ой  кровью  рваной  одежде,
стрела тотчас пробила его шапку и осталась  торчать  в  ней,  он  взмахнул
обеими руками как бы разгребая что-то плотное, что  было  вокруг  него,  и
скакнул вперед.
     - Бери-и! Принимай!
     И упал на ствол, сбил, увлек его вниз своим телом.


     Длинные тени стлались по земле. Был вечер.  Струги  отошли  вверх  от
города.
     В  темноте  победными  татарскими  кострами   запылал   берег,   валы
Акцибар-калла и  холм,  у  которого  легло  столько  казаков;  красноватые
отсветы перехватили воду.
     На рассвете труба прервала  свинцовый  сон  тех,  кто  выдержал  весь
кровавый день накануне. Они слушали. Отбой? Назад  в  Тюмень?  Нет,  снова
атаман бросал на приступ войско. На этот раз - всех, кто был  на  стругах.
На тот самый холм и на отлогость  перед  ним,  где  был  открытый  простор
татарским стрелам с раскатов и с холма.
     И, как делывали это русские рати, казачье войско  подняло  знамена  -
хоругви. Атаманский струг среди самых первых уперся  в  мелкое  прибрежное
дно. Вскочив на нос, атаман оборотился  и  махнул  мечом  во  все  стороны
своему войску. Никола-угодник, суровый и седобородый, иссеченный  дождями,
исхлестанный ветрами, покрытый пороховой копотью, шествовал впереди.
     Все татарское  войско  было  тут,  готовое  смести  казаков  в  реку,
уничтожить их начисто. Чем поможет пищальный  гром  безрассудным  в  битве
грудь с грудью? С торжествующим кличем  и  визгом  ринулись  татары  из-за
валов, с холма, на бегу измеряя взглядом - сколько тех, пришедших с  реки?
Вон они - все. Других нет. И все сами пожаловали на вчерашнее место, прямо
в середину татарского войска!
     Туда, где началось смятение, пробивался атаман. "Погоди,  погодь!"  -
кричал он на бегу. В шлеме и в кольчуге, он тяжело, обеими руками, подымал
свой меч и рубил, покряхтывая в лад  мерным,  несуетливым  взмахам,  точно
основательно, на совесть делая нелегкую, но неизбежную  работу,  И  громко
ободрял своих. Слыша его голос, сами уже захваченные яростью  этой  битвы,
казаки остервенело резали ножами, кололи пиками, били кистенями,  глушили,
широко взмахивая, как дубьем, ружьями. Они плотно держались  около  своего
атамана, там и сям вырывались  вперед,  тесня,  откидывая,  топча  врагов.
Четверо оказались на венце холма. Но тотчас двое из них рухнули навзничь с
обрыва, перекручиваясь в падении, сбивая нижних. "Погодь!  Е-ще!  Погодь!"
Но шаг за шагом отступал атаман с тесной кучей казаков все ближе к берегу.
     Об одном беспокоились  татары:  только  бы  не  ушли!  Только  бы  не
выпустить!
     В шишаках, в кафтанах с железными  пластинами  устремились  к  Ермаку
трое, распихивая своих. Не простые воины - князья  сами  хотели  схватить,
как зверя, вожака пришельцев.
     Тогда отдаленный раскатистый крик раздался позади татар.
     То была вторая половина казачьего войска, потайно  высаженная  вчера,
пока татары, торжествуя, отбивали русских  от  холма  и  отстреливались  с
городских раскатов, ночью глубоко обошедшая вражеский стан и  ударившая  в
тыл, когда все, что было в городе и в стане, насело не берег.
     Татары увидели высоко  летящую  по  воздуху  новую,  такую  же  самую
хоругвь. Им почудилось,  что  она  раздвоилась,  волшебно  удвоив  русское
войско, и что нарисованный на ней бог или  атаман  указывал  казакам,  как
поражать татар...


     Пустынны были берега Тобола. Ничто  не  оживляло  эту  страну.  Ветер
трепал седые  нити  ковыля.  Леса  сменялись  открытыми  пространствами  и
березовые  островки  подымались  над  степью.  Там,  где   высокий   обрыв
возносился над рекой, воздух под ним  был  густым  и  неподвижным.  Казаки
старались скорее, по стрежню, проскочить такое место.
     Ни днем, ни ночью не было  теперь  им  отдыха.  Следы  конских  копыт
испещряли мокрую глину  берегов.  Внезапно  раздавался  знакомый  посвист.
Хриплый короткий вскрик на каком-нибудь струге рвал тишину. Не видно было,
откуда прилетела стрела...
     Влегали в весла, натягивали паруса, чтобы поспешно уйти вперед.
     В сердце огромной  враждебной  страны  вступало  казачье  войско.  На
редких привалах караульные прикладывали  ухо  к  земле:  не  донесется  ли
конский топот? В воздухе ловили запах гари, дымок костра.
     Ночевали на стругах.
     Не  решались  раскладывать  огня.  Грызли  сырую  рыбу,   ели   муку,
взболтанную в мутной воде.
     Гнус столбами стоял над стругами, облеплял лица, руки, забирался  под
одежду; до свету зудела кожа.
     Не вынеся, иные зажигали гнилушки, погружали лица в едкий дым.
     Что-то тихо толкнулось о борт струга. Тело колыхалось в воде. Отблеск
гнилушки пал  на  мертвеца.  Тогда,  выругавшись,  казак  отпихнул  его  и
заревел:
     - Гаси! Гаси огонь!
     Сноп огненных искр прочертил воздух. Вода слабо зашипела.
     Наутро медленно, осторожно двинулись дальше. Мыс в густых елях темнел
на пути. Течение вынесло из-за коряг длинноватый  полупогруженный  в  воду
предмет, снова он догнал казаков,  прибился  к  стругам,  и  казаки  опять
узнали синие разошедшиеся ступни мертвеца и позеленевшую от тины бороду.
     - Нет тебе спокою, Митрий Прокофьич, эх!..


     На атаманском струге разговор:
     - Что там?
     Яков Михайлов козырем надставил ладонь над глазами.
     - Бель на волне... Рябит.
     - Перекат? У тебя вострей глаза.
     - Не, Ермак... Завалы.
     - Наскрозь?
     - Перебит стержень. Мельчит струю... Завалы, а  меж  завалами  бом...
Останови струги.
     Сгрудившись, стали все суда.
     Ночью выслал Ермак два малых отряда лазутчиков, по обоим берегам.
     Один отряд не вернулся. Другой привел языка.
     ...Там в тесном месте, где  гребнями  вздымались  берега,  хан  велел
запереть воду - путь казачьему войску. Есаул Алышай  приставлен  караулить
загороженный Тобол, чтобы уничтожить суда, когда они наткнутся на железную
цепь между завалами.
     -  Пусти  в  обход,  -  сказал  Кольцо.  -  Сделаю,  как  с  Епанчой.
Акцибар-каллу тем взяли.
     - Сколько войска тебе, Иван?
     - Алышайка жесток. Половину отряди.
     Яков Михайлов пожал плечами.
     - Один раз - удача. Вдругорядь - счастье. То ж  третий  раз  -  бабья
хитрость.
     Гроза покосился угрюмо:
     - На два поделимся - вдвое ослабнем.
     - Всем войском ударить, - заговорил Брязга. -  Ей-ей!  Сшибем.  А  не
сшибем...
     - С голодухи подохнем, - злобно подхватил Мещеряк,  -  припас-то  что
потоп, что подмок, что... крыса сожрала.
     - Ходу-то, значит, вперед нету...
     - Отступиться? -  повернулся  Ермак  к  сотнику  Журбе,  не  по  чину
встрявшему в беседу. - Вот чего пророчишь? Еще думай! Ты, Никита!
     Пан вынул изо рта коротенькую трубочку.
     - Як же без хитрости? Что ж ветряк попросту руками махает... А было у
меня шестнадцать хлопцев - мало; перекрестился, бачу: тридцать два. Так то
дело еще с ляхами было, чуешь, батько?
     - Добро, - сказал Ермак. - Чую, атаманы. И  думаю:  не  в  лоб  и  не
полсилой в обход. Вот как: прямо нагрянем и в  тот  же  час  всем  войском
обойдем. Сладим так?


     Два дня стоял Ермак у цепи,  запертый  на  той  самой  воде,  которая
делала его неуязвимым.
     На третий день он повернул обратно. Но, отъехав несколько  верст,  он
велел казакам  ночью  собирать  хворост.  На  хворостяные  вязанки  надели
зипуны. В глубокой тьме казаки с Ермаком вплавь добрались  до  берега.  На
стругах с хворостяными людьми остались только укрытые соломой гребцы.
     Наутро  суда  с  распущенными  парусами  двинулись  к  цепи.   Татары
встретили жданную добычу,  которая  наконец  давалась  в  руки:  стрелы  с
зазубренными наконечниками разрывали паруса;  стрелы  гигантских,  в  рост
человека, луков пронизывали толстые борты.
     А пока длился бой с соломенными людьми, Ермак, далеко обойдя врага по
суше, ударил в спину Алышаю. Был вечер. Татары торопливо молились  молодой
луне.
     Казачье войско, приплывшее по реке и заговоренное от стрел, а  теперь
вдруг явившееся по суше, показалось татарам бесчисленным и волшебным.
     Кинув убитых и раненых, отстреливаясь с седел,  Алышай  и  его  воины
бежали. И Ермак по конскому топоту понял,  что  поверни  ханский  есаул  в
сторону казаков, всех бы перетоптал одними конями.


     Место,  которое  караулил  Алышай,  Ермак  назвал  Караульным   яром.
Название это сохранилось до наших дней.


     Воды катились  слева,  с  запада.  Безмолвно  стояли  залитые  лески.
Холодно поблескивала чешую мелкой ряби.
     На широком разливе, где  встречались  прибылые  воды  с  тобольскими,
остановились казаки.
     - Что за река?
     Шалаши лесных людей стояли у ее устья. Здесь рыбачили  вогулы-маньcи,
бродили охотники остяки-ханты. И они назвали реку - каждый на своем языке.
     А татарин Таузак, Кучумов слуга, не  успевший  ускакать,  потому  что
короткие и прямые дороги очутились теперь на тинистом дне,  сказал  третье
имя реки, уже слышанное казаками там, на русской пермской земле:
     - Тавда.
     И заколебалось поредевшее в боях казачье войско: слышало, знало,  что
по Тавде - последний путь, путь к Камню, на родину...


     Вдоль по длинной плоской намытой косе чернели казачьи сотни.
     Старик в широких портах, голый по  пояс,  чинил  рубаху.  Поднял  ее,
рассмотрел на  свет  слезящимися  глазами,  потер  костяшками  левой  руки
красновато-черную, будто выдубленную шею, вытащил кожаный  мешочек,  набил
долбленную трубочку. Рубаху положил  на  землю,  привалил  чуркой,  а  сам
поковылял к костру, присел на корточки и раскурил угольком.
     Хмурый худощавый казак следил за стариком, лежа на брюхе.
     - Дай потянуть, - попросил он.
     Старик пососал еще, потом вынул трубку изо рта, обтер рукой и передал
худощавому, примолвив:
     - На зельюшко один Мелентий запаслив.
     Тот молча выпустил горький дым.
     - Ото тютюн, як у турецкого паши,  -  отозвался  молодой  казак,  без
шапки, с короткими бесцветными густыми волосами, покрывавшими его  голову,
как мех.
     - А тебя вчерась паша гостевать звал? - вступился четвертый.
     - Был, браты, у меня  тютюн,  -  заговорил  пятый,  ножом  стругавший
ветку. - Ех! Креста не сберег, его сберег. Сереге Сниткову  дал  поберечь,
дружку. А того Серегу туринская волна моет, нас зовет...
     - Шалабола, - зло отозвался худощавый.
     Все примолкли.
     - Пойти днище постукать, - сказал старик. - Забивает  вода  в  струг,
что будешь делать!
     - Уж конопатку сменяли, сотский велел,  -  охотно  стал  рассказывать
круглолицый парень, что пошутил про пашу. - Намедни  на  "Молодухе"  нашей
издырявил вражий дух борт, чисто  решето.  Стрелой  бьет  насквозь,  ровно
пикой холст. Где берет таку стрелу?
     - Нашву нашить...
     - Лес-то  мокрый,  тяжелый,  -  валить  его,  братцы,  да  пилить   с
голодухи...
     - Да ты какой сотни?
     - Тебе что?
     - Нет, ты скажи!
     - Да он Кольцовой.
     - Оно и видно - прыгуны. У нас в Михайловской - служба, ни  от  какой
работы не откачнешься.
     - Сумы зато у вас толсты.
     - Может, у есаулов и толсты...
     - А что, братишечки, - сказал круглолицый балагур, -  мужик-то  -  он
мается, землю ковыряет век, скупа землица мужику, - грош соберет,  полушку
отдаст.
     - На Руси, братцы! - вдруг выкрикнул радостно и  в  то  же  время  со
странной  укоризной  светлоглазый  казак  в   ладной   чистой   однорядке,
обтягивавшей сильные плечи и стройный стан.
     Круглолицый балагур повернулся к молодому запорожцу:
     - То ж у вас, у хохлов: палку в землю воткни - вишеньем процветет.
     Худощавый  бросил  курить,  осторожно  вытянул  правую  босую   ногу,
морщась, закатил штанину. Колено было замотано тряпкой.
     - Хиба ж вишня, - равнодушно отозвался запорожец,  пригладив  меховые
волосы.
     Худощавый казак разматывал тряпку. Бурое пятно прошло в ней насквозь,
и он прикусил нижнюю губу белыми ровными зубами.
     - Саднит, Родивон?
     - Не, портянка сопрела, - серьезно вместо Родиона ответил балагур.  -
Посушить, не видишь, хочет!
     - Мажет он чем стрелу, что ли, - сказал казак, сидевший у воды. - Ой,
вредные до чего... Царапка малая, а чисто  росой  сочится  и  сочится.  Не
заживает, хоть ты что.
     - Сырое бы мясо приложить, всяк яд оно высасывает.
     - Ты бы, дед Мелентий, пошептал.
     Родион Смыря сказал с сосредоточенной злобой:
     - Супротив его стрел не шептать - железные жеребья  нарезать  заместо
пуль. Пусть спробует раны злее наших.
     Мелентий Нырков, затягивая пояс, добродушно проговорил:
     - И чего это: раньше не сойдется очкур, натачать  уж  думал.  А  ноне
засупонюсь - как меня и  нету.  Ангел-то,  видать,  хранитель  полегчил  -
ходить чтоб способней.
     Старик собрался, заковылял, отыскивая топор.
     Светлоглазый красавец показал на восток:
     - Дождь на низу-то. И вверху, видать, лило  -  взмутилась  Тавда.  До
вечера-то развиднеется, а, дед Мелентий? Плыть-то нам.
     - Вихорь развеет: бела туча.
     - Слу-у-шай! - протяжно разнеслось вдоль берега.
     Вдруг  зашевелились,  закопошились.   Раненые   подбирали   с   песка
разложенные посохнуть лоскуты.
     - По стругам!
     Мелентий Нырков, держа наперевес топор, перекинул свободной рукой  за
плечи зипун, вздохнул:
     - Владычица!
     Все, разбившись на кучки, двинулись - каждая кучка к своему стругу  -
на Тобол.
     Но вот один казак оторвался от кучки, следом за  ним  еще  несколько,
потом  многие;  они  торопливо  отбегали  обратно,   шапками   зачерпывали
тавдинской воды.
     - Ушицы похлебать? - сердито окликнул Родион Смыря, оправляя лядунку.
     Казак к которому он обращался, отпил глоток,  но  не  вылил  воды  из
шапки, и сказал, глядя на нее:
     - Вишь: играет. Прах светлый, земляной, легкий! Чисто рыбки...
     - А Тобол небесной мутью мутен, так мнишь?
     - Черна она тут, земля. Суземь...
     Неожиданно лицо Родиона, угрюмое, с багровым шрамом, покривилось.
     - Дай-кось напоследях, - тихо, сквозь зубы, попросил он.
     Но уж тот, все держа шапку донцем книзу, кинулся бегом за своими.
     И вдруг нетвердо, неуверенно еще, будто только  просясь  и  отыскивая
себе место, поднялся над говором, над нестройным шумом запев:

                          По горючим пескам,
                          По зеленым лужкам...

     Новый голос поправил:

                          Да по сладким лужкам...
                          Быстра речка бежит,

     - продолжал запевала.
     И разом несколько голосов перехватили:

                          Эх, Дон-речка бежит!

     И уже понеслось над всем берегом в звучной торжествующей чистоте:

                          Как поднялся бы Дон -
                          Сине небо достал.
                          Как расплещет волну -
                          Не видать бережков:
                          Сине море стоит.
                          Ветер в море кружит,
                          Погоняет волну...

     Люди садились в струги; примолкла песня, но не умерла совсем, тихо, с
жалобой продолжалась она на другом  конце  косы  -  далеком,  оттуда,  где
родилась:

                          А уехал казак...

     Заливисто, высоко вступил, запричитал голос Брязги:

                          Ой, ушел в дальний путь...

     Снова охнул берег:

                          На чужину гулять,
                          Зипуна добывать...

     Тогда, вырвавшись, овладев  рекой  и  берегом,  опять  взвился  голос
Брязги:

                          "Не забудешь меня!
                          Воротись до меня", -
                          Дон-река говорит...

     Подстерегши, чуть  только  зазвенев,  обессилел  он,  в  тот  же  миг
выступил  другой,  густой,  настойчиво  зовущий,  в  лад  глухо   ходящих,
стукающих в уключинах весел:

                          "Я тебя напою,
                          Серебром одарю", -
                          Дон-река говорит.

     И опомнился, окреп, мощно покрыл серебряный водяной простор хор:

                          Я твое серебро
                          В домовину возьму.
                          Ино срок помирать
                          Нам не выпал...

     - Нам не выпал, братцы, еще, - выговаривал голос Брязги.

                          Гей та бранная снасть,
                          Та привольная сласть -
                          То невеста моя!

     Из отдаления невнятнее, дробимая эхом, долетела песня,  и,  когда  не
видно стало стругов, доносилась она, точно далекий  дробный  постук  копыт
конных полков из-под черной крутой, нависшей на востоке тучи.


     Хан Кучум понял наконец, что  не  следовало  верить  цветистым  речам
Кутугая. Стрела - знак войны - теперь была вверена ханским гонцам;  но  им
долго пришлось скакать, пробираясь в отдаленные урочища.  Согнанный  народ
спешно рыл глубокие рвы вокруг городков на Иртыше. В лесах валили  деревья
- засекали дороги.
     Махмет-Кул сидел рядом с ханом.
     Иногда, когда входили и повергались перед  ханским  седалищем  мурзы,
беки и вожди племен, молчал старый  хан,  а  громко,  смело,  повелительно
говорил Махмет-Кул.
     И хан с любовью обращал к племяннику темное худое свое лицо.
     Вечером, когда они остались одни и зажгли в покое светец  с  бараньим
жиром, Махмет-Кул сказал:
     - Едигер Казанский и Иван Московит стояли друг против  друга.  Каждый
тянул в свою сторону веревку,  что  свил  Чингиз.  Чуть  крепче  бы  мышцы
Едигера - и вся она была бы у него. То не был год зайца,  но  год  свиньи.
Мурзы, беки - подлая свора - перегрызли силу Едигера. Ты  жил  уже,  когда
снова могла бы воссиять слава Бату, а вышло так, что вознесся Московит. Но
ты жив еще и в твоей юрте, хвала богу, свора лижет ханскую руку.
     Хан безмолвно кивнул. Не к сыновьям от многих жен  -  к  этому  юноше
прилепилось его сердце, одинокое после гибели Ахмет-Гирея, брата; любовь и
благодарность переполняли душу хана, и не было в ней горечи. Но мудрому не
нужны слова, и неподвижным оставалось его лицо.
     Махмет-Кул встал; на шапке его  был  знак  полумесяца.  Во  дворе  он
глотнул напоенный полынью и гарью очагов ночной воздух. Прыгнул  на  коня,
погнал вскачь, закинув голову; Млечный путь - Батыева дорога качалась  над
ним.


     Суда плыли, сгрудившись, тесно держась одно  к  другому,  не  решаясь
растягиваться по реке.
     Ввечеру тревожно заплакал рожок с обережного челна. Татарская конница
тучей стояла на берегу. Передний  всадник  пригнулся  к  лошадиной  гриве.
Сзади него не шелохнулись волчьи шапки воинов. Концы коротких копий горели
на солнце.
     Казалось, одно гигантское тело напряглось и застыло  в  неподвижности
там, на берегу, готовясь к прыжку.
     За буграми дымы подымались в небо. Их было много,  они  располагались
широкой дугой. То были костры скрытого войска. Новый отряд на темных конях
вылетел на пустынное место,  мимо  которого  уже  прошли  казачьи  струги.
Огромная невидимая дуга коснулась там реки другим своим концом  и  заперла
обратный путь казакам.
     То было войско Махмет-Кула.
     Тогда с громким возгласом атаман Ермак в легкой кольчуге  сам  первый
выскочил на берег. Он не дал времени своим заробевшим поддаться малодушию,
а врагов ошеломил дерзостью.
     Так началась эта сеча у Бабасанских юрт.
     Тьма ночи была  спасительной.  Она  укрыла  казаков,  уцепившихся  за
клочок береговой земли.
     Они не сомкнули глаз. Татары подползали, как кошки, и тот, кто вторым
замечал врага, через мгновенье хрипел с перерезанным горлом.
     Утром, припав за телами  мертвых,  русские  били  в  упор  из  ружей.
Татарские лошади, роняя пену с губ, вставали на дыбы и  пятились  от  вала
мертвецов.
     Прошел день.
     Казаки  стреляли,  старались  обойти  врага,  резались   с   хриплыми
выкриками  грудь  о  грудь.  К  вечеру  стала  мучить  жажда,  голода   не
чув