м украшением
бытия. Таким образом, в этом случае знание стало врагом бытия.
   Б романе "После многих лет" отражен  тот  интерес,  который  Хаксли  стал
испытывать  к  проблеме  регресса,  нашедшей  свое   полное   воплощение   в
произведении  "Обезьяна  и  сущность"  {Аре  and  Essence},   которое   было
опубликовано десять лет спустя, в 1949  г.  Этот  странный  небольшой  роман
поднимает тему, которая с тех пор стала до боли знакомой, - описание событий
после ядерной катастрофы. В фантастической пародии на голливудский  сценарий
(он и стал таковым, когда вышел фильм "Планета обезьян")  Хаксли  представил
время, когда на Западном побережье Америки:
   "Бабуин - хозяин,
   Что монстры могут быть порождены" {35}.
 
 
   Несмотря на конец, когда влюбленной  паре  удается  бежать  от  жестокого
режима обезьян, господствующих на планете, это мрачная  и  даже  беспощадная
книга. Один из объектов критики - ложная религия, описываемая  как  средство
эксплуатации. Кто мог предположить, читая этот роман -  характерный  продукт
времени, когда религия была в упадке, - что на Западном побережье  уже  было
готово начаться духовное возрождение, к которому в немалой степени причастен
и сам Хаксли?
 
 
 
   Глава 18
   ИТОГИ
 
   Пока Кришнамурти открывал для себя радости частной  жизни  в  Калифорнии,
Успенский переживал невеселый период изгнания  в  Новой  Англии.  Эти  места
подходят для их обитателей: хотя  обоих  -  и  Успенского  и  Кришнамурти  -
присвоило движение Нового Века, ассоциируемое с Западным побережьем Америки,
можно себе представить, что Успенскому пришлось бы сказать про это. Несмотря
на  весь  его  интерес  к  самым  неожиданным  проявлениям  оккультизма,  по
характеру он  оставался  интеллектуалом  Восточного  побережья:  доверчивый,
когда дело касалось того, во что  он  верил,  и  яростный  скептик  во  всем
другом. В последние годы его жизни внутренняя борьба между  доверчивостью  и
скептицизмом достигла трагического и неожиданного выражения.
   Переезд в Америку был продиктован благоразумием  и  осторожностью.  Менее
чем за двадцать лет до этого его застали врасплох ужасы русской революции  и
Гражданской войны; на этот раз они подготовились. Мадам  Успенская  покинула
Лайн в январе 1941 г.,  Успенский  вскоре  последовал  за  ней.  Он  ехал  с
неохотой - хотя он никогда особенно не привыкал к людям, ему нравилась жизнь
в Англии, он привязался к своим  лошадям  и  кошкам,  он  старел,  все  чаще
выпивал, - но выбора не было.
   Успенского  волновала  не  только  опасность   "блицкрига"   и   военного
вторжения. Несмотря на неучастие в политике, он  интересовался  происходящим
на политической арене и обладал стойкими мнениями, ненавидя большевиков. Эта
ненависть вследствие изгнания  и  страданий,  причиненных  ими,  усиливалась
общим пессимистическим взглядом на будущее Европы.  За  двадцать  пять  лет,
исключаяя недолгий период надежды в начале 1920-х годов, он  был  свидетелем
того, как мир постепенно склоняется к грубости и жестокости, получая мрачное
удовлетворение от точности  своих  пророчеств.  В  случае  неправдоподобного
поражения Германии он предсказывал торжество большевизма по всей Европе {1}.
   Мадам Успенская прибыла в Америку в январе 1941 г. и  основала  еще  одну
общину  во  Франклин-Фармз,  Мендхэм,  возле  Нью-Йорка.  На  ферме  обитали
английские эмигранты и некоторые из бывших  американских  учеников  Орейджа,
хотя другие держались настороженно, подозревая, что  Гурджиев  отстранил  от
себя Орейджа или что Успенский порвал с Учителем. Когда Успенский начал курс
лекций в Нью-Йорке, то он обнаружил, что находится в  странном  положении  -
излагает учение Гурджиева, как и отдельно  от  него  Софья  Григорьевна,  но
отказывается иметь что-либо общее с Гурджиевым как с человеком  и  запрещает
все ссылки на работы Гурджиева, которые  лежали  в  основе  учения  Орейджа.
Удивительно ли, что многие из новых учеников Успенского недоумевали.
   Успенский  и  Софья  Григорьевна,  как  обычно,  следовали   собственными
дорогами -  она  придерживалась  доктрины  Гурджиева,  он  предпочитал  свой
собственный синтез идей Учителя. В то же время он приходил в  ярость,  когда
кто-либо пытался по-своему переработать его  идеи,  настаивая  на  авторских
правах и запрещая преподавать или писать о Системе без его  недвусмысленного
разрешения. Когда  его  ученик  Дж.  Г.  Беннетт  нарушил  это  предписание,
находясь в трех тысячах миль от него, в Англии,  то  был  отлучен  и  другим
ученикам было запрещено общаться с ним.  Как  обычно,  некоторые  восприняли
ссору как заговор, призванный помочь Беннетту обрести  самостоятельность,  -
реакция,  типичная  для  византийской  политики  и   трагикомических   драм,
свойственных наследникам Гурджиева.
   Если оставить в стороне подобные мелкие вспышки, то  жизнь  Успенского  в
Америке была по большей части бесконечным проигрыванием  старых  образцов  в
новом окружении. Он продолжал преподавать и выпивать. Когда он в январе 1947
г. вернулся в Британию, то  был  уже  больным  и  разочарованным  человеком,
алкоголическая  мрачность  которого   дополнялась   однообразной   пищей   и
послевоенной английской зимой.  Он  давно  позабыл  о  совете,  который  дал
ученику, спросившему его, как справиться с отрицательными эмоциями: "Думай о
чем-нибудь радостном. В Системе существует  много  всего.  Ты  можешь  взять
любую тему и сравнить твои индивидуальные вопросы, как ты думал раньше и как
ты думаешь сейчас, и увидишь, что достиг того, другого и третьего" {2}.
   Успенского всегда занимала идея путешествия во времени, но едва ли теперь
он думал об этом. Ни прошлое, ни настоящее не приносили ему  удовлетворения.
Что касается будущего, оно было таким неопределенным, что не было ясно даже,
куда ему возвращаться. Возможно,  теперь,  когда  Россия  казалась  закрытой
навсегда, Англия представлялась ему единственной  страной,  с  которой  были
связаны положительные эмоции: если он и не стал англичанином, то Англия была
по крайней мере тем местом, которое он воспринимал как  свой  дом.  А  может
быть, это было просто бегством из Америки -  страны,  более  чуждой  ему  по
духу, чем Англия.
   Ибо,  несмотря  на  все  восточные  путешествия   в   поисках   духовного
просветления, Успенский  оставался  европейцем,  европеизированным  русским,
пропитанным идеями немецкой  философской  традиции,  которые  в  свое  время
считались высшим достижением европейской  культуры.  На  какие  бы  идеи  ни
опиралась система Успенского, изложена она  была  в  западных  терминах.  Но
сейчас вставал серьезный  вопрос:  можно  ли  регион,  который  создал  его,
по-прежнему считать цивилизованным, не говоря уже о  месте,  подходящем  для
духовной эволюции планеты? После двух катастрофических войн Европа  истекала
кровью от нанесенных самой же себе ран. Возвращение Успенского, который  мог
бы остаться и в Америке, можно истолковать и как возвращение  домой,  и  как
признание поражения.
   Он не был  одинок  в  своей  пессимистической  оценке  будущего.  К  тому
времени, когда возвратился  Успенский,  Дж.  Г.  Беннетт  серьезно  думал  о
перемещении своей религиозной общины  из  южного  Лондона  в  Южную  Африку.
Беннетт воспринимал послевоенный период в  свете  своей  циклической  теории
кризисов {3}. Он верил, что Европа приближается к концу жизненного цикла,  и
мировые  войны  знаменовали  собой  ее  предсмертные  судороги.  Но  не  все
потеряно. Сколь  пессимистической  ни  была  его  теория,  сам  Беннетт  был
оптимистом.  По  его  мнению,  существовала  возможность  возрождения,  если
европейцы смогут отринуть  материализм  предыдущих  лет  и  избрать  истинно
духовный  путь.  Оставался  шанс  спасти  не  только  Европу,   но   и   все
человечество, которому теперь угрожало самоистребление. Если это произойдет,
то люди докажут, что через страдания  они  продвинулись  по  пути  духовного
просветления. И недолго, кстати, остается до начала Эры Водолея.
   Трудности для процесса необходимых изменений  состояли  в  том,  что  для
того, чтобы он мог развиваться, требовалось не  только  сохранение  мира  от
уничтожения, но и появление действительно великих  духовных  лидеров.  Таких
руководителей, по мнению Беннетта, нет  среди  обычных  людей.  Успенский  и
Гурджиев говорили о существовании  некоего  тайного  братства,  управлявшего
делами человечества, а Гурджиев даже намекал, что не то  сам  принадлежал  к
этому братству, не то находился в непосредственном  контакте  с  ним.  Целью
Работы и Системы была подготовка себя к общению с  Братьями  и  даже  -  кто
знает? - стать одним из их числа. Беннет надеялся, что и его  может  ожидать
такая судьба.
   В "Назад к Мафусаилу" Б.Шоу показал не только  возможность  человеческого
бессмертия (или нечто вроде того), но и его безусловную необходимость, если,
разумеется,    человечество    намерено    выполнить    свое    эволюционное
предназначение. К этой доктрине и начал склоняться Беннетт, по мере того как
в его работах все чаще звучали милленаристские нотки, которые позже  обретут
свой голос в альтернативных духовных учениях конца  века.  Осознание  угрозы
огромного космического потрясения - будь то ядерная война или  экологическая
катастрофа  -  дало  новый  толчок  созданию  общин,   ведущих   натуральное
хозяйство. Такие общины должны были не  только  сотворить  нового  человека:
предполагалось,  что  во  время  всемирного  катаклизма  они  будут  служить
единственной надеждой на продолжение существования человечества, став опорой
тайного братства, которое будет восстанавливать старые расы  или  руководить
новой. В любом случае, казалось, что эволюция должна ускориться. Но будет ли
она направлена вперед или назад, как  это  предположил  Хаксли  в  "И  после
многих лет"? Б качестве пророка  Беннетт  ожидал  самого  худшего,  но,  как
практический человек, он не мог поверить, что невозможно что-то  предпринять
для исправления положения. Надеясь же на свое предназначение быть  одним  из
спасителей мира, предполагал, что понадобится и во время светопреставления.
   Успенский не разделял оптимизма своего бывшего ученика. Не то чтобы он не
видел угрозы для человечества: он просто не мог больше заботится о нем  {5}.
У него никогда не было особенно много времени на людей. Теперь, когда он был
старым, больным и усталым, основное его удовольствие  заключалось  в  долгих
автомобильных поездках по местам, напоминавшим ему о прошлом,  -  обычно  он
путешествовал  по  ночам  и  в  компании  нескольких  котов.  Он  откровенно
предпочитал котов людям,  и  собственный  его  характер  был  чем-то  сродни
кошачьему: отстраненный, осторожный, неожиданный и быстрый. Прибыв  в  пункт
назначения,  он  редко  покидал  машину,  предпочитая  смотреть   из   окна,
окруженный котами на заднем сиденье.  Принимая  во  внимание  доступное  ему
людское общество (жена его осталась в Америке), это и  понятно.  Возвращаясь
домой, он обычно проводил оставшуюся часть ночи в  машине,  а  одна  из  его
учениц  стояла  в  это  время  у  окна,  простерши   руки,   словно   ожидая
благословения.
   Успенский теперь стал до такой степени больным  и  усталым,  что  уже  не
скрывал этого. Он стал также рассеянным  и  нерешительным.  После  недолгого
периода  скучной  жизни  в  послевоенной  Англии  он  все-таки   подумал   о
возвращении в Америку. Однако, приехав  в  порт  Саутгемптона,  в  последнее
мгновение он передумал и не стал садиться на  корабль.  Эта  нерешительность
была  внешним  признаком  чего-то  более  серьезного.  С  его   политическим
пессимизмом и недовольством послевоенными реалиями,  органически  сочеталась
личная склонность к сомнениям, которая вела его к  нарастающему  подозрению,
что его жизнь была ошибкой. Если так, то все Савно, оставаться в Лондоне или
переехать в Нью-Йорк.
   Отстранившись от Гурджиева (он отклонил приглашение посетить Париж)  {6},
Успенский продолжал верить в его Учение тридцать лет,  и  все  эти  годы  он
считал, что его Учитель поддерживает - или когда-то поддерживал  -  связь  с
неким глубоким духовным источником. Теперь он не  был  уверен  в  этом.  Его
ученики продолжали верить в существование такого источника, но сам Успенский
сомневался. Невозможно сказать наверняка, как  или  почему  так  получилось:
пересмотрел ли он свои убеждения или  сомнения,  которые  он  преодолевал  в
течение всей жизни, одержали над ним победу,  когда  его  тело  предательски
ослабело из-за возраста и увлечения спиртным.
   Такая перемена болезненна для учителя, но для учеников она катастрофична,
особенно если они привыкли  подчиняться  железной  дисциплине.  В  последнем
цикле шести собраний, которые прошли в Лондоне и на  которых  присутствовало
более трехсот человек - полный  состав  Историко-психологического  Общества,
как Успенский окрестил эту группу перед войной {7}, - он отвечал на  вопросы
через ученицу-посредницу. Иначе встреча прошла бы  как  обычно  -  аудитория
тихо сидела в течение долгих минут,  пока  учитель  медленно  поднимался  на
помост, опираясь на трость, а затем  присутствующие  задавали  свои  вопросы
явно враждебно настроенному Учителю.
   Посредница  сама  отклонила  часть  таких  как   "непонятные"   -   новое
преломление  обычной  ситуации,  когда  на   банальные   вопросы   следовали
загадочные  ответы.  Затем  Успенский  отказался  отвечать  на   большинство
вопросов, которые она ему передала, но, когда прозвучали вопросы, касавшиеся
Школы, Источника и Системы, он просто вышел из себя и объявил,  что  Системы
нет, что язык, который он использовал в течение  десятилетий  -  бессмыслен,
что ни Школа, ни Источник не  существуют  и  что  единственный  путь  -  это
посмотреть каждому в самого себя и решить,  что  он  хочет  на  самом  деле.
Поиски источника мудрости - это иллюзия, поощряемая Гурджиевым. Если же  его
собственные ученики хотят спасти хоть что-то  после  краха,  то  они  должны
оставить напряженную жизнь в  Системе  в  пользу  самопознания.  И  добавить
больше нечего {8}.
   Неизбежное сравнение  с  публичным  отречением  Кришнамурти  от  теософии
только подчеркивает трагизм ситуации.  Для  Кришнамурти  отречение  означало
освобождение, для Успенского -  горечь  поражения.  Всю  жизнь  он  посвятил
поискам, которые никогда не следовало и начинать. Может быть, он забыл  свои
собственные высказывания? Ведь за годы до этого он высказал мысль о том, что
поиски сами по себе являются собственным оправданием. Если говорить  словами
"Квартетов" Элиота, опубликованных всего  лишь  за  четыре  года  до  смерти
Успенского и написанных под влиянием Системы, "В конце моем мое начало" {9}.
   Однако некоторые из последователей Успенского были убеждены,  что  в  эти
дни Учитель готовился к заключительному страшному испытанию, переключив  всю
энергию на воспоминания, чтобы встретить смерть с полным сознанием.  С  этой
точки зрения публичное отрицание Системы - это пример самоумерщвления. По их
мнению, Успенский отрицал лишь неправильное понимание Системы.  Ни  Система,
ни Успенский, а только искаженное понимание потерпело поражение.
   Другие с более земной точки зрения объяснили и поездки Успенского, и  его
эксцентричное поведение влиянием Родни Коллина {10}. Коллин родился  в  1909
г. в Брайтоне, где провел детство за чтением книг и  попытками  писать.  Всю
свою жизнь он оставался типичным идеалистом-самоучкой, осведомленным о самых
странных фактах и преисполненным  благих  намерений,  но  обладавшим  весьма
слабыми познаниями о повседневной реальности. Женитьба в 1934 г. на  богатой
женщине старше его  на  восемь  лет  не  усилила  его  практическую  хватку.
Любопытно, он встретил Жанет в Швейцарии, где собирался посмотреть  мистерию
Страстей Господних в Обераммерграу - драму, которая обрела ясное и  страшное
значение для Коллина только в конце его жизни.
   В молодости он следовал дорогой, обычной для начала 1930-х годов, вступил
в "Ток  Эйч"  {11}.  Молодежную  Ассоциацию  Общежитии  (в  которой  работал
секретарем) и PPU. Он писал для "Ток Эйч  Джорнал",  "Пис  Ньюс"  и  журнала
Молодежной Ассоциации с подходящим названием "Рюкзак". Среди членов PPU было
много теософов, решивших посвятить себя практическому  воплощению  принципов
пацифизма, и из его последней работы видно, что на Коллина  оказала  влияние
теософская космология, хотя он никогда не вступал в Общество.
   Поворотным пунктом стал 1936 год,  когда  они  с  женой  посетили  лекцию
Успенского. Почти сразу же они отдали все свое внимание Работе.  Они  купили
дом возле Лайн-Плейс, и вскоре Коллин уже был одним из главных  заместителей
Успенского, сохранив почтение к Учителю до конца жизни. Принимая во внимание
язык, каким Коллин говорил об Успенском - сравнивая его с солнцем, а  солнце
с Богом, - легко понять почему. У него не было контакта с Гурджиевым,  и  он
не высказывал особого интереса к его работам, считая  Успенского  не  просто
учителем, а Учителем (хотя он и признавал значение Гурджиева в  свойственном
ему экстравагантном стиле).
   Жена Коллина,  ставшая  своего  рода  адъютантом  при  г-же  Успенской  в
Лайн-Плейс и Франклин-Фармз, позже признавала, что ее муж  стал  практически
приемным сыном Успенского. Коллин и сам романтически описывает последние дни
Учителя, в которых он сам предстает бесспорным духовным наследником. Но  все
же их отношения  с  Учителем  оставались  неспокойными.  По  мере  того  как
Успенский все больше пил, его все  больше  раздражало  преданное  поклонение
Коллина. Иногда он кричал и яростно набрасывался на ученика и  однажды  даже
ударил его  по  лицу.  Коллин,  который  к  тому  времени  уже  имел  четкое
представление о собственной миссии, воспринял физическое воздействие не  как
выражение гнева, а как своего  рода  урок  дзен-буддизма,  на  что  ответил,
по-учительски ударив другого ученика, да так сильно, что у  бедняги  лопнула
барабанная перепонка.
   Коллин был  пассивным,  но  сумбурным  и  в  высшей  степени  взвинченным
человеком, с духовными притязаниями и легко подпадающим под  чужое  влияние.
Несмотря на общительность и постоянное окружение поклонниками, в последующей
жизни он, по  существу,  был  человеком  одиноким.  Очаровательный  и  легко
заводящий знакомства, он поступал так  только  потому,  что,  как  и  многие
одинокие люди,  никогда  не  отдавался  полностью.  Его  реакция  на  смерть
Успенского может указывать  на  скрытое  безумие,  которое  позже  некоторые
наблюдатели замечали в его поведении.
   После смерти Успенского, последовавшей 2 октября  1947  г.,  атмосфера  в
Лайне была накалена до предела {12}. Как только тело  вынесли  из  дома  для
похорон, Коллин заперся в пустой спальне, где умер Успенский, и  лежал  там,
отказываясь выходить в течение шести  дней,  без  пищи  и  воды,  отталкивая
лестницы, которые другие обитатели подставляли к окнам, пытаясь пробраться к
нему. К концу шестого дня он  вышел  преображенным  человеком.  Его  обычные
манеры сменились мягкой кротостью, что, впрочем, могло  быть  и  результатом
голодания. Но каковы бы  ни  были  причины,  вскоре  стало  ясно,  что  если
Успенский только пребывал "в поисках чудесного", Коллин нашел  его,  получив
мистическое наследие Успенского.
   Подобно многим ученикам и коллегам Успенского, включая Софью Григорьевну,
Коллин наотрез отказывался верить в то, что Учитель  отказался  от  Системы.
Некоторые  видели  в  его  заявлении  об  отказе   своего   рода   испытание
гурджиевскими методами, посредством которого Успенский проверял  веру  своих
учеников. Коллин еще более  усилил  таинственность,  заявив,  что  последние
недели Успенского были частью  мистической  психодрамы,  представляемой  для
вразумления   учеников.   Согласно   его   интерпретации,   отказавшись   от
собственного учения и признав свое унижение и поражение, Успенский  повторил
страсти Иисуса Христа, на собственном п