ей в шелковом кимоно, обмахиваясь веером...
     ...Он старообрядец с Волги...
     ...Он еврей...
     ...Он служил молодцом в мучном лабазе...
     ...Он воспитывался в Италии у иезуитов...
     Раньше была  жизнь,  начавшаяся  очень  рано,  страстная,  напряженная,
беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лет, скитания по России, ночи  на
коленях перед иконами, потом атеизм  и  близость  к  самоубийству.  И  снова
религия, монастыри, мечты о монашестве. Поиски, разочарования, увлечения без
счету. Потом - книги, книги,  книги,  итальянские,  французские,  греческие.
Наконец, первый проблеск душевного спокойствия - в  захолустном  итальянском
монастыре, в беседах с простодушным каноником" {9}.
     Проще всего деловито сказать,  что  не  было  в  биографии  Кузмина  ни
еврейского, ни (как писали другие  авторы)  ассирийского  происхождения,  ни
истинного старообрядчества, ни службы в лабазе, ни воспитания у иезуитов, ни
бегства из дому, ни монастырей... Но в то же время за внешней неправдой этих
слов видно и умение их автора уловить истинную страстность  и  напряженность
жизни,    засвидетельствованные    собственными    письмами    Кузмина     и
автобиографическими записями {10}.
     Обстановку его дома определяет фраза из "Histoire edifiante...": "Я рос
один и в семье недружной и несколько тяжелой, и с обеих сторон самодурной  и
упрямой". Если суммировать основные впечатления  от  его  записей  о  ранних
годах  жизни,  то  вряд  ли  ей  можно  подобрать  иное   определение,   как
безотрадная: старый отец, замкнутая и тоже не молодая мать, болезни  свои  и
окружающих, смерти,  ссоры,  далеко  не  блестящее  материальное  положение,
временами становящееся просто невыносимым.
     И, как часто бывает в подобных случаях, одиночество и  отдаленность  от
сколько-нибудь  широкого   круга   общения   рано   разбудили   в   мальчике
мечтательность, питаемую тем особым  колоритом  провинциально-патриархальной
жизни, который столь ярко описан еще в "Детских годах Багрова внука". Поэзия
домашней жизни,  тесной  связи  с  волжской  природой  (после  Ярославля  до
двенадцати  лет  Кузмин  с  родителями  прожил  в  Саратове),  особый  склад
воспитания,  где  традиционные  нянькины  сказки  и  рассказы  сливались   с
естественно входившим в жизнь искусством, определяли его детство. В  том  же
автобиографическом тексте повествуется: "Мои любимцы были  "Faust",  Шуберт,
Россини, Meyerbeer и Weber. Впрочем, это был вкус родителей.  Зачитывался  я
Шекспиром, "Дон Кихотом" и  В.  Скоттом..."  Почти  все  названные  имена  и
произведения могли бы войти  в  жизнь  мальчика,  взрослевшего  не  в  конце
семидесятых и начале восьмидесятых годов прошлого века, а где-нибудь в конце
тридцатых. И  столь  же  традиционны  -  будучи  в  то  же  время  абсолютно
индивидуальными по сочетанию имен и произведений  -  ранние  впечатления  от
искусства, подробно описанные в письме к  Чичерину  от  18  июля  1893  года
(столь  ранняя  дата  письма  заставляет  поверить,  что  сведения,   оттуда
извлекаемые, в наибольшей  степени  могут  оказаться  достоверными:  еще  не
начавшему входить в художественную жизнь Кузмину  не  было  никакого  резона
создавать какую-то особую маску, как это видно  в  иных  его  более  поздних
свидетельствах): "Я вообще мало знал ласки в детстве, не потому,  чтобы  мой
отец и мама не любили меня, но,  скрытные,  замкнутые,  они  были  скупы  на
ласки. Мало было знакомых детей, и я их  дичился;  если  я  сходился,  то  с
девочками. И я безумно любил свою сестру, не ту, что теперь в Петербурге, но
другую, моложе ее. Она была поэтическая и оригинальная натура.   У  нее
был талант для сцены, и раз я слышу ночью, что она говорит; я тихо подошел к
двери и вижу, что Аня стоит с тихой улыбкой в мантии из  красного  платка  и
говорит слова Гермионы в последнем акте  "Зимней  сказки"  Шекспира.  Тихой,
синей отрадой повеяло на меня. Утром я начал ей говорить,  что  запомнил  из
вчерашнего: конечно, должен был признаться, что я подслушал; тогда она  дала
мне Шекспира. Ты знаешь ли  чтения  ночью,  когда  весь  в  жару  и  трепете
пожираешь запрещенные страницы, полные крови,  любви,  смерти  и  эльфов,  а
ночь, как черная лента, тянется долго, долго? Потом скоро мне позволили  все
читать. Темные зимние вечера у печки, когда я зачитывался Гофманом! И  потом
наяву  я  грезил  и  вечерними  колоколами  в  Вартбурге  и  Нюремберге,   и
догарессой, бедной и прекрасной, и человеком, который полюбил автомат.
Потом помню себя совсем маленьким осенью при вечерней заре,  когда  прислуга
рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод осени так  бодры;
небо палево, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И  с  мучительной  тоской
смотрю я на небо, где летит стая птиц на юг. "Нянька, куда же они  летят-то,
скажи мне?" - со слезами спрашиваю я. - "В теплые страны, голубчик". И ночью
я вижу голубое море, и палевое небо, и летящих розовых птиц,  Я  мечтал
о каких-то мною выдуманных существах: о  скелетиках,  о  смердюшках,  тайном
лесе, где живет царица Арфа и ее служанки однорукие Струны.   А  первый
кукольный театр! Чудо! даже теперь  я  весь  покраснел  от  удовольствия.  И
волшебный фонарь, и китайские тени, и опера,  и  драма.  Оперы  я  всегда  и
сочинял и пел своим тоненьким гибким голосом сам, содержание всегда тоже сам
сочинял. Драмы же брал Шекспира..."
     Это письмо можно было бы цитировать еще и еще, но прервемся и попробуем
определить, что же главного содержится в приведенном рассказе.  Думается,  с
одной стороны - это традиция далекого прошлого, навсегда связавшая Кузмина с
исконной жизнью небогатого русского дворянства, спокон веку  существовавшего
в тесном соприкосновении с природой и с самыми простыми людьми; с  другой  -
трогательное и наивное  полудилетантское  искусство,  с  такой  неподдельной
иронией описанное еще в "Евгении Онегине" и так прочно воспринятое  Кузминым
в качестве собственной эстетической основы. И, конечно,  едва  ли  не  самое
главное - стремление  к  поискам  того,  что  в  том  же  письме  обозначено
новалисовским символом, голубым цветком, к обретению которого  стремились  и
его сестра, и он сам, и его эпистолярный собеседник.
     Поиски эти велись, конечно, прежде  всего  в  сфере  искусства.  Однако
искусство понималось при этом чрезвычайно широко: уже  из  приведенных  слов
видно, что среди воспринимаемого и  самостоятельно  создаваемого  -  музыка,
литература, театр в его различных формах... Не замкнутость на чем-то  одном,
а  максимальная  энциклопедичность  как  эстетических  впечатлений,  так   и
собственных опытов в искусстве определяют с тех пор и  до  конца  жизни  все
творчество Кузмина.
     Переехав с родителями в 1884  году  в  Петербург,  Кузмин  очень  скоро
оказывается  в   гораздо   более   широком   кругу   впечатлений,   особенно
расширившемся от общения с Георгием Васильевичем Чичериным,  о  котором  как
наркоме иностранных дел в первые годы Советской власти написаны книги и даже
выпущен фильм, однако ни в одном из известных нам  источников  не  говорится
сколько-нибудь подробно о совершенно особой тональности,  в  которой  прошла
его жизнь молодых лет {11}. Воссоздавать ее, конечно, нашей задачей вовсе не
является, но сказать несколько слов о том человеке, которого Кузмин выбирает
своим другом, конфидентом, а отчасти и руководителем, - необходимо, ибо  все
это общение сильнейшим образом сказалось на психологическом облике  будущего
поэта.
     Чичерин принадлежал к богатому дворянскому роду, где одной из  наиболее
заметных фигур был его дядя, Борис Николаевич Чичерин,  хорошо  известный  в
истории русской общественной мысли.  Поразительно  способный  к  иностранным
языкам, стремившийся впитывать все сколько-нибудь доступные ему эстетические
впечатления, осмысляя их как  неотрывную  часть  исторической  и  социальной
действительности,  Чичерин  знал  гораздо  больше,  чем  его  однокашник  по
петербургской 8-й гимназии. В его письмах то и дело содержатся  советы,  что
стоит прочитать, наставления, к какому изданию того или  иного  произведения
лучше обратиться, сопоставления весьма на  первый  взгляд  далеких  друг  от
друга явлений искусства. Так, в одном только письме начала 1897 года Чичерин
сообщает Кузмину о "Песнях Билитис" и "Афродите" Пьера Луиса,  о  знаменитой
гностической книге "Пистис  София",  одновременно  рекомендуя  и  лучшее  ее
издание,  и  наиболее  глубокую  статью  о  ней;  о  русских  былинах  и   о
достоинствах сборника А.  Ф.  Гильфердинга;  о  двух  славянских  поэтах  Я.
Врхлицком и Я. Словацком, последний из которых сравнивается и с Флобером,  и
с Леконтом де Лилем, и с Калидасой, на основании чего делается общий вывод о
"близости славянства и Индии"...
     Но за этим внешним, кажущимся превосходством  чувствуется  и  некоторая
робость, вернее  всего  объяснимая  тем,  что  Кузмин  принадлежал  к  числу
творцов, тогда как Чичерин мог быть лишь читателем или  слушателем.  Следует
также отметить, что влияние Чичерина на Кузмина было особенно сильным,  пока
тот поддерживал и одобрял (при  вполне  достаточной  строгости)  его  первые
произведения,  которые  сам  автор  еще   не   решался   выносить   на   суд
сколько-нибудь широкой публики. Вряд ли  случайно,  что  после  высказанного
Чичериным  довольно  скептического  мнения  о  первой  опубликованной  прозе
Кузмина (ряд писем начала 1907 года) их переписка практически прекратилась.
     Общение это важно еще и потому, что в ходе его  можно  было  более  или
менее откровенно обсуждать свои наиболее интимные переживания,  связанные  с
решительной  гомоэротической  ориентацией  обоих  собеседников.  Для  любого
читателя стихов и прозы Кузмина  очевидно,  что  страсть  автора  направлена
исключительно на мужчин. Но это не делает его произведения  предназначенными
исключительно для узкого круга людей сходной с ним сексуальной ориентации. В
восприятии  Кузмина  любовь  есть  сущность  всего  Божиего  мира.   Господь
благословил  ее  и  сделал   первопричиной   всего   существующего,   причем
благословение получила не только та любовь, что освящена церковью, но и  та,
что  нарушает  все  каноны,  любовь  страстная  и  плотская,   отчаянная   и
предательская, сжигающая и платоническая:

                Что ребенка рождает? Летучее семя.
                Что кипарис на горе вздымает? Оно.
                Что возводит звенящие пагоды? Летучее семя.
                Что движением кормит Divina Comedia? Оно!
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Мы путники: движение - обет наш,
                Мы - дети Божьи: творчество - обет наш,
                Движение и творчество - жизнь,
                Она же Любовь зовется.
                                            ("Лесенка")

     Для мировосприятия Кузмина весьма характерна  повесть  "Крылья",  волею
судеб ставшая  первым  его  произведением,  вызвавшим  пристальное  внимание
читающей публики и критики. Большинство из читавших признали ее  беспримерно
порнографической, даже не обратив внимания на то, что на всем ее  протяжении
не описан ни  один  поцелуй,  не  говоря  уж  о  каких-либо  других  внешних
проявлениях эротического чувства. И в то же время никто из современников  не
написал о том, что в "Крыльях" дана  необыкновенно  широкая  панорама  самых
различных  случаев  реализации  человеческой  любви,  от  чисто  плотских  и
бездуховных до возвышенно-платонических, каждый из которых служит  одним  из
доводов в тех дискуссиях, которые звучат в повести {12}.
     Все сказанное относится не только к прозе Кузмина, но и к  его  лирике,
которая, являясь безусловным выражением его собственного  внутреннего  мира,
все же далеко не полностью сосредоточена на  переживаниях  однополой  любви.
Специфичность этих переживаний становится  лишь  частным  проявлением  общих
законов жизни и законов любви,  одинаковых  в  любом  случае.  Подчеркивание
такой "особости" нередко вызывало неудовольствие даже у самого Кузмина, хотя
ни разу на протяжении всего своего творчества он не попытался  притвориться,
замаскировать направленность своего чувства и чувств своих  героев,  как  то
нередко делалось другими. И лишь изредка желание лишить  ореола  запретности
недавно еще табуированную тему становится заметным в его произведениях,  что
чаще всего не делает их лучше.
     Влияние Чичерина, судя по всему, сказалось прежде всего в том,  что  он
инициировал кузминские интересы в области истории культуры, изучения языков,
глубокого знакомства с музыкой, литературой, живописью самых различных стран
и эпох, начиная с античности  и  кончая  современностью.  Он  же  подтолкнул
Кузмина совершить в девяностые годы два заграничных путешествия, ставших  на
долгие годы источником живейших впечатлений для творчества.
     Для человека того времени и того круга Кузмин путешествовал чрезвычайно
мало, но интенсивность переживаний оказалась столь велика,  что  и  тридцать
лет спустя он мог мысленно отправиться в путешествие по Италии,  представляя
его во всех подробностях.
     В первое путешествие, предпринятое весной -  летом  1895  года,  Кузмин
отправился не в одиночестве, а совместно со своим тогдашним  другом,  упорно
именуемым "князь Жорж" {13}. Самые краткие сведения  о  поездке  сообщены  в
"Histoire  e'difiante...":  "Мы  были  в  Константинополе,  Афинах,  Смирне,
Александрии,   Каире,   Мемфисе.   Это   было   сказочное   впечатление   по
очаровательности впервые collage {14} и небывалости виденного.  На  обратном
пути он  должен был поехать в Вену, где была его тетка,  я  же
вернулся один. В Вене мой друг умер от  болезни  сердца,  я  же  старался  в
усиленных занятиях забыться".
     Обратим внимание на то, что сказочное путешествие заканчивается смертью
близкого человека. Это неминуемо должно было  окрасить  все  впечатления  от
поездки  в  трагические  тона.  Вообще  смерть  рано  становится   важнейшей
составной  частью   миросозерцания   Кузмина,   включающего   и   регулярное
переживание  непосредственной  близости  собственного  конца.  Незадолго  до
поездки в Египет Кузмин пытался покончить с собой, но его успели спасти. И в
дальнейшем мысли о самоубийстве не раз посещают его, причем чаще  всего  они
насыщаются  множеством  житейских  подробностей,  обнаруживая  искреннее   и
серьезное чувство.
     Это, как  нам  кажется,  должно  избавить  поэзию  Кузмина  от  издавна
созданного  вокруг  нее  ореола  "веселой  легкости  бездумного  житья".  За
блаженной  простотой  и  беспечностью  зачастую  видится  смерть.  Определяя
сущность искусства К. А. Сомова, Кузмин дает  его  полотнам  характеристику,
которая в  полной  мере  приложима  и  к  большинству  изящно  стилизованных
стихотворений самого поэта: "Беспокойство, ирония,  кукольная  театральность
мира, комедия эротизма, пестрота маскарадных уродцев, неверный свет  свечей,
фейерверков и радуг - вдруг мрачные провалы в смерть,  колдовство  -  череп,
скрытый под тряпками и цветами, автоматичность любовных поз, мертвенность  и
жуткость любезных улыбок..." {15}. Как и мир Сомова, мир Кузмина  все  время
включает  в  себя  смерть  не  только   как   естественную   завершительницу
человеческого пути, но и  как  неожиданную  спутницу,  возникающую  в  самый
неожиданный момент, подстерегающую человека и поэта в любой точке его  пути.
И в тех египетских впечатлениях,  которые  позже  отразятся  в  рассказах  и
стихах Кузмина, смерть присутствует  постоянно,  окрашивая  в  драматические
тона самые радостные переживания.
     Кузмин провел в Египте менее двух месяцев, однако способность впитывать
самые  незначительные  впечатления  бытовой  и  культурной  жизни  дала  ему
возможность на долгие годы полностью погрузиться в мир как древнего  Египта,
так и античной Александрии, создав удивительно полную картину быта,  нравов,
обычаев,  традиций  этого  блаженного  города,  столь  соблазнительного  для
поэтов. Вряд ли случайно, что  в  то  же  время  примерно  свою  Александрию
воссоздает  перед  греческими  читателями  Константинос  Кавафис,  один   из
крупнейших европейских поэтов двадцатого века  {16}.  Город  становится  для
Кузмина столь же дорогим, что и любимые им люди:

                         Разную красоту я увижу,
                         в разные глаза насмотрюся,
                         разные губы целовать буду,
                         разным кудрям дам свои ласки,
                         и разные имена я шептать буду
                         в ожиданьи свиданий в разных рощах.
                         Все я увижу, но не тебя!

     Второй памятной вехой стало итальянское  путешествие  1897  года,  тоже
продолжавшееся  очень  недолго,  но  так  же  обогатившее  поэта  множеством
впечатлений, живущих в душе по  крайней  мере  до  двадцатых  годов.  И  как
египетское путешествие подарило Кузмину ощущение прелести мира в  соединении
со все пронизывающим веянием  смерти,  так  путешествие  итальянское  сплело
воедино искусство, страсть и религию - три другие важнейшие темы  творчества
Кузмина {17}.
     Описание поездки  может  быть  восстановлено  по  краткому  введению  к
дневнику  и  по  письмам  к  Чичерину,   повествующим   более   подробно   о
художественных впечатлениях того времени. Внешняя  канва  была  такой:  "Рим
меня опьянил; тут я увлекся lift-boy'ем Луиджино, которого увез  из  Рима  с
согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве
слуги.  Мама в отчаянии обратилась к Чичерину. Тот неожиданно прискакал
во Флоренцию. Луиджино мне уже понадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша  свел меня с каноником Mori, иезуитом,  сначала  взявшим  меня  в
свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим  обращением.
 Я не  обманывал  его,  отдавшись  сам  убаюкивающему  католицизму,  но
форменно я говорил, как я хотел бы "быть" католиком, но не "стать". Я бродил
по церквам, по его знакомым, к его  любовнице,  маркизе  Espinosi  Moroti  в
именье, читал жития  св,  особенно  S.  Luigi  Gonzaga,  и  был  готов
сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот  души,  солнце,  вдруг
утром особенно замеченное мною  однажды,  возобновившиеся  припадки  истерии
заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой".
     Описание  звучит  почти  нейтрально,  но   очевидно,   что   и   быстро
испарившаяся страсть, и итальянское искусство, и особенно  проблемы  религии
для Кузмина оказались связаны в такой клубок,  распутать  который  оказалось
далеко не просто.
     Прежде  всего  это  касается  религиозных  исканий   Кузмина,   которые
естественно  вписываются   в   общий   контекст   духовных   исканий   конца
девятнадцатого и начала двадцатого века.
     Кузмин был воспитан в  достаточно  строгих  религиозных  традициях;  мы
знаем  о  его  увлечении  проблемами  истории  христианства  и  современного
религиозного  сознания.  Однако,  как   у   многих   интеллигентных   людей,
современная церковь вызывала  у  него  вполне  определенное  раздражение,  и
результатом  долгих  раздумий,  переживаний,  поисков  стало  принципиальное
расхождение с официальным православием.  Собственно  говоря,  для  думающего
интеллигента конца века такое было почти  неизбежным:  слишком  узкую  тропу
оставляла церковь для тех, кто, искренно веря и желая соблюдать  обряды,  не
мог подчиниться всем каноническим установлениям. Поэтому  учащались  попытки
найти религиозную истину вне рамок господствующей церкви. Наиболее известны,
конечно, опыты в этом роде учредителей разного  рода  религиозно-философских
обществ, время от времени выливавшиеся в попытки создать,  как  это  сделали
Мережковские, свою собственную, предназначенную для малой паствы церковь.
     Первоначально Кузмин попробовал путь отчасти уже традиционный - принять
католичество, но, потерпев неудачу, обратился к собственно русской поч