чья: лапа да пять пальцев.
     Это понравилось.
     Ему указали пышный, шелком латанный шатер.
     - Не, мне поплоше.
     Засмеялись.
     Но спокойно, с шуточками, он настоял на своем.
     И вот он целый день сидит у Ермака. И никто не может ступить к ним  в
шатер. Впрочем, уж не раз носил туда казачок вино.
     Захожий не сторонился горяченького. В том и  веселие  бродячей  жизни
его.
     Он видел, как атаман скоро остановил руку казачка:
     - Мне не лей!
     Но гостя это не смутило. Он только участливо сказал:
     - Что ж ты, батько? По суху и челны не плавают.
     И вдруг всей  кожей  лица  почувствовал  тяжелый,  будто  ощупывающий
взгляд впалых глаз.
     - Не тебе батько.
     Он  уступчиво  ухмыльнулся.  Стал  пить  один.   Легкая   волна   уже
подхватывала его. И он плыл по ней,  плыл  по  прихотливому  узору  своего
сказа.
     - Есть в полуночном краю окиян-море. По  тому  морю  шел,  -  прадеды
помнят, - мореход свейский. С корабля увидел берег пуст, леса великие  над
белой водой. Множество людей повыбегло из лесов. Несли они  шкуры  оленьи,
собольи и кость драгоценную, трое одну еле  подымают.  А  стоит  та  кость
дороже золота, и все в домах у полуночных людей сделано из нее. Лежит  она
на той земле, ровно лес, побитый бурей. Только уплыл свейский  мореход,  и
след той земли потерялся...
     Атаман спрашивает:
     - Голубиную книгу чел?
     Захожий человек морщится. Он не любит, чтобы его перебивали, когда он
воспарит мыслью. Но отвечает уверенно:
     - А как же!
     - Про Индрика-зверя что разумеешь?
     - Про Индри... как говоришь?
     - Ходя под землей, подобно единорогу, прочищал он реки и ручьи. Был с
гору. Но не допустил его Илья-пророк тяготить землю. Внушил: выпей  Волгу!
Он стал пить, да раздулся, лопнул  -  кости  засосало  в  трясины,  прахом
занесло.
     Дорожный человек улыбается, немного снисходительно. Он чувствует, что
в руках его - снова ниточка, и с торжеством восклицает:
     -  Нашлась,  казак,  земля  свейского   морехода!   Гюрята   Рогович,
новгородец, пришел на берег холодного моря - только небо с водой  сходятся
вдали. А у моря стоит Камень. До неба стоит. Верхи тучами скрыты. И увидел
Гюрята - распахнулось окошечко в камне и залотошили там обликом уродливые,
малые. Топор у Гюряты - руками к топору тянутся. Гюрята и кинь им топор. А
они через окошко в горе накидали ему мехов груду.  И  только  задумался  -
откуда же в Камени меха? -  задуло,  закрутило  -  и  в  вихре,  в  замяти
повалили с неба олени и белки.
     Он многое видел.  Он  видел,  как  меткая  стрела  поражает  прямо  в
маленький злой глаз пятнистую рысь и капкан ломает лапу  соболю  в  лесных
увалах северных гор, о которых он говорил. Он видел, как люди  в  огромных
мохнатых шапках, горцы с Терека, шли с гортанными песнями, чтобы в  войске
царя Ивана на песчаных холмах далекого  северного  прибрежья  сразиться  с
тевтонскими рыцарями за жизнь и долю русской земли. Но он сплетал то,  что
слышал от досужих людей, с придумками, потому что ему казалось, что только
сказку приятно рассказать и лишь небылицей можно приманить  собеседника  и
заставить сделать то, что хочешь.
     Он не остановился, пил и плел петельки вымысла.
     - ...А есть там, в стране Югорской, гора. Путь на нее - четыре дня, и
наверху - немеркнущий свет, и солнце ходит день и ночь, не касаясь земли.
     ...И живут там еще люди-самоядь,  пожирающие  один  другого,  и  люди
Лукоморья, засыпающие на Юрья осеннего  и  оживающие  на  Юрья  весеннего.
Перед сном кладут они  товары  безо  всякого  присмотра.  Приходят  гости,
забирают товары, а взамен кладут свои.
     - Затейливые страны! - сказал Ермак. - Ну, а  довести  сможешь  туда,
дорога?
     Тут пришелец помолчал, пожевал губами и ответил:
     - Вольному воля,  ходячему  путь...  К  тебе  добираясь,  встретил  я
порожний челн. Крутит его сверху водой, одно весло сломано, другое в  воду
опущено, будто греб им гребец да уснул.
     И опять помедлил малость.
     - Монахи в скитах неводом поймали тело голое,  вздутое,  без  креста,
кости на руках-ногах перешиблены. А еще попался мне черный плот. На  плоту
вбиты колья. На кольях телеса. Плывет - на волне колышется...
     Он придвинулся. У него были белые заостренные уши.
     Ермак отшатнулся от него, вдруг оборвал:
     - Горох и без тебя обмолотим... Не про то пытаю.
     Тогда  гость  кинул  оземь  свою  шапку.  Это  ему  самому   казалось
глуповатым. Но сделал он так потому, что с "волками жить, по-волчьи  выть"
было главным правилом его.
     - Не жалко, - крикнул он, попирая  ногами  кунью  опушку,  -  копейку
стоит! Люди югорские молятся Золотой Бабе, и в утробе ее злат младенец.
     И, понизив голос, зашептал:
     - Пришел я с Усолья Камского сюда, к  Жигулям,  на  Усолье  Волжское.
Государь пожаловал Анике Строганову земли по Каме,  и  стал  Аника  богаче
всех московских людей. Большие дела  удумал,  да  помощников  мало.  Перед
смертным часом принял он постриг и преставился  в  городке  Сольвычегодске
иноком Иоасафом...
     Льстиво и маслено подмигнул:
     - Ох, баб в Перми Великой, что галок на деревах!
     Кружево небылей, ощеренная пасть,  душа  нараспашку,  угодничество...
Жизнь - игра в чет и нечет, но надо не забывать  кинуть  все  свои  кости.
Смотри в оба: не на одной, так на другой  -  а  выпадет  чет!  Но  с  этим
сумрачным,  бессловесным,  неказистым  трезвенником  бродячему  приказчику
никак не удавалось угадать, куда катятся его кости. И  вовсе  он  не  ждал
вопроса:
     - В Кергедане Микитка?
     - Кто, говоришь?
     - Строганов Микитка.
     - Нет...
     - В Чусовую, значит, прибег?
     Ошеломленный, он спросил:
     - Ты, откель... откелева, ваша милость, ведаешь про те дела?
     И вдруг услышал в тишине  шумное,  во  всю  грудь,  дыхание  атамана.
Человек  с  плоским  лицом,  -  страшный  человек.  И,  сбитый  с   толку,
смирившийся, дорожный уже не юлит.
     - Семен, сын Аникеев, и внуки Максим да Никита кланяются тебе.
     - Листы привез?
     - Такое дело на листе не пишется.
     - Чем докажешь?
     Тот покорно снимает пояс, белые и желтые кругляки сыплются из него.
     - Это в почесть.
     Снова тяжкое молчание, неотрывный  взор  угрюмых  глаз.  И  под  этим
взором человечек чувствует струйку холода вдоль спины и говорит:
     - Не я тута  один  от  Строгановых.  Крыжачок,  смолокур  да  соляной
человек Никишка.
     Глаза гостя бегают. Он выдал сокровенных строгановских людей, по чьим
грамоткам сам прибыл сюда с Камы. Он не смел выдавать. В делах правая рука
не должна ведать, что творит левая. Так учат хозяева. Он лепечет:
     - Листы, коль захочешь, будут тебе.
     Тогда срыву встал атаман.
     - Хребет переломаю, тля!..
     Холодная струя щекочет спину человеку. Он зажмуривает глаза.  Рвотный
комок подкатывает к горлу. Али он охмелел?
     - Моя собачья жизнь, - говорит он жалобно.
     Кого он боится? Разбойника, мук, пыток, раскаленных  углей,  горелого
запаха собственного мяса? Или хозяев, могучих и всемогущих,  тех,  что  за
тыщу верст?
     Он мелко спешно крестится.


                     Как на Волге да на Камышенке
                     Казаки живут, люди вольные.
                     У казаков был атаманушка -
                     Ермаком звали Тимофеевичем.
                     Не злата труба вострубила им,
                     Не она звонко возговорила речь -
                     Возговорил Ермак Тимофеевич:
                     - Казаки, братцы, вы послушайте,
                     Да мне думушку попридумайте.
                     Как проходит уж лето теплое,
                     Наступает зима холодная -
                     Куда же, братцы, мы зимовать пойдем?
                     Нам на Волге жить - все ворами слыть,
                     На Яик идти - переход велик,
                     На Казань идти - грозен царь стоит,
                     Гроза царь Иван, сын Васильевич.
                     Он на нас послал рать великую,
                     Рать великую - сорок тысячей.
                     ...Пойдем мы в Усолья ко Строгановым,
                     Возьмем много свинцу, пороху и запасу хлебного.

     Странные речи услышали казаки.
     Атаман,  батька,  звал  казаков  уйти  от  стрелецкого  войска  -   к
Строгановым в службу.
     И, как на Дону, собрался круг. Никто его не созывал. Сами сошлись.
     - Волю сулил? Вот она воля: курячьи титьки, свиные рожки.
     И загудел весь круг:
     - К купцам?
     - К аршинникам?
     - Землю пахать? Арпу [арпа - ячмень (татарск.)] сеять?!
     Крикнул один из днепровских:
     - Та нам с тими строгалями не челомкаться. Мы - до дому, на Днипро...
     Но была тревога в гуденьи круга. Уже, в нескольких днях пути, выросли
на горах по Волге черные виселицы. Воевода  Мурашкин  быстро  двигался  на
Жигули.
     - Браты-ы, продали-и!..
     И вдруг, озираясь кругом, глазами выискивая человека в армяке,  казак
по прозвищу Бакака (Лягушка - на языке народа, живущего в  тучных  долинах
за кавказскими горами) с бешеной руганью выкрикнул:
     - По донскому закону!
     Охнули, на мгновенье замерли. И расступились, когда внезапно шагнул в
круг тот, о ком были сказаны страшные слова.
     Кто-то свистнул. Десяток подхватил. Заревела сотня глоток. Он стоял в
середке, пережидая.
     Сквозь гул голосов, сквозь рев поношений и ругани прорывалось:
     - Кольца в атаманы!
     И в другом месте:
     - Богданка люб!
     И еще в новом месте:
     - Гроза поведет!
     И в каждом из этих мест сплачивались кучки  людей,  еще  объединенные
общей яростью, но уже враждебные друг другу.  Дробился,  рассыпался  круг.
Бритобородые днепровцы  отбились  в  сторону.  А  со  ската  к  реке,  где
держались вместе беглые боярские, донеслось:
     - Будя ваших! Нам свой мужик атаман: Филька Ноздрев!
     Он пережидал бурю. Ждал, пока утомятся глотки.
     Но еще кто-то взвизгнул:
     - Дувань казну!
     Словно вырвался вздох из грудей у рядом стоящих. И  пока  не  дохнуло
это надо всей разношерстной,  раздробленной,  тревожно  мятущейся  толпой,
пока не пронеслось и не спаяло ее, - Яков Михайлов сказал  спокойно,  даже
не подымаясь с пригорка, на котором сидел:
     - Что ж меня не кричите? Аль самому?
     - Мещеряка в круг! - требовали снизу.
     Но наверху захихикали. И, как бы истощив свою  силу,  не  слившись  в
единый поток,  угасла,  опала  ярость.  Уже  летело  к  сурово  молчавшему
человеку:
     - Батька, скажи! Не томи!
     - Дуванить? Казну дуванить? - прокричал Ермак голосом, срывающимся от
злобы. - Кровь... кровь братов дуванить? Не дам! Волю - по перышку?!
     - Воля игде ж? В холопы неволишь!
     Ермак сорвал с себя зипун, будто тот душил его.
     - Сам над собой донской закон сполню, коли порушу волю!
     И тотчас остыл,  пересилил  сердце,  заговорил  быстро,  свободно,  с
привычной властностью, уже чувствуя, что, стихши, слушают его; он не искал
слов - легко они шли к нему сами, искусно складывались, и лишь  сдавливало
голос то, что клокотало в нем.
     Одной головой крепко тело. Легко срубить долой голову, а  срубивши  -
не прирастишь. Тело о многих головах - как безголовое  тело.  Такова  была
гулевая Волга.
     Он дал ей голову. К великой силе, к небывалой мощи вел. И  невиданной
крепостью стал крепок уряд станишников.
     Кто собирал казну в войсковые сундуки?
     - Ты собрал?
     Он повертывался и допрашивал, указывая пальцем:
     - Ты? Или ты?
     Войско собрало. Уряд казачий, какого не видывали доселе.  Ту  голову,
коей живо тело, теперь под топор? Ту казну, коей крепка воля, на дуван?
     - Не, не про то, товариство, Ермакова песня поется!
     Он замолчал, пригнулся, тихо стало.
     Затем, негромко, вкрадчиво, как бы меряя глазом высоту нагрянувшего и
кошачьим шагом подбираясь к нему:
     - Не с великого на малое... не цепи лизать... не  по  кустам  выть...
Есть ли сила аль бахвал себя выхвалял: "я  силач",  да  надселся,  ломаючи
калач?.. Разгонись, жилы все напряги - и дерзни, тут  и  сигани  на  самое
великое!..
     Остановился. Крикнул:
     - Вона дорожка, никем не хоженная!
     Потом припомнил - Дороша. Дорош наложил пошлины и дани за снасть свою
и припас. В Дорошеву службу пошли; где же кабалы его?
     И тихо, будто про себя:
     - Горько ноне? А что ж? Полынь на языке, желчь в сердце. Да  не  мимо
молвится: ум бархатный.  Кто  казаки?  "В  нуждах  непокоримые,  к  смерти
бесстрашные". Горькое  привыкать  ли  хлебать?  Выхлебаем  хлебово,  таган
переворотим и по донцу поколотим. Выдюжим. Бог свят, выдюжим!
     Он улыбался. Он говорил  о  камских  непочатых  землях,  о  соболиных
краях, о стране, где _Б_е_л_а_я _в_о_д_а_. Не в неволю к Строгановым  путь
лежит, а на такую волю, какой уж никто не порушит.
     И выговорил слово. Неслыханное.
     - Казацкое царство.
     И замолк.
     Как пчелиное жужжание - в толпе. Кольцо вышел и кинул под ноги Ермаку
шапку с лохматой головы.
     - Пропаду, бурмакан аркан, что за песню, что за слово...  А  поеду  с
тобой!
     Подбежал Брязга, вытащил, потряс саблю, закричал хрипло:
     - Мечи, что ль, ребята, не отточены? "Дунай" давай! Выдюжим!  Лезовый
кладенец, женка казачья...
     Медленно поднялся бурлак в онучах и, поддергивая штаны, сказал:
     - Нам что Кама, что Волга... -  стариковали,  значит,  мы...  старики
те...  дело-то привычное  -  потягнем...  Спина,  спаси  господи,  зажила,
крепка-то спина, мать пресвятая богородица!
     Пан не спешил, поглядывал, послушивал и трудную эту речь,  и  ребячьи
выкрики кидавших шапки  удальцов-атаманов,  которых  разобрало,  взяло  за
живое, и пчелиный зум переменчивой, уже преданно покоренной толпы  (а  что
нового узнала, чего не ведала полчаса, час назад? Соловьиное слово!  Слово
- и власть...). Поскреб в затылке, хитрая ухмылка скользнула в усы.
     -  Хлопцы,  та  и  до  дому  можно.  Только  что  ж   вертаться,   не
пополудничав? С полдороги, да и коней назад? Эге ж, хлопцы,  кажу!  ЯК  УЖ
ПОЙИХАЛИ, ТАК АЖ ПИД САМИСЕНЬКУ ПИКУ.
     Повел бровью:
     - Коней-то расседлайте, кто заседлал.
     Тогда Рваная Ноздря прошел к Ермаку.
     - Я не скажу так красно, как ты. А ты погляди на меня. Хорош  парень?
Ты не нюхал каленого железа. А я в гроб  с  собой  тот  запах  понесу.  Не
забуду, как клещи рвут тело... Куда  ведешь?  Русь  подымается,  холопство
избывая. Вотчины палят. Бояре  по  дорогам  проехать  страшатся.  Мужицкой
недоле - вот он конец. Царство сулишь -  не  прельстишь.  То  мужицкое  ли
царство твое? Тута станем.  Разметем  полки  воеводины.  Все  крестьянство
будет к нам!..
     Ермак не перебил его, только поднял глаза.
     - А ты струпья мои считал?
     Ответил Ермаку тихий Степанко Попов:
     - Не пойдем, слышишь? Мужики не  пойдут.  В  лесу  утаимся.  В  пески
зароемся. Нет - в омут головой.


     Ермак двинулся из круга. Был радостен. С ним атаманы  и  есаулы.  Но,
будто  вспомнив  что-то,  остановился  и  хмурым  взглядом  перебрал   уже
зашевелившуюся толпу. Тот жесткий взгляд  нашел  двоих:  Бакаку  и  есаула
Федора Чугуя, который требовал дувана.


     Зеркальца, коробочки с румянами,  бусы,  обручи,  подвески,  сапожки,
бисер, летники, шубки, - все она упихивала, уминала в укладки с расписными
крышками. На полу солома, наспех  увязанный  узел  с  торчащим  рукавом  -
горница походила на разоренное гнездо хлопотливой птицы.
     - Улетаешь, Клавдя?
     Клава порхнула мимо, дохнула в лицо  Гавриле,  засмеялась,  принялась
горой накидывать подушки, для чего-то взбивая их.
     - Далече, не увидимся! - пропела она.
     - К старикам на Суру?
     Она взялась пальцами за края занавески и поклонилась.
     - И то к старикам. Угадал, скажи! Строгановыми зовут, слышал?
     - О! Значит, берет? Берет, Клава?
     Тряхнула головой так, что раскрутилась и упала между круглых  лопаток
коса.
     - Ты берешь! Ай не схочешь?
     - Трубачам, ягодка, одна баба - труба.  -  И  засветился  улыбкой.  -
Значит... Эх, дурак, прощаться пришел!
     Она приблизила к нему свои выпуклые глаза.
     - А ты попроси ангела с небеси!
     Он потупился. Рот ее покривился, стал большим. Она отскочила,  начала
срывать, мять вышивки - цветы с глазастыми лепестками и тех птиц,  которые
напоминали ее. Он смотрел остолбенело, силился и ничего не  умел  сказать,
пока она не крикнула:
     - Уходи! Федьку-рыбальчонка только и жалко...
     - Клава...
     - Уйди! - взвизгнула она и притопнула.
     А следом за ним выбежала сама, придерживая рукой  платок  на  голове,
бросив дверь открытой.
     Поздно вечером, в  стане,  вдруг  вынырнула  из  осенней  тьмы  около
Ильина, спросила:
     - Когда плывете?
     Дышала часто, неровно, нарисованная бровь казалась окостенелой.
     - Завтра? Аль еще поживете?
     Зашептала ластясь:
     - Гаврюша, ты скажи... Он говорит - не к Строгановым.
     Он отозвался тихо:
     - Сама понимай...
     - Знаю! Зимовать обреклись, казачок! -  Отшатнулась,  тьма  смыла  ее
лицо, низким, грубым голосом закричала: - Как собаку?..  Со  двора  долой,
ворота заколотить - околевай одна, собачонка? Кровь родную кидать?  Федька
чей? Его, Кольцов, Федька - до меня еще  не  знал?  Волки-людоеды,  лютые,
косматые! Упыри! А! Собака - я! На дне речном след ваш вынюхаю!
     Мелькнула белым, скрылась, - в ушах Гаврилы все  стоял  ее  истошный,
исступленный крик. На сердце было смутно. Он  не  услышал  тяжелых  шагов.
Оробел, когда на голову ему легла рука.
     - К тебе приходила?
     Ермак не стал ждать ответа, кивнул:
     - Волосню прикрой, студено.
     И Гаврила покорно вытянул из-за пояса, надел шапку.
     - Волгу жалко? - спросил атаман. - Десять годов гулял, а нагулял...
     То, что комом сбилось в груди у Гаврилы, того не тронул  он.  Сказал,
чтоб дать ответ атаману:
     - В Михайловском курене богатеями стали...
     Ермак насупился.
     - В войске нет Михайловского куреня... Завидуешь? - И посоветовал:  -
А ты - не завидуй. Мои сундуки сочти - много ль сочтешь?..
     Плеснет внизу - и опять тишь. Атаман грузно опустился  на  поваленный
ствол, оперся о колено.
     - Расскажи чего.
     Гаврила помялся, проговорил:
     - Ушли мужики-то. Где на кручи отбились. Иные в деревеньках на Усе...
     Ермак перебил:
     - Не можешь рассказать.  Играть  на  трубе  горазд,  а  рассказать  -
нечего. Ляг поди. Не шалайся.
     - Не спится...
     Атаман не встал; была и у него, видно, одинокая долгая  ночка.  Вдруг
сказал:
     - Где приткнутся, там и присохнут. В обрат глядят. Отдирать -  оно  и
больно. А ты вперед погляди...
     - Чего же ищешь, батько? - тихо спросил Гаврила.
     - Чего ищу, того не видал здесь. Старое кончать пора. Время за  новое
браться. Гулевую Волгу скрепил - всю и сниму отсюдова. Целехонькую - никто
не порушит. Полымю тому в ином месте - разгореться дам...


     Осенью, когда рыба ложилась в  ямы  на  дне  реки,  ветер  свистел  в
оголенных березах  и  только  дубы  стояли  увешанные  желтой  листвой,  -
вольница снялась с привычных мест и ушла вверх по Волге, а затем  свернула
на Каму.
     Они плыли последний  раз  по  огромной  и  пустынной  реке,  встречая
редкие, одинокие дымки на берегах  -  один  утром,  другой  к  вечеру.  Но
временами доносился стук плотничьих топоров, бугор  был  оголен  от  леса,
грудой лежали срубленные  деревья,  на  бугре  вырастал  бревенчатый  тын:
воеводы городили города.
     Так проплыли Рыбную, Чертово городище, Алабугу, Сарапуль, Осу.
     Всех плывших было пятьсот сорок. Вел их начальный атаман Ермак,  и  с
ним атаманы - Иван Кольцо, Иван Гроза,  Яков  Михайлов,  запорожец  Никита
Пан, Матвей Мещеряк  из  северных  лесов  и  пятидесятник  Богдан  Брязга,
Ермаков побратим.


     Всадник взмахнул шляпой с белым пером.
     - Вольга! Знаменитый