ствовали. Слышались рядом то русские, то татарские торжествующие крики,
гремели выстрелы, то близкие, то удаляющиеся. Внезапно  впереди  наступила
тишина.
     Трава была истоптана, следы ног и копыт уходили прочь от берега.
     Хмурясь Ермак послал разведать вражеский лагерь. Разведчики  поползли
болотом; сумерки поглотили их.
     Они возвратились перед светом.
     Еще далеко до казачьих караулов их окликнули.
     - Ты, батька?! - удивленно отозвался один из казаков.
     - За лесом пустое место... Там пепелища велики: костры разметанные...
В край пустого того места - колки, островки да лог. Сколько ни иди  по-над
тем логом, - ржут кони, - донесли разведчики.
     Ермак выслушал, как всегда, недвижимо, ничем не обличая  нетерпеливой
тревоги, которая клокотала в нем и погнала его  в  этот  пустынно-молчащий
лес, далеко от стана. Только поднялся с  мокрого  пенька  и  слушал  стоя.
Крикнула над головой ночная птица. Ермак молча зашагал к  стану.  То  была
вторая бессонная ночь.
     На заре показалась толпа пеших воинов.
     Внезапно передние присели и за ними открылся  ряд  гигантских  луков,
чьи стрелы пробивают еловые доски.
     Пищальный гром не испугал лучников. Но яростен был натиск  казаков  и
татары начали отходить медленно, повертываясь лицом к врагу, чтобы пустить
стрелы.
     Они отходили на открытое, голое место.
     Всадник, нахлестывая камчой коня, нагнал казачье войско, хлынувшее из
леса на поле.
     - Копай окоп! Копай окоп! - орал он, перекрывая шум битвы.
     Лошадь, почуяв степной ветер, потянулась  мордой  вперед  и  призывно
заржала. Он бешено стегнул ее, она осела на задние  ноги,  рванулась  -  и
всадник поскакал вдоль войска. Под ним было татарское седло, в котором еще
час назад несся на русскую рать воин Махмет-Кула.
     Мягкую, жирную землю рыли торопливо. И с  поля  все  тянуло  порохом,
сухой пылью и сладеньким запахом цветов, пока не были готовы длинный ров и
узкие ямы.
     Тогда  сотня,  которая  шла  за  притворно   отступавшими   татарами,
остановилась. Во второй раз настало долгое безмолвие. И первые не  вынесли
его там, в стане Махмет-Кула.
     Словно ропот бегущей воды донесся издали.
     Казалось, он не нарастал, только перекатывался неумолчно. И вдруг это
стало - будто тысячи горошин катались по железному решету за краем земли.
     Показалось черное пятнышко. И как бы вихрь клубился в нем.  Справа  и
слева, из полукружия чернолесья, вынеслись  другие  пятнышки.  И  росли  с
каждым мгновением.
     Не задерживая, не ломая своего движения, конные отряды пристраивались
друг к другу, сливались в одно на стремительном скаку. Широко растянувшись
на пустом, чуть покатом поле, летели, неслись в пыли сотни всадников.
     Топот сотряс землю, как  бой  сотен  барабанов.  Заполнив  всю  ширь,
стремилась на черневшую тонкую ленту пеших  казаков  скрытая  доселе  сила
Махмет-Кула. Уже слышалось, в грохоте  и  реве,  тяжкое  дыхание  лошадей,
виднелся  оскал  их  зубов,   волчьи   шапки   пригнувшихся   бритоголовых
наездников. Гривы развевались по ветру.  Не  шелохнувшись,  ждали  казаки.
Когда истаяла, пожираемая вихрем, свободная  полоска  между  черным  рядом
пеших и конной лавой, - казалось, вот смешаются они, -  сверкнула  одиноко
вздетая сабля. Грянул залп. И казаки исчезли.  Вмиг.  Лошади  с  опаленной
шерстью смаху перескочили через ров  и  ямы.  Страшный  удар  пришелся  по
воздуху.
     Но острые лезвия, взмахнувшись снизу, распарывали  брюхо  лошадям.  И
новый залп загремел в спину перескочившим.
     Тогда впервые в этом долгом  бою  у  Бабасанских  юрт  замешательство
охватило татар. Десятки воинов, сорванных с коней, легли на землю.
     И с этого мгновения повел бой не Махмет-Кул, а Ермак.
     Двое  суток  еще,  таясь  в  ложбинах,  внезапно   налетая,   пытаясь
прорваться к стругам, жестоко вымещая на захваченных казаках свое бессилие
и непонятную гибель лучших воинов, - двое  суток  оспаривал  Махмет-Кул  у
Ермака Бабасанские юрты.
     На пятый день боя он разодрал концом окровавленного меча свою  одежду
и повернул коня прочь.
     Но было измучено, обессилено и казачье войско. Казаки также ушли -  в
лодки, на воду, в свои текучие рубежи, недосягаемые для врага.
     Они отстояли землю на берегу - холмы, лес, болото и равнину - и  были
вынуждены покинуть их. Они одолели врага в пятидневном бою  -  и  вот  два
струга полным-полны ранеными, изувеченными, и нечем  их  накормить,  кроме
тощей размазни из толокна, и нечем напоить, кроме мутной тобольской  воды.
Они победили, но нет им сна и отдыху - и нельзя остаться у  места  победы:
кто знает, с какой новой ратью явится завтра сюда Махмет-Кул.
     И по властному звуку атаманской трубы взялись  за  весла  истомленные
гребцы.


     - Татары!..
     Берег был высок и тянулся стеной насколько глаз хватал.
     Атаманы говорили:
     - Не пробиться...
     - Одну голову срубишь, другая растет...
     - Посуху бы ударить...
     - Посуху? Ты после Бабасана отдышаться дай!
     - А проскочим - силу-то какую позади себя оставим!
     - Долог яр, краю не видать, Ермак...
     Он поднял воспаленный, тяжелый взор.
     Словно слушал в эти грозные, сумрачные дни и в бессонные ночи не  то,
что говорили вокруг, а то, что немолчно звучало, говорило внутри него.
     - А тылом обернемся  -  гладка  дорожка:  юрты  Бабасанские,  Алышаев
караул,  Акцибар-западня,   Тарханов   городок,   Чимги-Тюмень,   Епанчовы
гостинцы, Камень студен да ледян, - и к Строгановым - голы, как соколы...
     Он исчислял все это стремительно, с каким-то страстным напряжением  -
будто не им говорил, а давал выход тому неумолимому, что захватило,  несло
его.
     Прищурясь, окинул взглядом всех в атаманском челне. И вдруг:
     - А ну-ка, песельников!


     ...На самом переднем стружке в голоса вплелась труба.  Гаврила  Ильин
поднялся во весь рост, лицом к казачьему войску. Все громче, смелей трубил
он и, когда завладел песнью, вдруг задорно повернул  ее,  заиграл  другое.
Как бы испытывая свою власть над певцами,  он  нарочно  еще  пустил  лихое
коленце и смотрел, как покорно зачастили весла - в  лад  новой  песне.  На
берег не глядел, не слышал ветра, плеска воды, крика татарских  всадников.
Ему чудилось, что труба выговаривает человеческим голосом  -  то  был  его
голос и в то же время не  простой  голос,  а  властный,  могучий,  и,  как
всегда, когда он раздавался, он заглушал для Ильина все  и  возносил  надо
всем, ото всего отделял прозрачной стенкой  и  делал  сильнее  всех.  И  с
веселым ознобом между лопатками Гаврила  то  высоко  вскидывал  песню,  то
заставлял звуки заливисто, протяжно стелиться  по  реке,  то  рассыпал  их
мелким бисером. "Эх, трубач, язви тя!..." - восторженно, умоляюще ругнулся
певец, у которого пресекся голос.  А  Ильин  трубил  атаку  и  победу  при
Акцибар-калла, у Бабасанских юрт, выпевал те песни, которые играл  тархану
- песни о казачьей славе. Ему казалось, что это  он  ведет  все  струги  и
управляет всеми покорными веслами; и до тех пор, пока  не  иссякнет  сила,
жившая, по его воле, в медной трубе, - до тех пор  не  опустятся  весла  и
будет невредимым он сам и все войско.
     Истомленный, он оторвал  трубу  от  пересохших  губ,  бессильно  сел.
Далеко уже позади в сумерках прятался Долгий яр.
     Тут остановились струги. И новых мертвецов принял топкий левый берег.
     Могилу вырыли общую, над ней воткнули крест из двух березовых жердей.
     И поспешили опять на  струги,  чтобы  день  и  ночь,  без  остановок,
сменяясь у весел для короткого сна, -  плыть  и  плыть...  [плаванье  мимо
выстроенного, как на смотру, татарского войска у Долгого яра было одним из
тех дерзновенно смелых решений, которое уже современникам  Ермака  внушили
мысль  о  его  походе,  как   о   чудесном   и   совершенном   с   помощью
сверхестественных сил]
     На правой стороне Тобола в шестнадцати верстах  от  устья  вытянулось
узкое озеро. Возле него жил Кучумов карача. Ему полагалось  доносить  хану
"обо всем хорошем и обо всем дурном, обо всяком, кто бы ни пришел и кто бы
ни ушел".
     Нежданные, нагрянули сюда казаки.
     Правда, доходили и раньше вести о них. Но карача, маленький старичок,
насмешливо кивал безволосой головой,  когда  слышал  о  них.  Полтысячи  -
против всего сибирского ханства! Где-то, во  многих  днях  пути  вверх  по
Тоболу, истекают кровью безумные пришельцы. Не о чем доносить хану.
     Явление  этих  неведомых  "казаков",   неуязвимых,   с   непостижимой
быстротой пронесшихся сквозь все высланные им навстречу тысячи  и  тьмы  и
внезапно очутившихся в глубине ханства, ошеломило карачу.
     Но он не сдался, а затворился в городке.
     А они ворвались в город.  Они  были  голодны,  изнурены  сверхсильной
тяготой этих недель. На теле  почти  у  каждого  из  них  горели  раны.  В
тобольском илу и в черной болотной земле остались десятки их товарищей. На
двух тесных, смрадных стругах помирали тяжело изувеченные.
     И жестока, страшна была ярость Ермакова войска.
     Они не пощадили никого из  пораженных  ужасом  защитников  городка  и
трупы побросали в озеро.
     Тут им достался хлеб, мясо в сотах и бочках.
     И в этот день они были сыты и пьяны.
     Но сам карача успел убежать...


     Медленно поднималось -  раскачивалось  лоскутное  царство.  Не  спеша
извергало оно из своих недр войска и посылало их под дряхлеющую руку хана.
     Люди в берестяных  колпаках  на  голове  приехали  из  тайги.  Вокруг
поджарых  оленей  с  лысыми  по-летнему  боками  заливались   лаем   своры
длинношерстных собак, которых держали в голоде, чтобы они были злее.
     Воины остяцких князьков вступили в Кашлык под звуки трещотки.  На  их
щитах скалили зубы намалеванные страшные  хари,  а  стрелы  были  вымазаны
ядовитым соком лютика.
     Степные кочевники пустили вскачь своих  косматых  лошадей  на  крутом
въезде в ханскую столицу. Облако пыли осело  у  жилища  Кучума.  Безбровые
лица всадников казались покрытыми мукой.
     Тогда хан медленно двинулся верхом через свою столицу. И  люди,  мимо
которых он проезжал, поднимались с места и следовали за ним. Так он повлек
за хвостом своего коня пестрые лоскутья сибирского войска.
     Было его несколько тысяч.
     Но грозна была слава казаков и Кучум не решился напасть  на  них.  Он
только отошел недалеко от Кашлыка  и  велел  устроить  засеку  на  высоком
берегу Иртыша возле мыса Чуваша или Чувашия, в двух верстах выше  впадения
Тобола.
     Сам же укрепился на верху горы.
     Вперед выслал большой отряд, чтобы запереть выход из Тобола в Иртыш.
     Так стоял Кучум на полдороге между своей столицей и  казаками.  И  те
знали, что теперь предстоит встреча с главными силами Кучумова царства.
     Уж год как вела по неведомой стране водяная ниточка, чуть  прерванная
только у каменного темени Урала, - там, где  прорастали  древесные  побеги
сквозь днища брошенных строгановских судов. Но страна, мнимо преодоленная,
снова смыкалась, пропустив струги. И как бы ничего не было: ни  побед,  ни
отчаянной смелости, ни чудесной мудрости, ни богатырских,  будто  былинных
подвигов.
     Все еще только предстояло.
     Ермак оглядел свое поредевшее войско,  кусок  русской  земли,  далеко
залетевший...
     Кто ставил городки на Кокуе, на Тагиле? Разве не сама  русская  земля
городками этими перешагнула через Камень  и,  ширясь,  стала  в  незнаемых
местах? Кто и чьим именем брал "поминки" у покоренных тюменских  стариков,
думая не только  про  то,  как  бы  "пошарпать"  кровавой  саблей  добытые
богатства, кто шел неотступно вперед, хотя и  не  было  богатств,  а  была
вместо них смертная бранная тягота? Кто складывал ханскую дань  с  земель,
где он прошел, и низвергал хищную власть мурз, кто в долгие бессонные ночи
думал, как  привлечь  к  себе  эти  земли,  оставить  крепкими  за  собой,
по-своему, по-хозяйски, устроить  их?  Вольница,  не  знающая  удержу,  не
воевала так во время удалых аламанов на Волге,  в  ногайских  степях...  И
монголо-тюркские покровители - джехангиры не так  проносились  над  миром:
развалины на века отмечали их путь.
     Нет! То шли люди Русской земли - русское войско шло на простор.
     Донскому закону подчинялись казаки. Но хоругви были  не  донскими,  а
русскими ратными знаменами.
     Казак-кашевар,  справно  знавший  церковный   круг,   дед   Мелентий,
когдатошний смерд, а потом бродяжка по русской  земле,  -  бормотал  перед
знаменами обрывки ектеньи вперемешку с непонятными  словами,  похожими  на
заклинанья. Набрав в горшок тобольской воды, он шептал над ней  и  брызгал
потом на вылинявших от солнца и непогоды угодников,  на  землю-мать  и  на
казацкие сабли. И молился Владычице и Николе.
     Тут во время долгого сиденья в  городке  Карачине,  когда  надо  было
принять последнее нелегкое решение, Ермак больше  не  говорил  о  казачьем
царстве.
     - Поститесь! - приказал он войску.
     Из сорока четырех дней, проведенных ими  в  Карачине,  они  постились
сорок, хотя успенскому посту положено быть только две недели.
     В глубине татарской страны далеко закинутое крошечное казачье  войско
сурово укреплялось обычаями русской службы, чтобы не колебался его дух.
     "К смерти бесстрашные, в нуждах непокоримые"...
     Кровавое крещенье окрестило их, нужды закалили.
     Но перед последним  неслыханным  подвигом  атаман  еще  испытывал  их
нуждой.
     "Что мимоходом урвали,  то  и  добыча  наша".  Здесь,  в  пошарпанном
Карачине-городке, тоже и это переламывал атаман. Не на  нее  одну,  не  на
вострую удалую саблю будет оперто его дело, когда свершится тот подвиг.
     ...Впрочем,  Мещеряк,  не  мигая  водянистыми  кроличьими  глазами  с
красноватыми веками, по косточкам  расчел,  что  припасу  мало,  на  чужой
холодный берег стучится осень, неведомо, что ждет впереди.
     И рачительный хозяин, отдавая приказ поститься, усмехнулся в бороду:
     - Будем беречь припас.
     Четырнадцатого сентября казаки снялись и поплыли дальше. Они  с  боем
дошли до устья Тобола. Светлое, белесое под пасмурным  небом  пространство
раскрылось перед ними. То был Иртыш.


     Широкая волна, как на море, ходила на нем, завивала гребни.
     Ночная тьма окутала все. И во тьме казаки увидели огни.
     Не приставали к берегу. Ермак улегся на пахнущих  смолой  и  сыростью
досках струга. Но не спал. То лежал тихо, чтобы не побудить  спящих  -  им
надо было сберечь силы, то неслышно вставал и, без шапки, подолгу  смотрел
на далекие огни.
     Они подымались дорожками ввысь, к звездам, тянулись длинной цепочкой,
повиснув высоко, смешиваясь со звездами, и можно было  понять,  как  высок
там берег.
     О чем думал тот человек, фрязин, генуэзец, про  которого  рассказывал
Никита Строганов, - о чем думал, смотря ночью с корабля на огни в  океане,
огни своего Нового Света?
     Сквозь шорохи и плеск воды слышался слабый,  всюду  разлитой  как  бы
тонкий гул, звук ночи.
     К утру засвежело. Ветер стал перебирать волосы казака. И он  стоял  и
смотрел, широкоплечий, с посеревшим лицом, пока чуть видная розоватость не
примешалась к тусклой белизне гребней.
     Казаки проснулись. Натянули паруса. И с первым лучом  поплыли  против
иртышской волны.
     Высадились в городке мурзы Аттика.
     Теперь они находились в самом сердце татарского стана. Темным  горбом
подымался навстречу Чувашев мыс.
     Там виднелись татарские всадники и люди, рывшие землю.
     Когда затихал ветер, доносился скрип телег. Обозы шли нескончаемо  по
невидимым дорогам.
     Река отделяла казаков от Кучума.
     Миновал день, за ним другой.
     В городке было тесно. Спали на голой земле. Холодная  роса  покрывала
по утрам блеклые травы. Голые ветви в лесу за низким валом чернели  сквозь
облетавшую листву и качались со свистом.  В  дождь  черная  жижа  заливала
земляной городок.
     Струги колыхались у берега, сталкиваясь друг с другом. Их вытащили из
воды, чтобы не сорвало с чалок и не унесло.
     Ермак ждал.
     Он рассчитывал, как тогда, у Бабасанских юрт, что  враг  не  выдержит
испытания терпением, что хан сам прыгнет, чтобы вырвать занозу  из  сердца
своего ханства, - и последний бой будет тут, у городка Аттика,  выбранного
Ермаком.
     Ханская конница  впрямь  закружила  близ  городка.  Ястребиные  глаза
кочевников издалека различали, что делается у казаков.
     Но  хан  не  давал  знака  к  нападению.  Только   татарские   стрелы
подстерегали неосторожных, тех, кто показывался из-за насыпи. И все теснее
сжимали свои круги подвижные татарские отряды.
     Стало голодно. А  татары  открыто  зажигали  свои  костры  близко  от
городского вала и в городок тянуло жирным запахом жареного мяса.
     Обросшие, оборванные казаки подымались тогда, как косматые звери,  из
накопанных берлог-землянок...
     И уже роптали.
     ...Темной ночью сесть на струги и бежать на Русь. Вот  она  -  стылая
осень, а за ней зима. Ни один казак не доживет до зеленой травы...
     - Волков накормим своим мясом.
     Ермак слышал это.
     На все доставало силы до сих пор, неужели не станет ее на последнее?
     Но разве он не знал, что на той дыбе, на которую  поднял  он  войско,
еще раз заколеблется сила самых испытанных?
     Теперь ни дня не ожидал он, пока глухой  ропот  станет  открытым  или
заглохнет сам собой.
     Он сам вышел навстречу ропщущим и поклонился, как в кругу на Дону или
на Волге.
     Он сказал:
     - Думайте, браты-товарищи,  отойти  нам  от  места  сего  или  стоять
единодушно?
     И в ответ понеслось, что слышал до того: кинуть все, бежать на Русь.
     Он подождал. Потом сказал с сердцем:
     - Псы скулят, а не люди. Как шли вперед, вороги бежали. Сами побежите
- перебьют поодиночке. Не множество побеждает, а разум и отвага.
     Показал через реку, к востоку.
     - Вон он, Сибирь-город. Полдня осталось. Там честь и слава.
     Заревели:
     - На гибель  завел!  Смертную  тоску  сердце  чует!  Назад  веди!  Не
поведешь - сами уйдем, другого поставим над собой!
     Озираясь, Ермак крикнул:
     - Вы так мыслите? Все так присягу помните?
     Толпа колыхнулась. Сзади раздалось:
     - Вины нам высчитывать. Это что ж... Ханские саадаки сочти!
     Загудел медленный, густой, сиповатый голос:
     - Фрол Мясоед... Сумарок Сысоев... Филат Сума... Митрий  Прокопьев...
П„тра Дуван... Васька Одинцов...
     Считал пустые места в казачьем войске, выкликал тех, чьи кости  тлели
в сибирской земле. И слышно было,  как  после  каждого  имени  с  каким-то
всхлипывающим шумом человек втягивал воздух.
     Над головами толпы Ермак видел высокий берег. Он тянулся с запада  на
восток. Крутые овраги местами  прорезали  его.  На  самых  высоких  буграх
стояли городки. Вот он - тот, что называли татары  Алафейской  -  Коронной
горой! Кто укрепится там, будет неуязвим. Но и этот берег придется  брать.
Это тоже не минуло.
     Он жадно смотрел за реку. Перевел суженные, пылающие глаза на толпу.
     Нет, не все тут мыслили так. Он услышал Брязгу:
     - Могильный выкликатель! Камень за пазуху!
     Вот казак высокого роста, необычайно толстый, выступил вперед. Он был
в бисерном  татарском  платке,  в  чувяках  на  босу  ногу.  Оправил  полы
балахона, похожего на монашескую рясу.
     - Куда это я побегу, атаман: вона как раздобрел!  На  Чусовой  отощал
было вовсе. Пытают,  пытают:  с  чего  жиреешь?  Ведь  только  арпа-толкан
[поджаренная ячменная мука] и ешь! А я говорю:  как  по  весне  тагильская
вода поднялась, так в меня водянкой и кинулась.
     - Бурнашка! - отозвались в кругу, и несколько человек засмеялись.
     Кто-то звонко и молодо крикнул:
     - Не год - пятнадцать лет шли встречу солнышку: куда ворочаться  -  к
дыбе и колесу? Нагие - шелком прикроемся; кому  горько  -  ханши  усластят
шербетом. По следу же своему не казаку - зайцу сигать...
     Ермак усмехнулся.