ыщи, по обычаю своему: время для меня - что золото.
     - Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от  кого.  Золотые  слова.
Спасибо, Никита Григорьевич.
     - Не на чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?
     - Хмеля над собой в атаманы не ставил.
     - Люблю, - сказал Никита. -  Ну,  коль  так,  пусть  пируют,  а  тебя
милости прошу в другую светелку.
     И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.


     Там было немного икон, потухшая лампада, - не до  того!  -  татарские
счеты на столе: шарики, вздетые на проволоку. То -  строгановская  родовая
гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с  неведомыми  до  того  на
Руси счетами из Золотой Орды.
     На круглом столике приготовлены  крошечные  чашечки.  Отвар  кипел  в
сосуде. Никита сам налил его в чашечки.
     Он был желтоват, со странным, вязким травяным запахом.
     - Что за зелье?
     - Не пивал?
     - Не доводилось.
     - Не ты один. Иван Васильевич не пробовал и не слыхивал.
     Он объяснил:
     - Китайская богдыханская трава - чай. Не пьянит, а веселит. Усталость
и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.
     На другом, огромном столе  было  раскинуто  полотнище  бязи  почти  в
сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между гор
-  церкви  с  крестами.  Внизу  верблюды  по-птичьи   изгибали   шеи   над
островерхими палатками. Вверху корабль, распустив  паруса,  шел  по  морю,
среди ледяных глыб; на палубе стоял кормчий в бархатной шляпе и в туфлях с
пряжками. А справа, позади гор, леса и  гигантские  реки  ветвились  в  их
гуще. Окруженный зверями со вздыбленной  шерстью,  в  шатре  на  корточках
сидел чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко  за  ним,  на
самом краю земли, слоны тянулись хоботами к волосатым людям, качающимся на
деревьях; народ в шелках стоял  на  коленях  вокруг  фарфоровых  башен.  И
четыре ветра, надув щеки, дули с четырех углов карты.
     - Смотри, атаман! Велика земля - умных голов на ней мало.  Купцами  и
промышленниками Московское царство крепко. Скажу  по  чести,  не  хвалясь:
нами, Строгановыми, Русь стоит!..
     Дикие горы и церкви с  крестами  среди  гор  был  нарисованы  как  бы
средоточием мира - узлом, стянутым между шелками Бухары  и  Китая,  льдами
севера, неведомыми просторами востока и гильдейским западом.  Рубежи  мира
сближались, страны подавали друг другу  руки,  на  скрещении  дорог  сидел
купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.
     Ермак слышал:
     - Говорю самое сокровенное. Все выведал о тебе, а теперь вижу и  сам.
Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у
него никакой нужды - да ничто не отуманит его глаз. С высоты он один  зрит
всю страну и неподкупно печется о ней. А мы? Сами, мнишь, богатеем?  Земле
творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за  Русь,  за  веру.  Всей
земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах.
Аника Строганов, дед, бил челом об этой  пустой  земле  великому  государю
Ивану Васильевичу.  И  призвал  народ.  Подъял  неусыпный  труд.  Выстроил
города. Государеву казну податями наполнил.
     Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.
     - Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел  суда,  за  морем  нашел  Новый
Свет. Золото кораблями оттуда...
     - Свет, говоришь? - перебил Ермак. - Новый Свет? Нашел... кто  ж  он,
фрязин этот?
     - А ты, атаман, - тихо сказал Никита, - ты подумай: что  ж,  на  Руси
нет никого поотважней того генуэзца?
     Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
     - Что там? Ель частая... пуща...
     - Царство сибирское!
     Ермак повторил:
     - Сибирское царство...
     - Слыхивал?
     - Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?
     - Русское! - Никита ударил ребром ладони по чертежу. - Наше! А  сидит
там вор Кучум-царь, последыш Батыев.
     И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
     - Великий государь царь Иван Васильевич  пожаловал  нам,  ведая  наше
радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с  Иртышом.  Леса,
пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы...
     И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го [1574 г.]
майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".
     На шнурке висела царская печать ярого воску.
     - Пустошь, - сказал Ермак. - Место немерянное...
     Он подумал, прикрыв глаза веками.
     - Рухляди ищете? Нелюдье раздольное...
     - Там соболь. Царский зверь...
     - А может, не одного того чаете, а...
     - Дорожку? - горячим шепотом подсказал Никита.
     - Путь - еще дальше.
     - А куда путь? Куда, думай, казак!
     - Вон - он! - Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
     - Высоко взорлил! - все горячей, все быстрей зашептал  Никита.  -  Не
столь! Не столь! Не большаком, не прямиком.  В  глухих  урманах  истомится
душа того, кто  дерзнет  напролом,  на  стремнинах  изноет  сердце,  пески
пустынь выбелят, завеют кости. А верный  все  ж  то  путь,  самый  верный.
Слушай! То путь - в Великую Бухару.
     - В Бухару?
     - Дивно тебе?
     - А реками русскими? И - чрез море Хвалынское?
     - Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще?  Нет,
твой путь - петлястей. Верно и коротко - как я сказал. Мозгуй.
     И как будто перевел разговор:
     - К каким богатствам поворачиваем  Русь!  Корабли  пошли  в  Лунд,  в
Любок, в Атроп [в Лондон, в Любек, в Антверпен]. Польются оттуда нектарные
вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная.  Краса,  на
Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то - как
в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого  же  вспомянет
Русь?  Кого,  Ермак?  Воевод  да  бояр,  что  толстые   мяса   хоронят   в
Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!...
     Снова Ермак повторил:
     - Сибирское царство.
     Стукнули в дверь.
     Донесся отдаленный отгул пира.
     В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
     - Прости, Ермак. То за мной. Время  -  что  золото.  Ты  же  на  пиру
потешься.
     И сказал уже шутливо:
     - А кто стережет Кучумово царство? Чудь -  заблудящая  да  гамалья  -
вогулишки.


     Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые  ходы.  Служка  нес
перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее  был
вделан двойной  дубовый  люк.  Вглубь  вели  пахнущие  глиной  ступени.  В
подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на  кирпичной
кладке. Тяжелый  замок  долго  не  поддавался  ключу  в  четверть  длиной.
Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на
скрипучих петлях. Огонь светца застелился - как зловонным  ветром  пахнуло
из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу  и
потолку погреба, куда вступил Никита.
     Пляшущий мрак отступил и в одном из углов  открыл  скорченную  фигуру
человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к
которому был прикован за пояс.
     Сине-багровое,  страшное,  с  вывернутыми  суставами  тело   человека
распухло.
     В широко открытых глазах отсвечивал  двумя  красными  точками  язычок
светца.
     Палач ждал наготове.
     - Падаль, - сказал Никита. - Где взял подметные  листы  беглого  раба
Афоньки Шешукова? Строгановы - сыроядцы, а? Душу выворочу!


     Он  поднялся  назад  в  чертежную  светелку.  Он  был   доволен.   Он
посвистывал. Семен и Максим тоже были тут.
     Трое Строгановых собрались в чертежной, и были они одни.
     - Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? - ласково спросил Семен.
     Никита налил себе холодного чаю.
     - Что, без меня вольнее?
     - Не дури! Общие дела сообща делаем.
     - С атаманом-вором, - вставил Максим, - дело важнее всего.
     Скучающим голосом он стал перечислять:
     - Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко - как  мних.
Жох, все огни прошел. Взор - подколодный. Черемис аль цыган?
     Он запел:

                       А в залесье калина,
                       Пню я, молодец, поклонюсь...

     - Мы игрецы, - усмехнулся Никита. - Строгановы от века игрецы.
     - Как бы не проиграться, братец. "Черта в дом -  не  вышибешь  лбом".
Прыток ты.
     - Я? Да что ж я - один разве? Аль уж вместе с дядей сплавить меня  по
Чусовой собрались?
     - Что ты, голубчик, очнись, соколик!  Ты  же  не  тесина,  чтоб  тебя
сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один  ходишь,  да  вепри,  со
страху, другой дорожкой бегают. Вот и  с  атаманом  в  особицу  пуще  всех
рассыпался.
     - А царского гнева за беглых  воров  боишься,  -  нетерпеливо  сказал
Никита, - землей закидай  все,  что  в  городишке  против  царского  указу
сделал.  Боюсь,  ох,  боюсь,  что  и  городишку-то  придется  тебе  отдать
воеводишкам.
     - Вот ты ябеду и настрочи, - с той  же  скучающей  холодной  издевкой
ответил Максим. - Я те и научу,  как.  На  себя  глядя.  Все  и  выйдет  в
точности, что от тебя про нас с дядей слышим.
     Никита передернул плечами.
     - По мне хоть вовсе отступайтесь. Хоть сейчас.  А  из  моей  воли  не
выйдут тати. Шелковы, как малые ребята,  будут.  Завидущие  глаза,  хватит
силы, залью. Не доходило и не дойдет до Москвы.
     И опять, пожав плечами, Никита протянул руку к чертежу, к лежавшей на
нем царской грамоте с восковой печатью, - к той, что пять лет была  пустым
даром, почти насмешкой, куском пергамента, валявшимся в ящике.
     Но тут произошло неожиданное. Быстро Максим перехватил  руку  Никиты.
Некоторое время они боролись. Потом неловко расцепили руки, не глядя  друг
на друга.
     Семен произнес умиленно:
     - Аника из райской обители воззарился на дом Строгановых.  Не  ты  ли
порушишь его, Никита? Общее дело. Расхлебаем сообща!
     Привстав, он сгреб грамоту, будто ловя мышь, и сунул  ее  за  пазуху.
Мурмолка у него сползла на затылок, открыв багровый лоб.
     - Поспешаешь? - осклабился Никита.
     - Цыц! - вдруг заорал Семен  и  сжал  палку.  -  Гришка,  твой  отец,
пикнуть не смел у Аники! Ступай, ступай восвояси, добром ступай!..
     Они стояли друг против друга, тяжело дыша, - трое изворотливых,  ярых
в достижении задуманного людей, в ярких сверкающих  одеяниях.  Теперь  они
были нагие друг перед другом.
     Никита выдохнул с ненавистью:
     - Ты, Семейко! Из гроба к  горлу  моему  тянешься.  Слаще  всех  тебе
сибирский мед. Весь его в твою  с  Максимкой  ненасытную  утробу  впихнуть
хочешь. Но погоди: еще ты не обскакал меня.
     Он вышел, грохая  подкованными  сапогами.  И  сразу  утишил  волнение
крови. Он привык мгновенно смирять себя.
     Была светлая ночь. Он не ложился до утра.
     Теперь все важные дела тут сделаны.
     И Никита на рассвете погнал на тройке в город Кергедан, Орел  тож,  -
торопить оттуда Брунелия, голландского морехода,  чтобы  тот  живее  искал
кратчайший путь в златокипящую Мангазею.



                              СТРАНА МУРАВИЯ

     Оливер Брюнель был валлонец, родом из Брюсселя.  Корабли  "Московской
компании" плыли в Индию и Китай  по  Северному  морю.  Делами  "Московской
компании" правили в Лондоне шесть лордов, двадцать  два  рыцаря,  тридцать
эсквайров, восемь ольдерменов и восемь джентльменов.  Корабли  назывались:
"Добрая  Надежда",  "Эдуард  -  Благое  Предприятие",  "Доброе   Доверие",
"Серчсрифт", что означает: "Ищи наживы".
     Но наживы им пришлось искать гораздо ближе Индии  и  Китая:  ни  один
корабль не проник дальше Карского моря. Зато многие  корабли  возвращались
на Темзу с пенькой, воском, бочонками сала и драгоценными мехами,  которых
хватило бы на тысячи королевских мантий. Еще привозили они с собой вести о
мореходах, погибших во льдах.
     За англичанами поплыли голландцы. Они захватили в свои руки  торговлю
в Беломорье и Печорском крае. Целую факторию в Коле наполняли их товары.
     И Брюнель также сел на корабль и приехал в Холмогоры.
     Здесь он увидел мужиков, которые бесстрашно ходили на кочах в ледяное
море.
     - Река Обь? - чесали они в затылке. - Доехать можно...
     И, проконопатив, высмолив свои лодки, похожие на плоскодонные корыта,
они ставили на них неуклюжие паруса, бравшие только прямой ветер, -  да  и
пускались мимо льдов, где вмерзшими стояли оба судна сэра Хью Виллоуби  со
своим экипажем мертвецов.
     Поморы показывали Брюнелю бивни мамонта. Слоновая кость укрепила  его
в мысли, что он на верном пути в Индию и Китай. И мерцание золота зажглось
перед его взором.
     Английский купец рассказал ему о белом городе  на  далекой  азиатской
реке. Там живут железные люди; купец полагал, что это воины в броне. У них
есть животные с длинной гривой и хвостом, но безрогие и с круглыми,  а  не
раздвоенными по-оленьи копытами. Люди белого города знали  лошадей!  Город
этот, судя по всему, находился у стен Китая.
     Англичанин  уехал  к  себе  на  Темзу,  пожелав  Брюнелю  здоровья  и
благополучия в этом мире и блаженства в мире грядущем.
     А  Брюнель  больше  не  мог  оторвать  глаз   от   золотого   миража,
колышущегося над Северным морем.
     Он снял с себя кружевной воротник, чулки,  широкий  шелковый  пояс  и
надел меховые унты и тулуп поморов.  Он  отпустил  бороду,  стал  божиться
по-русски и принялся так настойчиво изучать обычаи этой страны, повадки ее
купцов, управление воевод и тайну пути  на  Обь,  что  его  схватили,  как
шпиона, и бросили в ярославскую тюрьму.
     Но он был человеком без роду и племени, ненасытным, хитрым и  готовым
ради золота продать родину, отца и мать. Он понадобился  Строгановым.  Они
сидели далеко, на Урале, но у них была тысяча глаз, их доглядчики  рыскали
по городам и селам Московского царства и даже по таким странам, где до них
не ходил никто.
     Из своего камского далека Строгановы заметили Брюнеля  в  ярославской
тюрьме. Их длинные руки отворили тюремные двери, Брюнель вышел на  свободу
и сделался строгановским приказчиком.
     Тогда Строгановы снарядили его в Мангазею. Но тайну  Восточного  пути
ему не удалось вынюхать до тюрьмы. Теперь он взял кормщика-помора,  и  тот
провел его морем Печорским, урочищем Югорский Шар и Нарзомским морем  [так
называлась  южная  часть  Карского  моря].  Так  он  оказался   счастливее
капитанов  Виллоуби,  Стефена  Бэрроу,  Пита  и  Джекмена  и   первый   из
иностранцев увидел Обскую губу, по которой  скользили  сшитые  из  оленьих
шкур лодчонки ненцев.
     Сюда не добрались еще воеводы и приставы. Тут, на реке  Тазе,  стояли
острожки, срубленные поморами-промышленниками и беглыми людьми.  Эти  люди
вели торг с ненцами и попутно собирали с них ясак. Пахло тюленьим жиром  и
дикой гусятиной. Охотники раскладывали на берегах шкуры, добытчики - кость
и рыбу. Торгующие опорожняли корцы с горячим вином.
     Вверх по реке простиралась громадная богатая страна.
     Брюнель встретил на торгу людей с тючками, в которых было все: ножи и
топоры, бусы и оловянные ложки, железные зеркальца и порох.
     Люди с тючками бойко сбывали дешевый заморский товар,  а  в  тючки  к
себе упрятывали лис, куниц, соболей, горностаев, которым не было цены.
     Вольная Мангазея на Тазе-реке за Обью была уже златокипящей.
     Поразительную вещь узнал Брюнель:  выходило,  что  люди  с  обиходным
товаром - тоже от Строгановых. Тоже - как и он.


     Никакой  татарский  мурза  Спиридон   не   зачинал   рода   усольских
вотчинников.
     Он пошел, этот род богачей, от крестьянского или  посадского,  скорей
всего новгородского, корня.
     Были купцами, верно, с тугой мошной, если, по легенде, Лука Строганов
в самом деле выкупил в 1445 году Василия Темного, внука Дмитрия  Донского,
из казанского плена. Но все же - только купцами, а время  от  времени  род
Строгановых  порождал  и  тощие,  крестьянские  ветви.   После   покорения
Новгорода Иваном III Васильевичем о гостях Строгановых больше  не  слыхано
было в вольном городе. Они бежали,  но,  сметливые  и  решительные,  сразу
скакнули широко. В книге "Описание новые земли Сибирского государства"  об
этом сказано так: "А тот мужик Строганов,  породою  новгородец,  посадской
человек, иже от  страха  смерти  и  казни  великого  государя  царя  Иоана
Васильевича всея Росии самодержавца из  Новаграда  убежал  со  всем  домом
своим в Зыряны, сиречь в Пермь Великую".
     Около Устюга и Соли Вычегодской в  начале  XVI  века  снова  возникли
Строгановы; 9 апреля 1517 года великий князь Василий Иванович дал  грамоту
на соляной промысел сыновьям Федора Строганова,  внукам  Луки  -  Степану,
Осипу и Владимиру. То были старшие братья Аники, а самому Анике было тогда
девятнадцать лет.
     Но младший Аника далеко обогнал и братьев, и всех прочих Строгановых,
предков своих, - так обогнал, что на триста лет стало пословицей:  "Богат,
как Аника Строганов".
     Он начал уже стариться, ему  стукнуло  шестьдесят,  когда  вышло  его
дело. У него выросли помощники, любимые сыновья от  второй  жены  Софьи  -
Яков (отец Максима) и Григорий (отец Никиты).
     По  отцову  указу  Григорий  поставил  в   Москве,   перед   царскими
приставами, щедро задаренными, пермитина  Кодаула.  И  Кодаул,  запуганный
насмерть и прельщенный серебром, свидетельствовал, будто южнее Чердыни  по
Каме до Чусовой земля лежит пустая, без пашен и дворов.
     Так добились Строгановы, в 1558 году, грамоты Грозного:
     "Се аз царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии пожаловал есми
Григория Аникиева сына Строганова, что мне бил челом а сказывал, что-де  в
нашей вотчине ниже Великие Перми за 80 да за 8  верст  по  Каме  реке,  по
правую сторону Камы реки, с усть Лысвы речки, а по левую деи сторону  реки
Камы против Пызновские курьи, по обе стороны по Каме до Чюсовые реки места
пустые, лесы черные, речки и озеры дикие, острова  и  наводоки  пустые,  а
всего деи того пустого места 146 верст".
     Земли было 3.415.840 десятин. Он  получил  ее,  Аника,  так,  здорово
живешь, по челобитью Григорьеву и по лжи  Кодауловой,  -  и  она  была  не
пуста, на ней издавна жили  люди,  охотились,  ловили  рыбу,  сеяли  хлеб,
платили пошлины и тоже, как Аника Строганов, варили соль. Они, и отцы  их,
первые пришли в глухие места, срубили лес,  чтобы  поставить  жилье.  Были
свободными, но теперь - со всем своим добром  -  стали  Аникины.  Вот  как
начал он.
     Он ставил варницы там, где сочились соляные рассолы. Яма,  выложенная
камнем, служила печью, а  из  деревянного  ларя  рассол  стекал  в  црены,
железные ящики-сковороды, висевшие на столбах. Люди стояли у цренов;  соль
проедала одежонку и кожу на теле - язвы не заживали. Работали с восхода до
заката, осенями вставали затемно и ложились ночью. Приказчики  покрикивали
на крещеных: "Эх, работнички, радейте  хозяина  для!"  Соль  была  дорога,
мужицкий хлеб с мякиной дешев.
     Дозволил царь созывать людей неписьменных и нетяглых,  а  письменных,
тяглых и беглых боярских людей, буде забредут они в камские места, - велел
хватать и отсылать господам их.
     Аникины люди спускались в шахты-колодцы, и в раскаленных  горнах  уже
клокотало железо. На склонах гор, в  сланцах,  желтели  медные  кристаллы.
Аника, не раздумывая, сам завел у себя все, как  у  царя:  и  железное,  и
медное, и оловянное литье. Он лил свинцовые пули и делал порох.
     Приказчики его рыскали по Руси, зазывали на Каму новых подданных. Где
тут было разбирать, тяглый ли, "письменный" ли человек,  или  даже  беглый
холоп? Всем находилось место.
     А воры еще ниже гнутся  в  земляных  колодцах,  еще  теснее  льнут  в
прожженных портах к горнам, крепче стоят в сторожевых башнях,  у  чугунных
пушек: знают воры, что им некуда податься от камского владыки-благодетеля.
     "...А что будет нам Григорей по своей челобитной ложно бил челом, или
станет не по сей грамоте ходити или учнет воровати, и ся моя грамота не  в
грамоту".
     И за царской подписью - приписи  дьяков  Петра  Данилова