорогу. Близ реки Паченки
князек Лабута осыпал стрелами казаков Ермака.
     Ермак разбил и полонил Лабуту и в  битве  убил  другого  князька,  по
имени Печенег.
     Трупы убитых атаман велел побросать в маленькое озеро.
     Пошел дальше, назвав озерцо Поганым.
     Вогульский князь Кошук покорился после первых выстрелов. В страхе  он
вынес все меха, какие нашлись у него в юртах.
     Стояла удушливая жара, мга и гарь ползли по земле.
     В Чандырском городке Ермак нашел шайтанщика, спросил его:
     - Скажи, что станет со мной?
     - Тебя никто не победит, - сказал шаман.
     Ермак помолчал. Потом спросил тихо.
     - А долго ль жив буду?
     Шаман  забил  в  бубен  и  с  воем  закружился.  Он  вертелся  долго,
исступленно, в страшной рогатой маске. Костяшки у его  пояса  звякали.  На
губах выступила пена. Он схватил  нож  и  ударил  себя  ниже  пупа,  будто
вспарывая живот, и тут служки связали его.
     - Спрашивай! - сказали служки.
     И снова спросил Ермак о сроке своей жизни.
     Неживым голосом, закатив глаза, быстро заговорил шаман:
     - Могучие медведи будут служить тебе. Никто не  станет  против  тебя.
Хана привяжешь к стремени. Дети и дети детей увидят седой твою голову.
     Ермак  слушал,  скучая,  выкрики  шамана,  похожие  на   позвякивание
костяшек.
     Дети и  дети  детей...  Где  они?  Вот  лежит  связанный  человек  и,
пророчествуя, льстит и лжет новому русскому сибирскому хану, как льстил  и
лгал, верно, прежним татарским ханам, трясясь за свою жизнь. На губах  его
не просохла пена, его пришлось скрутить, чтобы он в исступлении не порешил
себя, а он лежит и цепляется за свое гнилое ложе, чтобы отвратить  смерть.
Разве так страшна она? Разве так дорога жизнь?
     Человек покосился глазом - веревки мешали ему повернуться -  и  вдруг
сказал внятно:
     - А через Камень, хотя  и  думаешь,  не  пойдешь.  И  дороги  нет.  А
поворотишь, дойдя до Пелыма.
     Горбясь, вышел Ермак из жилища шайтанщика.
     Он ехал сюда затем, чтобы встретить рать Болховского на  пороге,  как
гостеприимный хозяин. Только затем. Что ж иное могло побудить его свернуть
в Тавду, в ту Тавду, мимо которой он проплыл два года назад?
     Большими шагами он дошел до воды. И тотчас, по его  знаку,  взмахнули
весла.
     Ночи уже стали темными, когда казаки  добрались  до  городка  Табара.
Там, на взгорье среди болот, Ермак круто оборвал путь; долго  и  тщательно
собирал ясак. Время было позднее: самая пора положить конец пути.
     Атаман сложил собранное в ладьи. И вдруг, не щадя людей, не давая  им
отдыха, поплыл, заспешил в Пелым.
     Пелымское княжество укрывалось в лесах и топях;  в  нем  росла  вещая
лиственница, которой приносили человеческие жертвы.
     Отсюда, из Пелыма, князь Кихек ходил громить строгановские слободки.
     Но сейчас грозного Кихека и след простыл. Смиренно  встречали  Ермака
пелымские городки.
     Вода уже остыла, облетала листва, птичьи стаи проносились  на  юг,  и
хвоя поблекла.
     И все же Ермак медлил в пелымских местах. Он  выспрашивал  жителей  о
стрелецких полках - и еще об одном: о том, как из Пелыма пройти на Русь.
     Птицы, вылетавшие из пелымской тайги на  позднем  солнечном  восходе,
садились в полдень в Перми Великой.
     А спрошенные жители говорили, что сейчас нет пути через Камень.
     Но путь еще был.
     Только обратного пути не будет...
     Ермак же  все  колебался  и  медлил.  И  казаки  роптали,  заждавшись
атаманского знака.
     Богдан  Брязга,  пятидесятник,  нежданно   попросился   у   побратима
отпустить его через Камень.
     - Ты, Богдан?
     - С  Москвы-то  не  слыхать...  не  слыхать  ничего.  И  Гроза-атаман
позамешкался.
     Думал и молчал Ермак. Брязга сказал:
     - Москва мне что, братушка. Я и без тех калачей, сам ведаешь, сыт.  -
И не заговорил - сиповато зашептал: - Сине там. Живая  вода.  Кровь  наша,
братушка! Я живо. Глянуть только последний разочек... Весточку о нас подам
- и сюда в обрат!


     И после того, как ушел Брязга, Ермак еще стоял  в  Пелыме.  Только  в
сентябре он круто повернул к Иртышу.
     Проезжая в южном Пелыме и в Табарах  мимо  городков,  жители  которых
знали земледелие, он по-хозяйски собрал ясак не шкурами,  а  хлебом  -  на
долгую зиму...


     То была четвертая зима после ухода из Руси.
     В землянке Гаврилу Ильина ожидала татарка.  Она  была  молчалива.  Он
глядел на ее жесткие косички, свисающие из-под частой  сетки  из  конского
волоса,  на  смуглые  худые  ее  щеки  и  на  глаза,  притушенные  тусклой
поволокой, - он знал, что они иногда  зажигались  для  него  диким  огнем.
Стены землянки завешивало  бисерное  узорочье.  Сидя  на  дорогих  шкурах,
накиданных казаком, женщина кутала в пестрое тряпье его детей  и  пела  им
древние степные песни о батырах Чингиза.
     Бурнашка Баглай ходил, сменяя что  ни  день  пестрые  халаты,  -  они
смешно вздувались на его непомерном животе и болтались,  еле  достигая  до
колен.
     - Гаврилка! - кричал он пискливо, подмигивая круглым глазом.
     Похвалялся, что нет ему житья от крещеной остяцкой  женки  Акулины  и
русской женки Анки - так присохли, водой не отольешь.
     И, чванясь, рассказывал, как проплыл Алышеев  бом  на  пяти  цепях  у
Караульного яра, как первым вскочил в  Кашлык  и  сгреб  в  шапку  ханские
сокровища.
     Впрочем, никто не видал ни женки Акулины, ни женки Анки, которая была
будто бы в числе привезенных Кольцом с Руси.
     Начальный атаман сперва оставил за собою ханское жилище. Но неприютно
стало  ему  за  частоколом,  в  пустоте   оголенных   стен,   в   путанице
клетушек-мешочков. Он переселился  в  рубленное  из  еловых  бревен  жилье
кого-то из мурз или купцов. Там жил один.
     Когда Ильин вошел к нему, он  сидел  опухший,  с  налитыми  жилами  у
висков под отросшими, спутанными, в жестких кольцах волосами. Он  поглядел
на вошедшего. Пол был залит вином.
     Потом долго не ночевал в том жилье. С двумя сотниками Ермак  объезжал
Иртышские аулы. Вернувшись,  осмотрел  косяки  коней,  пороховые  закрома,
кузни, мастерские. Разминая мышцы, сам брался за тяжелый молот. Приплыв на
плоту по высокой осенней воде к островку, травил зайцев в  кривом  сосняке
на гривах. Русаки, забежавшие сюда еще по прошлогоднему льду  и  ожиревшие
за лето, петляли  и,  обежав  круг,  останавливались,  глядя  на  человека
круглыми выпуклыми бусами глаз.
     Казалось, всячески он отвращался от покоя.
     Когда же снова призвал Ильина к себе в избу,  оттуда  пахло  нежилым,
прогорклым. Стыдясь, закрывая лицо,  допоздна  убиралась  в  избе  татарка
Ильина.
     Сам же он часто ночевал у Ермака.
     Он стал как бы ближнем при атамане.


     В том году тревожно жили люди  на  Иртыше.  Гонцы  в  высоких  шапках
скакали из степей. Они привозили недобрые вести о  Кучуме,  о  Сейдяке,  о
конских седлах в степи,  о  коварстве  двоедушных  мурз.  Казаки  спали  в
одежде, сабля под головой. Их осталось совсем мало.
     Иван Кольцо в который раз вспоминал  за  чаркой  о  том,  что  видел.
Широка Русь. Сотни  посадов,  тысячи  сел.  И  народ  в  селах  и  посадах
неисчислимый: мужики, бабы.
     - Москва! Лавок, теремов! Пушка Ахилка - ого, бурмакан аркан!
     А майдан широк, и кругом - белые стены, орленые башни, главы  церквей
- и все золотые.
     Тезка же,  что  тезка?  Шапка-то,  братушки,  шапка!  Полпуда,  одних
каменьев пригоршни две. Хлипок и хвор, а встал и не гнется под ней. Мы ему
челом. А он: прощаю вас, вернейшие слуги мои. Князи-бояре пыль метут перед
ним.
     Помощь же обещал. На волчий зуб попасть - не лгу. И Гаврюшка  слышал.
Рюшка! Да, может, загинула она где в сибирском пустоземьи...
     Он помнил сухость старческой руки, которой коснулся губами, и  душный
тот, восковой запах, - его он вдохнул тогда, чтобы на всю  жизнь  сберечь.
Только что говорить про то?..
     - Аз пью квас, а как вижу пиво - не пройду его мимо...
     Горячее вино - водку казаки гнали сами. От хмеля, мутная  и  веселая,
поднималась тоска. И тогда становилось все трын-трава. И есаулы, под гогот
и свист, первыми пускались в пляс.
     - Эх, браты! Кто убился? Бортник. Кто утоп? Рыбак. Кто в поле порубан
лежит? Казак!
     Казаки набивались  в  есаульскую  избу.  Рассаживались  по  лавкам  и
по-татарски - на полу. Ермак, князь сибирский, садился в круг.
     Это была пьяная осень в Кашлыке.
     Объясаченные народцы исправно привозили связками шкуры лис,  соболей,
белок. Дань, наложенную Ермаком на  Конду,  вогулы  заплатили  старыми,  с
сединой, бобрами, потемневшим серебром святилища, скрытого в  Нахарчевском
урочище.
     И собольи шубы завелись у простых казаков; соболями подбивали лыжи.


     Гонец-татарин бухнулся в ноги Ермаку. Он  бил  себя  в  сердце,  рвал
одежду и выл в знак большого несчастья.  Карача  просил  о  помощи  против
ордынцев.
     - Скорее, могучий! Еще  стоят  шатры  карачи  у  реки  Тары.  Но  уже
покрывает их пыль, взбитая конями орды. Пусть только покажется у карачиных
шатров непобедимый хан-казак со своими удальцами, чтобы в страхе  побежали
ордынцы!..
     Ермак хмуро смотрел на вопящего, дергающегося на земле гонца.
     - Почему я должен верить тебе?
     Гонец  снова  завопил,  что  карача  клянется  самой  великой,  самой
страшной клятвой - могилами отцов своих - преданно служить русским и  всех
других мурз и князей отвести от Кучума.
     Приподнявшись, он указал на подарки.
     - Выдь. Подумаю, - сказал атаман.
     Когда  гонец  повернулся,  Ермак  понял,  почему  неуловимо  знакомым
показался ему этот человек, простертый на земле.  У  него  была  такая  же
худая, морщинистая, беззащитная шея,  как  у  Бояра,  старика  с  моржовой
бородкой, который первый пришел в Кашлык служить ему, Ермаку.
     Он окликнул гонца:
     - Пожди! Что, много ль посечено ваших? И кони пали,  верно?  И  земля
пуста от злых наших сеч?..
     - В шатрах у карачи довольно  богатств,  -  осклабился  гонец.  -  Он
сберег все сокровища,  не  дал  их  расхитить  лукавым  рабам,  чтобы  еще
вдесятеро одарить тебя.
     И вышел, пятясь задом.


     Сорок самых удалых оседлали коней. С ними  послал  Ермак  второго  по
себе, Ивана Кольца.
     Но казаки не доскакали до Тары.
     Карачина засада подстерегала их на пути.
     В глухом месте татары окружили казаков. Ярко светила луна; не  спасся
ни один.
     Два широких  шрама  пересекали  лицо  Бурнашки  Баглая  под  птичьими
глазами. А теперь кривая сабля сзади разрубила ему шею. И рухнул  великан,
рухнул врастяжку, не охнув, смявши телом куст можжевельника.
     Так погиб он в лесу, полном зеленого дыма, - человек, всю свою  жизнь
прошедший по краешку. Завтра манило его златой чарой, и, ожидая ее, он  не
пил из той, что держал в руках, а только пригубил края. Но кто  знает,  не
досталась ли ему щедрая мера счастья?
     Он погиб с Иваном Кольцом, с тем,  на  чьих  плечах  трещала  царская
шуба, кто руками раздирал пасть медведю...


     Люди карачи поскакали по становищам и городкам.
     - Во имя пророка! - кричали они. - Голова русского богатыря у нас  на
пике! Смерть русским! И всем, кто стоит за них!


     Казаки не сразу поверили в гибель Кольца. Рассудительный,  осторожный
Яков Михайлов выехал собирать ясак, взяв с собой всего пять  человек,  как
прежде.
     Но и  окрестные  князьки,  осмелев,  поднялись,  напали  на  шестерых
казаков. Тут нашел свой конец донской атаман Яков Михайлов.
     Троих атаманов потеряло казачье войско за лето  и  осень  1584  года.
Четвертого, Грозы, все не было из Москвы. Ушел пятидесятник Брязга  -  ему
начальный атаман разрешил то, чего не разрешил себе; может быть, для  того
и разрешил.
     Только Матвей Мещеряк остался с Ермаком.


     А Болховской все же пришел в Сибирь. Он явился в ноябре,  когда  сало
уже плавало по рекам. С музыкой, в лучшем платье  вышли  казаки  за  город
встречать князя. Сойдя с ладьи, он трижды поцеловал Ермака. Головы -  Иван
Киреев и Иван Глухов - высаживали на берег пятьсот стрельцов.
     В своей столице Ермак устроил пир для гостей. Песни  и  крики  далеко
разносились с горы над Иртышом. Казаки братались со стрельцами.
     Князь ночевал в избе Ермака. Подняв брови, он оглядывал ее темные  от
копоти углы без божницы. Ночью он выслушал рассказ  о  покоренной  стране.
Свет  загасили.  Но  князь  не  заснул.  Он  ворочался,  пришептывал.   От
Строгановых в Перми он слышал многое пристойное, остро и приятно дразнящее
душу, глубокомысленное об этой стране, и была гордость в том, что  всю  ее
можно обозреть на мудром чертеже, посреди других стран; и все это было  не
то, что рассказывал  разбойный  верховод,  "сибирский  князь",  в  избе  с
паутиной. Тяжелые мысли, взметенные усталостью, шевелились в голове  князя
и не хотели оседать.
     Он сказал:
     - Ты ноне на государевой службе.
     И медленно, с расстановкой заговорил, поучая казачьего атамана.
     Следует с осмотрительностью подводить народы под  высокую  государеву
руку. Сначала, для привады, наложить небольшой  ясак.  Урядясь  в  цветное
платье, воевода должен говорить государево  милостивое  жалованное  слово.
Одарить новых подданных бисером, оловом в блюдах  и  тарелках,  котлами  и
тазами из красной и зеленой меди, топорами, гребнями,  медными  перстнями.
Подобное совершал Ермак, и за то - честь. Мирволил,  впрочем,  через  меру
Ишбердеям, Боярам, Кутугаям и совсем простым татаровьям  -  и  то  лишнее.
Вона - как отблагодарили: ножом  в  спину,  страху  не  знают.  Страхом  -
крепче, чем милостью, стоит государство.
     Начать так, как сказал. А потом - подкручивать  туже.  Брать  дань  и
соболями и белками. Брать "государевы поминки" и,  по  старинному  обычаю,
поминки воеводские и дьячьи...
     Князь говорил хриплым басом, досадливо,  с  учительной  неспешностью.
Мертво,  тихо  было  за  стенами,  в  мертвой  тишине  ревел  Иртыш.  Мышь
скреблась. Едко несло спертым духом,  пером,  горклым  салом,  отрубями  -
тараканий запах.
     - Так поступай. И дело будет свято...
     Он раздражался все больше.  Сердито  умолк  и  тогда  услышал  вместо
ответа:
     - Что я тебя спрошу, Семен Дмитриевич, - хлеб не ты пригонял на Дон?
     Воевода удивился нежданности вопроса. Ермак помог ему:
     - В тот год, как Касимка-паша шел на Астрахань?
     Наконец неохотный ответ:
     - Хлеб? Много я мотался по Руси на службе великого государя. Да и Дон
велик. Не упомню годов и станиц ваших.
     Грузно перевалился на другой бок.
     - Ну, соснуть...


     Утром князь перешел в Кучумов дворец.
     Отдыхал с трудной дороги, медлил приниматься за дела.
     От ханского частокола смотрел на Иртыш.
     И казаки смотрели издали на высокого, чуть сутулого воеводу.  Упорнее
же других - казак с  тяжелым  зверообразно  заросшим  лицом,  с  громадным
туловищем на кривых покалеченных ногах.
     Князь заметил его, нетерпеливо подозвал:
     - А подь сюда.
     Тот приковылял, шумно дыша, горстью сгреб  шапку  и  стал  молча,  не
спуская с князя угрюмых глаз.
     И князь  не  отвел  взора,  с  любопытством,  близоруко  пригнувшись,
оглядывал казака с головы до пят.
     - Ханова работа, - кивнул он потом, указывая на ноги. - Не печалуйся:
ныне за царем крепко. Ступай, бессловесный...
     Он сказал о ногах. Рваных ноздрей не  захотел  приметить.  И  Филимон
заковылял прочь; он припомнил, где видел эти ястребиные глаза.
     Казаки зазывали стрельцов к себе в гости.  Вечерами  угощали  водкой.
Похвалялись с прибаутками, и московские люди дивились:
     - Ишь, лисы, соболя сами под ноги валят!
     Кто-нибудь из стрельцов спрашивал:
     - А как у вас пашенька?
     - Наша пашенька, детина, шишом пахана.
     То была тоже похвальба: пашенька уже завелась, только мало ее было.
     Старшины окрестных аулов по-прежнему приходили к Ермаку.
     Он же говорил им:
     - Идите к князю Семену.
     Князь ожидал атамана, но не дождался.  И  однажды  сам  отправился  к
Ермаку.
     - Тимофеич, - прямо начал он, - что гоже в кругу, не гоже у  великого
государя.
     Донские порядки надо сменить московскими - вот  о  чем  толковал  он,
сидя на лавке и костяшками пальцев постукивая по столу.
     Ермак не перечил.
     - Как велишь... Мы ж теперь царевы.
     Князь удивленно  вскинул  брови.  Он  не  ждал  такой  покорности  от
атамана,  перед  кем  трепетал  персидский  шах,   от   страшного   Ермака
Поволжского, кто обвел вокруг пальца стольника  Мурашкина,  Строгановых  и
одним  ударом  уничтожил  целую  сибирскую  державу.  Афанасий   Лыченцев,
московский воевода, бежавший от Кучума,  кинув  припас  и  пушки,  мог  бы
рассказать, что сладить со слепым ханом было не так уж легко...
     Болховской слал и принимал послов; изредка говорил в тяжелом,  пышном
боярском облачении  "государево  милостивое  жалованное  слово",  но  чаще
гремел и стучал палкой о половицу. В хозяйство не очень входил,  а  больше
махал рукой:
     - Ты уж порадей...
     И усмехался, как бы в оправдание:
     - Страна-то мне чужая, голубчик...
     Так называл он Ермака - "голубчик" и "Тимофеич".
     По-прежнему целыми днями не слезал Ермак с коня, а то и с лыж. Радел,
не переча ни в чем.
     А Болховской держал вожжи  сибирского  правления.  Он  был  -  князем
Сибирским.
     Казачьи же дела с его приходом стали не лучше, а хуже.
     Он полтора