ра сколько ни ходить - все в ворота зайти: и то  верно.  Ты
размысли: не с Дону, не с Волги  повинная  твоя  -  со  столичного  города
Сибири.
     - Голова твоя, Яков, на  сто  лет  вперед  обдуманная,  да  и  то  на
батькины слова, видать, сдаешься. А  по  моей  топор  у  тезки  скучает  -
дожидается, пока надоест ее мне носить.
     Ермак с усмешкой прервал их спор:
     - Последнее слово мое. Царя видел, браты. Скажу.  Голос  зычный,  сам
статен, высок, волос кудрявый. Закон у него ого-го-го - круче  донского...
- Строго закончил: - Крепенек царь Иван Васильевич,  горяч,  а  земли  для
простит, не боярский угодник.
     Он поднялся.
     - А не простит - сама земля простит: ей послужили.
     Опять, борясь со своей неотвязной мыслью, Гроза тяжело проговорил:
     - Были вины - смыли. Свято дело наше. Не идолам Строгановым Сибирь!..
     Пощипывая ус, Яков Михайлов напомнил еще:
     - А Никитушка что ж молчит?
     Пан отозвался:
     - Песни ваши слушаю, да  чую:  те  песни  давно  уж  хлопцы  спивали.
Выходит: кохали дивчину, да не себе.
     С нарочитой простоватостью почесал в затылке.
     - Блукали по свету - притулились до места. Чего  балакать?  До  царя,
так до царя. Ото же и я кажу: ПИД САМИСЕНЬКУ ПИКУ.
     И снял шапку - мягкий воздух облек его  непомерный  лысоватый  лоб  и
сивую голову.
     Тогда снял шапку Ермак и все атаманы стащили шапки; последний,  точно
дремал до того, Матвей Мещеряк. Ермак истово перекрестился.
     - Ну,  браты-товарищи!  Во  имя  отца  и  сына  и  святого  духа.  Со
христом...


     Кольцо спросил:
     - Сам поедешь, Тимофеич?
     - Тебе ехать, не иному, - подтвердил Яков Михайлов.
     Ермак покачал головой.
     - Нет. Тут я не кончил - только начал.
     Мещеряк сказал медленно:
     - А как батька послом уедет, верно, тебе, Яков, с войском  управиться
- не иному?
     Михайлов  только  скользнул  по  нему  глазами.   Мещеряк   продолжал
раздельно, приветливо:
     - Может, крикнуть тебя в батьки, как сам ты на Волге велел? А как же!
Годов  пятнадцать  Яков   изготовлялся   -   терпелив.   Укладки   набивал
рухлядишкой, чтобы  было  в  чем  атаманить.  Еще  кто  богаче:  Яков  аль
войсковая казна?
     Никита Пан перебил:
     - Кумекаю так: Кольца послать. До таких, как  он,  кого  плаха  ждет,
царь дуже ласков.
     Брязга  крикнул,  что  ехать  Михайлову.  Мещеряк  еще  подал  голос:
собираться в путь Никите Пану. Михайлов молчал.
     Гроза выговорил:
     - Красней Кольца, коль он схочет, никому не сказать!
     И тут решил Ермак:
     - Тебе ехать Иван.
     Усмехнулся, вспомнив, как  и  тогда,  на  Каме,  пуще  всех  бунтовал
Кольцо, а он взял и поставил его набольшим.
     - Ты и вправду ведом там. Со знакомцем встретишься.
     Кольцо вспыхнул, выкатил белки и без того выпуклых  глаз  на  смуглом
лице. Но не вскочил, не крикнул - с вызовом, задорно тряхнул волосами:
     - Я, бурмакан аркан, не отказчик.
     Похваляясь сказал:
     - Спытать задумали, не испужаюсь ли? Того страха нет,  чтоб  испужать
Кольца!
     С этим покончили: ехать Кольцу, осужденному на  смерть  самим  царем.
Заговорили о том, что повезти, сколько взять народу.
     Ермак положил руку на плечо послу.
     - Слышь, Иван, Гаврилу возьми Ильина, трубача-парнишку...
     - Того парнишку, - сквозь зубы отозвался Кольцо, -  скоро  внучки  за
бороду таскать будут.
     - Ты покажи ему, Иван, что не сошелся  свет  на  Сибири-городе.  -  И
прибавил, будто оправдываясь или поясняя: - Легкая рука у него...


     Двадцать второго декабря 1582 года собачьи упряжки  тронули  нарты  с
атаманова двора в Кашлыке.
     С Кольцом - пять казаков. На нартах  -  шестьдесят  сороков  соболей,
двадцать чернобурых лис и  пятьдесят  бобров.  Князь  Ишбердей  со  своими
вогуличами проводил казаков прямой дорогой, волчьей тропой через Камень.


     В Сибири казачье войско, ожидая с  Руси  царской  помоги,  продолжало
единоборство с Кучумом. Шайки ханских людей кружили возле казачьего стана,
выжигая аулы за то, что их жители отступились  от  хана  и  стали  держать
сторону русских. Ермак не давал  хану  копить  силы  в  пустынных  кочевых
степях. После Абалака следил за каждым шагом  Кучума  и  отгонял  его  все
дальше и дальше не только силой, а и мудрой хитростью:  отвращая  от  хана
сердца сибирских людей и привлекая их к себе.
     И та земля, которая еще недавно была достоянием Кучума, теперь горела
под его ногами, чуть только он пробовал ступить на нее.
     Двадцатого февраля 1583 года не простой  татарин,  а  мурза  Сенбахта
прислал Ермаку известие, что Махмет-Кул с шайкой пришел на Вагай,  верстах
в ста от Сибири.
     Шестьдесят удальцов поскакали к месту, указанному Сенбахтой.
     Ночью, вблизи озера Куллара, они напали на врагов. Махмет-Кул,  самый
ярый из казачьих недругов, был взят сонным в шатре.
     Кровь товарищей,  сложивших  головы  на  холодных  берегах  Тобола  и
Иртыша, казацкая кровь, пролитая у Абалацкого озера, кровь русских мужиков
из уральских сел и  замученных  жителей  вогульских  и  остяцких  земляных
городков - была на Махмет-Куле.
     Но Ермак и тут не дал отуманить себя гневу и мести.  Он  с  почестями
встретил пленника в  Кашлыке.  Просторный  и  богатый  "хан"  был  отведен
Махмет-Кулу, и только крепкий караул приставлен к нему.
     Некоторое время Ермак выжидал. Быть может, в Кашлык прибудут  ханские
посланцы для переговоров о Махмет-Куле и мире. Ермаку был важен мир -  все
меньше становилось казаков.
     Но посланцы не приходили, и долго ничего не было слышно о  Кучуме.  И
тогда Ермак отослал Махмет-Кула тоже в Москву - в дар царю; с Махмет-Кулом
поехал молчаливый атаман Гроза.
     А Кучум стоял в это время на дальней  луке  Иртыша,  в  диком  месте.
Первый гонец вошел в  ханский  шатер  с  вестью  о  пленении  Махмет-Кула,
батыра, того, чьи шаги были бесшумнее шагов крадущейся кошки, кто настигал
врагов быстрее ястреба и отвагой превосходил вепря.
     Второй гонец явился к хану и сообщил, что "думчий" - карача  со  всем
оставшимся татарским войском оставил его и ушел вверх по  Иртышу,  к  реке
Таре.
     А третий гонец принес весть, что князь Сейдяк, прослышав о  поражении
похитителя отцовского престола, с войском идет  из  Бухары,  чтобы  добить
Кучума.
     И тогда, во второй раз, согнулся  неукротимый  дух  хана;  старческие
слезы потекли из его незрячих глаз, и он произнес персидское двустишие:

                  От кого отвратится Аллах,
                        честь сменится тому на бесчестье,
                  И любимые други оставят того...


     Миновало лето, за ним и осень.
     Были покорены еще Белогорье и Кода, самое большое остяцкое  княжество
на Оби.
     Казаки же все еще оставались одни в Сибири.
     Жестокие морозы снова сковали землю.
     Между серебряных лесов легли мертвые дороги рек.


     Ясная ночь. Полог, шитый звездами, растянут над  лесными  верхушками.
Звездный отблеск на снегу, на ледяных иглах. Поднимается и ползет по ярам,
стелется по холодной пустоши волчий вой.
     Поздний свет пролился с востока. На высоких розовых  крыльях  застыли
летучие облака. И стали далеко видимы  во  все  стороны  волнистые  снега,
синеватые на западе, розовеющие на востоке. Их поверхность  чиста.  Только
ветры, гуляя, тронули ее на открытом месте мелкой рябью  да  от  примятого
сугроба - стежка следов. Тут потоптался и потом ускакал сохатый или олень.
Мягко вдавились отпечатки лап прыгнувшей с ветки рыси.
     Света прибыло. И в брызнувшем  блеске,  вся  в  хрустальной  паутине,
сияла темная зелень кедров и елей, кидая синие тени на снег.
     Наступал 1584 год.



                             ЦАРЬ МОСКОВСКИЙ

     Ехали на собаках, в трудных и бездорожных местах шли на лыжах рядом с
нартами.
     У западного склона Урала Ишбердей поворотил свои нарты обратно. Ветер
унес татарское прощальное приветствие.
     Впереди на холме, над лесом, мохнатым от снега,  виднелся  деревянный
крест часовенки и низко стлался дымок.
     Почти полтора года не видели  приезжие  людей,  говоривших  на  одном
языке с ними.
     Пересев на сани, с присвистом проскакали по  заметенной  улице  между
черных изб, красуясь дорогими шубами.
     Ночевали, ждали, пока в ямах  ямщики  сменят  лошадей,  -  и  спешили
дальше. Но слух о послах неведомой  восточной  земли,  везущих  сокровища,
опередил казаков. Навстречу им выходил  поп  с  крестом.  Народ  толпился;
стрельцы с алебардами на плечах очищали место боярину.
     Городок  прикорнул  на  пригорке  -  стоячий   тын,   сизая   маковка
церковушки. И вокруг - ветер, ни человека, ни зверя, пуховые  синеватые  в
сумерках сугробы глухой зимы...
     Временами метели, бездорожье и дьяки приказных изб по два, по три дня
задерживали казаков на одном месте. Они гуляли в кабаках и, скинув  шапки,
крестили лбы в церквах.
     Так миновали они лесные  погосты,  купеческие  города,  где  колокола
гудели над бурым снегом торговой площади, волжские  посады  с  замками  на
дверях хлебных лабазов, похожими на гири.
     И выехали наконец на большую дорогу.
     День и ночь двигались по ней люди.  Быстрой  рысью  проезжали  конные
ратники в синих кафтанах. Медленно тянулись длинные ряды  груженых  саней.
Возницы дремали, намотав вожжи на колышек; изредка, приподнявшись,  лениво
нахлестывали  кнутом  лошаденок,  и  те,  не  изменяя  шага,  отмахивались
хвостами. Везли мешки с зерном, с мукой, прикрытую рядном  рыбу,  каменную
соль. И опять - новый обоз -  зерно,  рыба,  мука  и  сухие  красные  ноги
мороженых туш, как палки, торчащие из-под  рогожи.  Нескончаемая  вереница
саней с поклажей двигалась в одном  направлении  -  туда  же,  куда  ехали
казаки, - будто там, впереди, жил огромный великан,  которому  вся  страна
посылала эти сотни обозов.
     - Аль оголодала Белокаменная? - крикнули казаки молодому русоволосому
парню, шагавшему за санями.
     - Москва стоит на болоте, а ржи в ней не молотят, - весело и  задорно
ответил парень, играя кнутовищем в голой руке.  Рукавицы  его  торчали  за
поясом - мороз был ему нипочем.


     По бокам дороги строганые белые столбы отмечали поприща,  через  поля
она бежала, прямая, как стрела, и широкими мостами переступала через реки.
     Ямщики тут споро перекладывали лошадей, не давая проезжим  оглядеться
на новом месте, и гнали коней так, что захватывало  дух.  Казаки  дивились
огромным ямским дворам, состроенным из  свежего  леса,  одинаковым,  будто
сделанным по одной мерке. Чуть не полк конных людей мог бы  поместиться  в
каждом таком дворе.
     И все  многолюднее  становилось  вокруг.  Высились  скирды  побурелой
ржаной, ячменной и овсяной соломы, через которые не перебросить камнем.
     Но рядом с обильными волостями стали попадаться и  волости  странного
запустения. Сухой чернобыльник качался тут  по  ветру  на  полях.  Черными
обгоревшими развалинами зияли пожарища деревень.
     Вот проехали казаки Паншины выселки, Постниковы лужки, Плещееву выть.
Пусто.
     Клок гнилой соломы торчал  из-под  снега,  стояла  грибом  церковь  с
рухнувшей звонницей, с выломанными дверями и окнами; прутья молодого  леса
лезли между трухлявых остатков избяных срубов. А  на  погостах  -  кресты,
кресты...
     - Чье село?
     - А бог его знает, - отвечали встречные, - не сыщешь прозвания!
     Нищие - голь кабацкая - брели по дороге. Пили в кабаках,  по  ямам  и
тут же спали на снегу, пропив зипуны.
     - Далеко ли, орлы?
     И спрошенные  глядели:  диковинные  проезжие,  бояре  не  бояре  и  с
купцами-толстосумами не схожи,  одеты  -  окольничьим  впору,  у  двоих  -
посеченные лица.
     Вдруг кто-нибудь из казаков лихо подмигивал, и "орел" приосанивался -
только голое тело светилось в дырах и лохмотьев.
     - За солнышком! Перья петелу щипать да волю выкликать. В Дикое  Поле!
В казаки!
     - Астрахань славна арбузами, а мы голопузами.
     - Аль я виновата, что рубаха моя дыровата?
     Кольцо поводил бровью:
     - А в Сибирь? Не чуяли? Ждите-пождите, обратным путем всех заберем  к
атаману Ермаку. Значит, прирастет казачьей силы!
     В черных шлыках шли по дороге монахи. Монастыри белели на  холмах,  в
безмолвных лесах, на крутых берегах рек. Никогда не было на  Руси  столько
монастырей, как стало их в  те  годы  -  бежали  под  монастырский  покров
боярские земли, чтобы укрыться в тихом и верном приюте  от  властной,  всю
страну будоражившей руки царя Ивана.
     И вздымались над пустошами медные  главы,  а  под  каменными  стенами
лепились курные избы кабальных монастырских деревень.


     Однажды казаки увидели как бы пестрое сверкающее облако, дремлющее на
горизонте. И вот вырезались башни и главы, островерхие кровли  над  темным
разливом домов.
     Захватив  полнеба  впереди,  город  причудливо  поднял  верхи   своих
стрельчатых колоколен, теремов, куполов, зубчатых стен - словно  сказочный
узор, вытканный на исполинском ковре.
     Теперь дорога несла казачьи тройки в потоке конных и  пеших,  возков,
саней груженых и порожних, как широкая река, вливающаяся в плещущее море.
     Узкая улочка вилась  в  гуще  изб.  Через  заборы  виднелись  оконца,
глядевшие во дворы. Резные столбы поддерживали крыльца. Колодезные журавли
скрипели на перекрестках.
     Местами дома исчезали. Тянулись плешины, где снег, бурый  от  навоза,
покрывал обугленные бревна. Это были страшные  следы  пожара,  бушевавшего
двенадцать лет назад, когда крымский хан Девлет-Гирей пожег Москву.
     Но, как  волшебная  птица,  воскресавшая  из  огня  во  все  ярчайшем
оперении,  город  этот  вставал  из  пепла  своих  пожарищ   неистребимым,
обновленным.
     Дровни запруживали дорогу. Мужики  в  лаптях  и  валенках  топтались,
похлопывали рукавицами. Работные люди  таскали  бревна.  Плотники  стучали
топорами. На пустошах росли  стены  из  пахучих  бревен,  терема  пестрели
свежерасписанными ставеньками.
     Поезд казачьих саней пробирался медленно. Гаврила  Ильин  смотрел  по
сторонам. Мостки  с  перильцами  перекидывались  через  речушки.  Жестяные
петухи на крышах поворачивались носом к ветру. Купола вырастали  внезапно,
будто из самой земли. Чем дальше, тем гуще по  улице  валил  народ.  Ильин
видел синие, канареечные, алые,  атласно-белые,  парчовые,  голубино-сизые
шубы, шапки с малиновым, серебряным, голубым, травяным верхом, оторочки  и
опушки светлые, пепельные, темные и каких-то удивительных мехов как  бы  в
искру, кушаки всех оттенков, рогатые  кики,  душегреи,  цветистые  платки,
переливное шитье кафтанов,  красные,  зеленые,  соломенно-желтые  сапожки,
откинутые вороты, черные, как вороново крыло, седатые, рыжие...
     Ильин вглядывался в эту  толпу,  расписную,  как  оконца  и  крылечки
резных теремов на белом снегу, под белыми шапками на кровлях. Не сразу  он
различил в ней людей в опорках и поддевках, холопов и  посадских,  хозяек,
вышедших с кошелями, а не показывать наряды, людей в  странных,  коротких,
нерусских платьях.
     И  все  спешили,  словно  всех  гнало   некое   общее   не   терпящее
отлагательства дело.
     Тут никто не встречал казаков, мало кто и оглядывался на них.  Только
лавочники у дверей своих лавок провожали казачьи  розвальни  взглядом,  да
кумушки, облепившие церковные паперти, судачили вслед им.
     По бокам улицы пошли большие и нарядные боярские  дворы.  Были  среди
них и белокаменные. И вдруг далеко отбежали, сторонясь, дворы, дома, избы,
заборы, паперти, палаты, - словно отплеснуло все  пестрое  море  золоченых
глав, высоких коньков,  окошек,  затянутых  бычьими  пузырями,  блистающих
слюдой и зеленоватым стеклом.
     Ильин увидал башню. Низ ее  -  куб,  на  этом  суровом  кубе  как  бы
возникала новая башня и, вся заплетенная в каменное кружево, стремилась  в
высь, а там на ней  стояла  еще  третья,  чтобы,  среди  стрел  и  зубцов,
верхушкой досягнуть до неба.


     Все улицы, все дороги подбегали сюда. Здесь был им конец. Точно  было
тут сердце, и биение его чуяли они и, сколько бы ни колесили по  пустошам,
сколько бы ни кружили по лесам, где бы, с какой бы безвестной  стороны  ни
начинались - с гор ли, с  Дикого  ли  Поля,  с  ливонских  ли  рубежей,  с
холодного или с теплого моря, - все  они,  через  всю  страну,  стремились
сюда, сходились и показывали: тут средоточие земли.


     Дорогой Кольцо горделиво говорил: прямо к царю. Но  чуть  переступили
они порог приказа, стало ясно Ильину, что в этих словах нет смысла.
     Дьяк даже не поднял лба.
     - К великому государю? - сказал он, скрипя гусиным  пером.  -  Высоко
прыгаешь, ноги сломишь. Мне сказывай.
     Кольцо опять все повторил, и Гаврила подивился,  как  складно  и  как
терпеливо спросил он на этот раз уже не царя, а боярина.
     - А для ча боярина? - сказал по-прежнему не казакам, а  пергаментному
исписанному листу дьяк. - Я тебе боярин. От Кучума Муртазиева?
     Будто и не слыхал, что говорил Кольцо!
     Кольцо было возвысил голос. Дьяк откинулся, седой, жилистый, с  пером
в мягких толстых  пальцах  с  плоскими  ногтями;  из-под  поднятых  бровей
взглянул на атамана так, словно сквозь него  рассматривал  каменную  стену
приказа. И кольцовское "бурмакан аркан" застряло  в  глотке.  На  сидящего
человека,  пред  которым,  ломая  шапки,  стояли  лихие,  всеми   смертями
испытанные гулебщики, не произвело никакого впечатления, что  хана  Кучума
больше нет и что вот эти люди - покорители целого ханства и  послы  нового
сибирского царства.
     Наконец он вымолвил - и тоже так, будто каждый день к  нему  являлись
послы и наперебой предлагали по царству:
     - Дары привезли - посмотрим. Станете на посольском дворе. Избу укажу.
Ждите.
     И заскрипел  по  листу,  показывая,  что  отныне  все  шесть  казаков
измерены,  взвешены  и  что  им  никуда  не  вырваться  из  ровных   строк
крючковатого почерка.
     Они вышли, не зная, чем же  кончилась  беседа  и  позовут  ли  их  во
дворец, но чувствуя, что  нечто  неуловимое,  всезрящее  и  сильнее  самой
сильной силы опустилось на них, обвилось и больше не отпустит.


     Избу указали. Чуть только послы осмотрелись  в  ней,  Кольцо  брякнул
дверью, ушел.
     Вернулся  злой,  озабоченный.  Новости  были  плохие.   Когда   новый
чердынский воевода Перепелицын,  посланный  царем  на  место  благодушного
князя Елецкого, написал о  делах  в  Камских  землях,  в  Москве  поверили
наконец в невероятное: что казаки с Волги ушли к  Строгановым.  В  гневной
грамоте царь корил Строгановых за воровство и велел немедля,  под  страхом
опалы, казаков отправить в Чердынь, а главарей схватить и взять в  железы.
Тогда было поздно: казаки воевали с Кучумом.  А  теперь,  выходит,  дважды
виноватые - за Волгу и за Каму - сами явились в Москву!
     - С похвальбой явились, - сказал Родион Смыря и сплюнул.  -  Еще  как
высчитают тебе третью награду - и за Сибирь твою, - век больше  ничего  не
попросишь.
     - Не каркай! - рявкнул Кольцо. И сразу смирился, сел, руками обхватил
голову и улыбнулся робко, по-ребячьи: - Ты бы, дед, а?...  слово  бы,  что
ли, какое знаешь - на жесточь... Голову бы уж срубили долой - один конец.
     - Вот  те  и  к  царю,  -  проговорил  красноглазый  Алешка  Ложкарь,
пятидесятник после Бабасанского боя. - Да все кинуть и нынче же обратно...
     - Лих теперь уедешь!
     - На Москве я какой  поп,  -  мягко,  ласковенько  зашамкал  Мелентий
Нырков, - их тут - сочти, сколько. Мой пошепт - на Тоболе  да  на  Иртыше.
Молитва моя - из земляного духа: земля-матушка учила меня. А вы,  ребятки,
чуть что... эх, вы! Я семь десятков, почитай, вс„ по свету шагаю,  вс„  по
свету. Дряхлым стал, упокоюсь, думал, а  господь  в  Белокаменную  привел.
Радость-то невиданная еще мне,  так  я  понимаю;  а  привел  -  значит,  и
выведет. Уж грешник я богу и царю, - вы что: молодые... А вы так:  грешишь
- владычицу помяни, она з