сгорите, и, может быть, на медленном 
огне, так как недавно прошли дожди я дрова сырые. 
Говорят, это ужасная смерть.

-- Не сомневаюсь, что вы сами ее испытаете, Клемент 
Мэлдон, теперь или впоследствии. Но об этом мы
 поговорим, когда все кончится, -- об этом и утюгом другом. 
Я имею в виду суд божий. Нет, нет, я не угрожаю,
 как вы, но так оно к будет. А пока у меня к вам последняя, 
предсмертная просьба. Я хочу повидать двух
 человек -- настоятелъницу Матильду, которой мне надо
 поведать одну тайну, и Томаса Болла, монастырского
 слугу у вас в аббатстве, с которым я некогда была помолвлена. 
Ради себя самого не вздумайте мне отказать.

-- Я бы охотно согласился, если бы это от меня зависело, 
но тут я бессилен, -- ответил аббат, с любопытством 
 глядя на нее. Он подумал, что им она, возможно,
 сообщила бы то, что отказывается открыть ему, -- место,
 где спрятаны драгоценности, -- он уж потом заставил бы
 их сказать, где оно.

-- Почему же, милорд аббат?

-- Потому что настойте.лъница куда-то тайно уехала
 по своим делам, а Томас Болл исчез тоже неизвестно
 куда. Если они или кто-нибудь из них возвратится до понедельника, 
ты их увидишь.

-- Если же они не вернутся, я увижу их впоследствии,
-- ответила Эмлин, пожав плечами. -- Это неважно.
 Прощайте, милорд аббат, пока мы не встретимся у костра.

В воскресенье, то есть накануне казни, аббат явился
снова .

-- Три дня тому назад, -- сказал он, обращаясь к ним
обеим, -- я предлагал вам на известных условиях возможность 
сохранить жизнь, но вы, упорствующие в своем
злодействе ведьмы, не захотели слушать. Теперь я предлагаю 
вам единственное, что еще в моей власти, -- не
жизнь, конечно, для этого уже слишком поздно, но смерть
без мучений. Если вы отдадите мне то, чего я домогаюсь,
палач отправит вас на тот свет прежде, чем вас коснется 
пламя, -- неважно, как он это сделает. Если же
нет, -- я уже сказал вам: прошли сильные дожди и, говорят, 
хворост довольно сырой.

Сайсели слегка побледнела -- кто бы не побледнел
даже в те жестокие времена! - а затем спросила:

-- А что вам нужно такое, что мы можем вам дать?
Признание своей вины, чтобы обелить вас .в глазах людей? 
Если так, то этого вы не добьетесь, хотя бы тела
наши горели понемножку, дюйм за дюймом.

-- Да, я хочу этого, но ради вас самих, а не ради
себя, ибо кто признает свою вину и покается, тот может
получить отпущение. Однако мне и другое нужно -- ве-
ликолепные драгоценности, которые вы спрятали и которые 
можно употребить ко благу церкви.

Тогда Сайсели проявила все мужество, которое было
у нее в крови.

-- Никогда, никогда! -- закричала она, обратив на
него горящий взор. -- Пытайте и убивайте меня, если хотите, 
но достояния моего вам не похитить. Я не знаю, где
находятся эти драгоценности, но, где бы она ни были,
пусть там и лежат, пока их не найдут мои наследники
или пока они не рассыплются прахом.

Лицо аббата приняло злобное выражение.

-- Это твое последнее слово, Сайсели Фотрел?

Она наклонила голову, он же повторил свой вопрос
Эмлин, которая ответила:

-- Что говорит моя госпожа, то и я скажу.

-- Пусть же будет так! -- вскричал он. -- Наверно,
вы, колдуньи, надеетесь на дьявола. Что ж, посмотрим,
поможет ли он вам завтра.

-- Бог нам поможет, -- спокойно ответила Сайсели. -
Придет время, и вы вспомните мои слова.
 С тем он и ушел.


 ГЛА ВА Х

К о с т е р

Последняя ночь была ужасна. Пусть те, кто следил
за этим рассказом, представят себе, в каком состоянии
находились эти две женщины -- одна из них почти девочка,
-- которые завтра, под глумленье и проклятия
суеверной толпы, должны были безвинно претерпеть мучительную 
смерть, если, конечно, не считать преступлением 
затеи Эмлин и Томаса Болла, к которым Сайсели
почти не имела отношения. Однако тысячам других, тоже
ни в чем не повинным, приходилось претерпевать подобную 
же, а то и еще худшую участь в те времена, кое-кем
именуемые "добрыми, старыми", времена рыцарей и любезных 
кавалеров, когда даже малых детей пытали и сжигали 
"святые" и "ученые" мужи, трепетавшие перед дьяволом 
и его деяниями: ведь считалось, что дьявола
можно видеть или хотя бы ощущать его присутствие.

Жестокость их была жестокостью страха. Несомненно, 
что хотя аббат Мэлдон преследовал и другие священные 
дли него цели, он верил в то, что Сайсели и
Эмлин занимались мерзостным колдовством, что они общались 
с сатаной ради мщения ему, аббату, и потому
были слишком большими злодейками, чтобы оставаться
в живых. Старый епископ тоже в это верил, верили и
хмурый приор и ббльшая часть невежественных людей,
что жили в округе и знали об ужасных вещах, творившихся 
в Блосхолме. Разве некоторые из них не видели
взаправду, как злой дух с рогами. копытами и хвостом
угонял монастырский скот, а другим разве не встретился
призрак сэра Джона Фотрела, который, без сомнения,
 был также чертом, только в другом облике? О, эти женщины 
были виновны, несомненно виновны и заслуживали 
 костра! Какое значение имело то, что мужа и отца
 одной из них убили, а другая тоще претерпела в прошлом 
горькие, но позабытые уже обиды? По сравнению
 с колдовством убийство было вещью для всех привычной, 
незначительным, вполне обычным преступлением, которое 
всегда может совершиться там, где замешаны человеческие 
страсти и нужды.

Ужасная это была ночь. Иногда Сайсели ненадолго
засыпала, но большую часть времени она молилась. Ожесточившаяся 
Эмлин не спала и не молилась, лишь раз
или два вознесла она мольбу о том, чтобы мщение поразило 
аббата, ибо вся душа ее возмущалась и гнев душил 
при мысли о том, что она со своей любимой госпожой 
должна погибнуть позорной смертью, а враг их
будет жить, торжествуя, окруженный почетом. Далее ребенок, 
видимо, нервничал и беспокоился, словно некое неосознанное 
чувство предупреждало его о неминуемой
ужасной беде. он не был болен, но, вопреки своему обыкновению, 
беспрестанно просыпался и плакал.

-- Эмлин, -- сказала Сайсели уже под утро, но еще
до рассвета, когда наконец ей удалось успокоить ребенка 
и он уснул, -- как ты думаешь, сможет мать Матильда 
помочь нами

-- Нет, нет, и не помышляй об этом, родная. Она
стара и слаба, дорога трудная и длинная; ей даже, может 
быть, и вовсе не удалось добраться до места. Наугад 
пустилась она в путь, и даже если и попала куда
нужно, то, может быть, этот самый комиссар уже уехал,
или не пожелал ее выслушать, или, возможно, почему-
либо не в состоянии приехать сюда. Чего ему тревожиться 
о том, что каких-то двух ведьм собираются спечь за
сотню миль от него? Это же пиявка, присосавшаяся
к какому-нибудь жирному монастырю! Нет, нет, не рассчитывай 
на нее!

-- Во всяком случае, она смелая и верная, Эмлин, и
сделала все, что могла. Да будет над нею всегда милость
божия! Ну, а что ты скажешь насчет Томаса Болла?

-- Ничего, кроме того, что он рыжий осел, который
кричать умеет, а лягнуть не смеет, -- со злобой ответила
Эмлин. -- Не говори мне о Томасе Болле. Если бы он был
мужчиной, так давно уже свернул бы шею этому мерзавцу 
аббату, вместо того чтобы наряжаться козлом и
охотиться за его коровами.

-- Если то, что говорят, правда, он же свернул шею
отцу Амброзу, -- слегка улыбнувшись, возразила Сайсели.
-- Может быть, он просто ошибся в темноте.

-- Если так, то это очень похоже на Томаса Болла:
он всегда хотел того, что нужно, а делал обратное. Не
говори о нем больше, я не хочу встретить свой смертный
час с горечью в сердце. Мы теперь погибаем из-за веселых 
проказ Томаса Болла. Чума на него, безмозглого
труса, вот что! А ведь я еще его поцеловала!

 Сайсели слегка удивилась ее последним словам, но,
решив, что расспрашивать не стоит, сказала:
- Нет, мет, спасибо ему говорю я -- он ведь спас
моего мальчика от этой гнусной ведьмы.

На некоторое время опять воцарилось молчание, ибо
о бедном Томасе Болле и его поведении говорить было
уже нечего. Да и не хотелось им спорить о людях, с которыми 
им уже никогда не придется увидеться. Под конец 
Сайсели опять заговорила в темноте:

-- Эмлин, я постараюсь быть мужественно!\. Но помнишь, 
как-то ребенком я хотела стащить только что
сваренные и еще не застывшие леденцы и обожглась.
Как мне было больно! Я буду стараться принять эту
смерть так, как приняли бы ее мои предки, но, если не
устою, ты не подумай обо мне плохо: дух ведь может
быть силен, даже когда плоть слаба.

Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:

-- Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных 
минут -- и все пройдет, и и усну, чтобы, надеюсь, 
проснуться в ином мире. Но вот если Кристофер
действительно жив, как он будет страдать, когда
узнает...

-- Молю бога, чтоб он был жив, -- перебила ее
Эмлин, -- ибо тогда ум наверно одним испанским попом
станет меньше на земле и больше в аду.

-- А ребенок, Эмлин, ребенок! -- продолжала Сайсели 
дрожащим голосом, не обращая внимания на то,
что Эмлин прервала ее. -- Что будет с моим сыном? Он
унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы
за ним сохранились его права, но кто за него заступится? 
Они и его убьют, Эмлин, или сделают все, чтобы он
погиб, а это одно и га же: ведь иначе им не завладеть
землями и имуществом.

-- Если так, то все его страдании окончатся, и с тобою 
в небесах ему будет лучше, -- вздохнув, сухо произнесла 
Эмлин. -- Мне ничего больше не нужде: только
чтобы ты с мальчиком попала в рай, где все святые в
блаженные, а мы с аббатом в ад -- там-то, среди чертей,
мы и сведем счеты. Да, да, я кощунствую, но несправедливость 
доводит меня до безумия. Тяжко ложит она
у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю, говоря
горькие слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за

него. Родная моя, ты добрая, милая, господь услышит
таких, как ты. Призови же бога, а если он не станет внимать, 
послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ 
легкой смерти. Не скрашивай какой, но если в последнюю 
минуту я нанесу тебе удар, не осуждай меня ни
здесь, ни на том свете, ибо то будет удар, нанесенный
любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.

Казалось, Сайсели не уразумела этих горьких слов,
во всяком случае, она не обратила на них внимания.

-- Я опять помолюсь, -- прошептала она, -- хотя
боюсь, что врата неба закрыты для меня: ни луча света
я не вижу. -- И она опустилась на колени.

Долго она молилась, но под конец усталость взяла
свое, и Эмлин услышала, что она дышит ровно, как
спящая.

"Пусть себе спит, -- подумала она. -- О, если бы
у меня не оставалось сомнений, она бы не проснулась на
рассвете! Я почти готова это сделать, но -- что поделаешь? -- нет 
у меня полной уверенности. Я бы отдала
драгоценности, но какой смысл отдавать? Эти люди все
равно убили бы ее, иначе им не завладеть имуществом.
Нет, сердце мое велит мне ждать".

Сайсели проснулась.

-- Эмлин, -- произнесла она тихим, дрожащим голосом,
-- слышишь меня, Эмлин? Мне снился сон.

Сна замолкла.

-- Ладно, ладно, что же тебе снилось?

-- Сама не знаю, Эмлин, -- смущенно ответила
она, -- все сразу исчезло. Но ты не бойся, Змлин; с нами
все будет хорошо, и не только с нами, но также и с Кристофером 
и с ребенком. Да, да, и с Кристофером и с ребенком.
-- Тут она уронила голову на свое ложе и залилась 
счастливыми слезами. Потом опять поднялась,
взяла на руки мальчика, поцеловала его, улеглась и
спокойно уснула.

Тотчас же после этого наступил рассвет, ясное утро,
и Эмлин протяну.на руки навстречу солнцу, полная восторга 
и благодарности. Ужас исчез из ее сердца так же,
как рассеялся ночной мрак. Она тоще поверила, что сам
бог внушил надежду Сайсели, и на некоторое время
душа ее обрела покой.

Когда около восьми часов утра дверь открылась,
чтобы впустить монахиню, принесшую им поесть, та увидела 
зрелище, преисполнившее ее изумлением. У нее самой, 
бедняжки, глаза покраснели от слез, ибо, подобно
 всем в обители, она любила Сайсели, которую ей случалось 
нянчить, когда та была ребенком, а потому она
 вместе с другими сестрами провела бессонную ночь, молясь 
за нее, за Эмлин и за Бриджет -- ведь и Бриджет
предстояло погибнуть на костре. Она ожидала, что увидит 
несчастных жертв лежащими на полу и, может быть,
потерявшими сознание от страха, а что же было на самом
деле? Они сидели у окна, одетые в лучшие свои одежды,
и спокойно разговаривали. Право им, когда она вошла
в комнату, одна из них -- это была Сайсели -- даже
слегка рассмеялась в ответ на что-то, сказанное другой.

-- Доброе утро, сестра Мари, -- произнесла Сайсели.
-- Скажите мне, вернулась ли настоятельница?

-- Нет, нет, и мы не знаем, где она. От нее не было
ни одной весточки! Что ж, ей, по крайней мере, не придется 
увидеть этого ужасного зрелища. Вы хотите что-
нибудь передать? Если да, то говорите скорей, пока
страша меня не отозвала.

-- Спасибо, -- сказала Сайсели, -- но я думаю, что
сама передам ей все, что мне пушно.

-- Что? Значит, по-вашему, матушки нашей нет в живых? 
Неужто нас постигнет еще и это горе? О, кто мог
сообщить вам такую печальную новость?

-- Нет, сестра, я думаю, что она жива и что я, тоще
еще живая, сама буду с ней говорить.

Сестра Мари была, видимо, крайне удивлена. Каким
образом, спрашивала она себя, заключенные, которых
так строго охраняли, могли знать что-либо подобное?
Оглядевшись, чтобы убедиться, что никто ее не видит,
она сунула в руку Сайсели два каких-то пакетика.

-- Храните это на себе до конца вы обе, -- шепнула
она. -- Что бы они там ни говорили, но мы считаем вас
ни в чем не повинными и не побоялись совершить ради
вас великий грех. Да, мы открыли ковчежец с реликвиями 
и извлекли оттуда наше самое драгоценное сокро-
вище -- кусочек веревки, которой святая Екатерина была
привязана к колесу. Мы разделили ее на три части -- по
одной прядке на каждую из вас. Если вы и вправду не
виновны, он, может быть, совершит чудо: или огонь не
загорится, или дождь погасит его, или аббат смягчится
и пощадит вас...

-- Вот уж это будет величайшее чудо, -- перебила ее
Эмлин с мрачной усмешкой. -- Впрочем, мы вам от всего
сердца благодарны и сохраним реликвии, если их у нас
не отнимут. Но -- слышите? -- вас зовут обратно. Прощайте, 
и да благословит вас небо, добрые души.
 Снова раздался громкий голос стражника. Сестра
Мари повернулась и убежала прочь, недоумевая: а может 
быть, обе эти женщины все-таки ведьмы? Иначе как
они могли сохранить столько мужества, вести себя так
не похоже на бедняжку Бриджет, которая плакала и стонала 
в своей келье внизу?

Сайсели и Эмлин поели довольно охотно, зная, что
в этот день им понадобятся все их силы, и, кончив еду,
снова сели у окна, из которого могли видеть, как сотни
людей на лошадях и пешком спускались с холма по дороге, 
ведшей к лужайке против ворот аббатства, хотя
сама лужайка скрыта была за деревьями.

-- Слушай, -- сказала Эмлин. -- Тяжело мне это говорить, 
но очень возможно, что ты видела всего только
приятный сон и что, если это так, нас через несколько
часов уже не будет в живых. А ведь мне известно, где
спрятаны драгоценности, и без меня их никто никогда
не найдет. Сообщить мне эту тайну какому-нибудь верному 
человеку, если представится возмощность? Найдется 
ведь добрая душа -- может быть, из числа монашек,
которая позаботится о твоем мальчике; ему же драгоценности 
в будущем очень пригодились бы.

Сайсели немного подумала, потом ответила так:

-- Нет, не надо, Эмлин. Я верю, что господь послал
во сне своего ангела. А сделать, как ты говоришь, означало 
бы испытывать его, показать наше маловерие.
Пусть тайна эта останется там, где она находится, -- у тебя 
в сердце.

-- Велика же твоя вера, -- сказала Эмлин, с восхищением 
глядя на нее. -- Ладно, пусть и меня она либо
спасет, либо погубит. У тебя ее хватит на двоих.

Монастырский колокол пробил десять, и снизу до них
донесся шум шагов и голоса.

-- За нами идут, -- сказала Эмлин. -- Сожжение назначили 
на одиннадцать, чтобы после этого зрелища народ 
мог спокойно разойтись на обед. Ну, призови на
помощь эту свою великую веру и храни ее крепко ради
нас обеих, ибо мен что-то очень слабеет.

 Дверь открылась, вошли монахи и вооруженная
стража. Командир ее велел им встать и следовать за
ними. Они молча повиновались. Сайсели накинула себе
на плечи плащ.

-- Тебе и без этого будет жарко, ведьма, -- сказал
этот человек с гнусной усмешкой.

-- Сэр, -- ответила она, -- плащ мне понадобится,
чтобы завернуть в него ребенка, когда мы с ним расстаемся. 
Передай мне мальчика, Эмлин. Бот теперь мы
готовы. Нет, незачем нас вести. Убежать мы не можем и
не станем усложнять вам дело.

-- Бог свидетель, она храбрая девка 1 -- пробормотал
офицер своим товарищам, но один из монахов покачал
головой и ответил:

-- Колдовство! Скоро сатана оставит их на произвол
судьбы.

Прошло еще несколько минут, и впервые за столько
месяцев они вышли за ворота обители. Здесь их поджидала 
третья жертва, несчастная, старая, полубезумная
Бриджет, завернутая в какую-то простыню, ибо монашеская 
одежда была с нее сорвана. Глаза у нее дико блуждали, 
седые пряди волос свисали по плечам; она трясла
своей старой головой и с криком молила о пощаде. При
виде ее Сайсели вздрогнула, ибо зрелище и впрямь было
ужасное.

-- Успокойся, добрая моя Бриджет, -- сказала она,
когда они шли мимо нее, -- ты же невиновна. Что тебе
бояться ?

-- Огня, огня! -- закричала несчастная старуха. -- 
Я боюсь стая.

Потом им пришлось занять предназначенные для
них в этом шествии места, и некоторое время они не видели 
Бриджет, хотя и не могли не слышать позади себя
ее громких жалоб.

Процессия была длинная. Впереди шли монахи и певчие, 
затянувшие унылую похоронную песнь на латинском 
языке. За ними под конвоем двенадцати вооруженных 
стражников -- жертвы, потом монахини, которых
заставили присутствовать, а позади и вокруг шествия
двигался народ, бесчисленная толпа людей, хотя многие
из них жили миль за двадцать отсюда. Перешли через
 пешеходный мост, у которого находился постоялый двор,
 тот, что Камбала должна была получить за убийство ребенка. 

Поднялись на косогор по дороге, грязной от осенних 
дождей, через рощу, куда открывался потайной ход
Томаса Болла, и наконец добрались до лужайки перед
высоким порталом аббатства.

Здесь их ожидало ужасное зрелище. В землю вбиты
были три только что срубленных дубовых столба толщиной 
в четырнадцать дюймов, высотой побольше шести
футов, таких, что уж наверное не сразу сгорят, а вокруг
каждого из них уложены были одна на другую большие 
связки хвороста, с проходом между ними. Со столбов 
свисали новые тележные цепи, а поблизости стояли
деревенский кузнец и его подмастерье с переносной
наковальней и молотом для холодной заклепки этих
цепей.

На некотором расстоянии от столбов шествие остановилось. 
Из ворот аббатства вышел настоятель в облачении 
и митре, впереди него церковные служки, а позади
монахи. Си приблизился к месту, где стояли осужденные,
и остановился. Один из монахов вышел вперед и прочел
им приговор, которого они так и не поняли. ибо состоял
он из латинских фраз и сложных юридических терминов.
Затем аббат громким голосом призвал осужденных ради
спасения их грешных душ признать свою вину и тем самым 
заслужить отпущение, прежде чем плоть их пострадает 
за гнусное преступление -- колдовство.

В ответ на это Сайсели и Эмлин только покачали головой, 
заявляя, что в колдовстве они не повинны и потому 
каяться им не в чем. Но старая Бриджет дала другой 
ответ. Громким жалобным голосом объявила она,
что она -- ведьма, так же как до нее ведьмами были и
мать ее и бабка. И собравшаяся толпа с увлечением выслушала 
рассказ о том, как Эмлин Стоуэр представила
ее черту -- он был в красных штанах, горбатый, лицом
чернявый, с пучком рыжих волос под носом, -- а также
множество самых невероятных подробностей ее встреч
с означенным врагом рода человеческого.

Когда ее