гативную составляющую  было
бы совершенно  неправильным.  Вековое  средство  самозащиты,  оно  играет  и
охранительную роль.
   Правда, оно же может обернуться и преступлением. Вспомним и  другое,  как
философия Ивана преломляется в голове Смердякова.  Ведь  здесь  эта  формула
превращается в снятие всех запретов, извне наложенных на человека.  Впрочем,
было бы глубоко ошибочным видеть  в  Смердякове  что-то  одноклеточное,  для
которого Бог - это только внешняя острастка и не более того.
   Не  видя  возможности  открыто  претендовать  на  равенство,   дарованное
происхождением, он перед самим собой ни в чем не хочет уступать Карамазовым.
Не принимая всерьез Алешу и презирая Дмитрия,  он  склоняется  только  перед
одним - образованностью Ивана. Вот то, пожалуй, единственное, чего он в силу
униженного своего положения так и останется лишенным навсегда, в чем ему уже
никогда не сравняться с Иваном. Но и  здесь  дает  себя  знать  воинствующее
самолюбие лакея, воинствующее неприятие бастардом никаких других  объяснений
собственной униженности, кроме как злой "не-судьбы". Вот и пыжится он самому
себе доказать, что по своему интеллектуальному потенциалу он  ни  в  чем  не
уступает сопернику. Отсюда-то и тяга его к "умным" разговорам. Но природного
ума  он  и  в  самом  деле  не  лишен.  Поэтому  устранение  Бога   хоть   и
воспринимается им как снятие внешних ограничений, но  все  не  же  столь  уж
прямолинейно  и  примитивно.  Признавая  авторитет  Ивана  в  сфере  сложных
философских построений и вместе с тем не будучи в состоянии до конца  понять
всю его тонкую метафизику, Смердяков просто перекладывает ответственность за
свои собственные деяния на саму философию Карамазова.  Пусть  Бога  нет,  но
ведь  есть  же  (по  доводам  этого  интеллигента)  какой-то  иной  субстрат
справедливости.   И   если   в   построениях   Карамазова   носителем   этой
справедливости в  конечном  счете  должен  являться  Разум  человека,  то  в
представлении Смердякова, не обремененного университетским образованием, это
начало оказывается такой же трансценденцией, как и надмировая  сущность,  но
теперь уже во всем альтернативной Богу. Альтернативность же  Богу  неминуемо
означает собой и альтернативность совести. А  в  этом  случае  действительно
позволенным оказывается все. Ведь и альтернативный  источник  нравственности
должен иметь какую-то свою, принципиально отличную от  налагаемых  совестью,
систему запретов. Велениями своей совести в  этом  случае  вполне  допустимо
пренебречь; отсутствие же явственно различимого голоса этого иного источника
легко может быть истолковано как  абсолютная  приемлемость  для  него  всего
того, что делает освободившийся, наконец, от Бога индивид.
   Впрочем, это, наверное, и справедливо: ведь  если  философия  отнимает  у
человека Бога, то ответственность за его возможный грех она обязана взять на
себя. Никакие ссылки на то, что элиминация  Бога  вовсе  не  означает  собой
элиминации совести, приниматься не могут, ибо для поколений и поколений одно
всегда было голосом Другого. И следовательно, если химерой оказывается  Бог,
химерой оказывается и совесть. Поэтому-то  "все  позволено"  и  обнаруживает
себя как полное устранение всякой  ответственности  при  в  сущности  полном
сохранении свободы.
   Правда, все это справедливо только  в  отвлеченной  умозрительной  сфере,
поэтому в конечном счете и здесь ум вступает в конфликт с совестью. И  здесь
этот конфликт разрешается трагедией...
   Никто оказывается не способным взглянуть  в  лицо  Бога.  Но  и  восстать
против Его голоса, вступив в конфликт  со  своей  совестью  безнаказанно  не
может  никто:  для  одного  бунт  кончается  сумасшествием,  для  другого  -
самоубийством...

   Таким образом, полная мера ответственности за свои  действия  на  поверку
предстает  столь  тяжелым  грузом,  что  он  оказывается  вполне   способным
раздавить человека. Между тем именно  ответственность  -  оборотная  стороны
свободы, и неспособность человека нести полную ее меру за  все  вершимое  им
есть  в  то  же  время  и  его  неготовность  к  полной  свободе.   Одно   с
необходимостью исключает другое.
   (К слову сказать, русский  язык  долгое  время  вообще  не  знал  понятия
свободы: веками в нем безраздельно владычествовала  категория  воли,  и  все
сопряженное с тем, что сегодня относится к первому, еще до самого конца  XIX
века входило в контекст второй.  "Земля  и  воля",  "Народная  воля"  -  для
русского уха были куда понятней и естественней, нежели отдающая чем-то чужим
свобода, и невозможно представить, чтобы эти звучащие девизом  имена  тайных
организаций вдруг стали "Землей и  свободой"  или  "Народной  свободой".  Не
только филологическое чутье - глубинный строй русской души  стоял  за  этими
именами.  И  может  быть  совсем  не  случайно,  повинуясь  именно  воле,  в
семнадцатом, когда оказались сброшенными все путы ответственности,
   "...кошмарным обуянный сном,
   "Народ, безумствуя, убил свою свободу,
   И даже не убил - засек кнутом.")
   Парадоксальный для обыденного сознания вывод: абсолютная свобода  -  эта,
казалось бы, высшая ценность, ради которой можно пожертвовать  многим,  если
не  всем,  -  на  деле  страшней  самого   тяжкого   ига.   Вот   поэтому-то
самоотчуждение своего собственного "Я" и предстает вплоть до  сего  дня  как
вполне обыденная вещь. Больше того, личность, способная принять на себя этот
страшный для многих из нас груз, воспринимается нами  как  нечто  совершенно
исключительное, как нечто, подлежащее обязательной канонизации.
   Отчуждение человека - вещь многоликая.  Но  одной  из  основных  форм  ее
проявления  предстает   именно   противопоставление   "героя"   и   "толпы",
противопоставление человека и Рока.
   Античный мир, создав миф  о  герое,  совершил  первый  прорыв  в  царство
свободы, но и через три тысячелетия рожденный  им  герой  воспламеняет  лишь
немногих, подавляя всех остальных. Тулон  ли,  знамя  ли  Аустерлица  -  для
подавляющего большинства все, что стоит за этим, -  лишь  красивая  мечта  о
заведомо недостижимом, но отнюдь не практический ориентир. И вот такое:
   "Короной кончу?
   Святой Еленой?
   Буре жизни оседлав валы,
   Я - равный кандидат
   и на царя вселенной
   и на
   кандалы"
   воспринимается   лишь   как   поэтическая   гипербола.   Двадцать   веков
христианства делали, конечно,  свою  работу,  но  пока,  по-видимому,  можно
говорить лишь о латентном периоде становления  личности,  способной  вынести
груз абсолютной свободы. Пока можно говорить лишь о том, что история  так  и
продолжает оставаться отчужденной от человека, а человек от истории.
   2
   Нельзя сказать, что связь Большой Истории  и  "маленького"  человека  так
никем и не осознавалась. Напротив. Гуманистическая мысль уже давно поднялась
до необходимости постоянной оглядки на него при вершении каких-то больших  и
героических дел; и уже это было одним из величайших ее завоеваний.  Вспомним
так контрастировавшие с  этой  истиной  еще  не  канувшие  в  Лету  забвения
откровения   Никколо   Макьявелли,   самое   имя   которого   стало   именем
нарицательным. А ведь Макьявелли выразил то, что,  по-видимому,  носилось  в
самом воздухе той эпохи. Вновь возродивший в титанах своего времени  миф  об
античном герое, Ренессанс лишь на первый взгляд создал совершенно  свободную
личность.  Но,  повторяем,  абсолютная  свобода  неотделима  от   абсолютной
ответственности, в известном смысле это - одно и то же. Кортес и  Писарро  -
люди,   не   обремененные   христианской   готовностью   принять   на   себя
ответственность  за  все  грехи  мира,  -  были  ли  свободны  эти   титаны,
повергавшие в ужас целые народы? Да что говорить, если совесть Конкисты, Лас
Касас благословил обращение в рабство чернокожих...
   Так что осознание действительной связи  истории  народов  и  судеб  живых
людей было подлинным завоеванием гуманистической мысли. Ведь  необходимостью
постоянной   оглядки   на   "маленького"   человека   утверждалась    именно
ответственность "героя" за свои дела.  И  именно  эта  ответственность  была
лейтмотивом европейского Просвещения.
   Но вот что любопытно. Впервые действительная зависимость  между  судьбами
"больших толпящихся численностей" и конечным человеком была осознана  отнюдь
не людьми науки. Художники  Франции:  живописцы,  поэты,  драматурги,  люди,
живущие не столько разумом, сколько сердцем, совесть любой нации,  -  именно
они дали первый импульс тому движению, которое в семьдесят шестом отлилось в
чеканный слог  Декларации  независимости,  а  в  восемьдесят  девятом  смело
Бастилию. Екатерина Романовна Дашкова, не  только  умом,  кстати,  одним  из
самых просвещенных в России, - самим сердцем женщины поняла (еще до Радищева
и Пушкина) ту великую истину, что тирания не может  быть  оправдана  никаким
величием свершений. Да и возможны ли подлинные свершения при власти  тирана?
Екатерина II сделала для России куда больше чем Петр, - утверждает  княгиня,
- но сделала это мягко, по-женски, не оставляя за собой жертвенных гекатомб.
И может быть именно потому созданное ею пережило эту, как ни  парадоксально,
едва ли не самую русскую женщину из всех венценосцев дома  Романовых,  а  не
сгинуло тотчас же после ее смерти, как после смерти Петра сгинуло многое  из
затеянного им.
   Видно и впрямь один только разум - ненадежный гарант,  и  с  его  помощью
можно обосновать все, что угодно. Сократ отождествил Благо  со  Знанием,  но
ведь и сам Сократ стал нравственным символом для поколений вовсе не  потому,
что в своей жизни он руководствовался доводами рассудка, но только благодаря
своему "демону". В русском языке есть два близких, но отнюдь не синонимичных
слова: истина и правда. Истина принадлежит к сфере  рассудка,  но  вовсе  не
этой рассудочной истины домогался Понтий Пилат и не  за  эту  низкую  истину
принял крестные муки Христос...
   Разумеется, таким образом осознанная связь  между  деяниями  "великих"  и
судьбами простых "маленьких" людей - это лишь одна из ступеней в  осмыслении
действительного места и подлинной роли человека в истории, одна из  ступеней
его вечного нравственного восхождения. Но ведь и  та  грандиозная  "работа",
сегодняшнее имя которой христианство, еще не закончилась.
   Разрыв с нашим национальным наследием остановил эту работу.
   Идеология тоталитаризма закрепила в сознании  миллионов  представление  о
человеке как о маленьком винтике большого механизма. Постулату самоценности,
уникальности,  а  значит  и  незаменимости  каждой  отдельной  личности  был
противопоставлен другой: "незаменимых людей нет".  Любой  человек  на  любом
месте отныне мог быть заменен кем-то другим, "дело" от  этого  не  страдало.
Это ли не форма иносказания о том, что Большая История нисколько не  зависит
от  конкретных  живых  людей,   и   они   становятся   ее   субъектами,   ее
действительными творцами только тогда, когда сбиваются в "большие толпящиеся
численности".  Только  эта  "оружием   вмененная   обязанность   жить   всей
поголовностью" получала место  под  идеологическим  солнцем:  откроем  любой
учебник по историческому материализму -  там  говорится  только  о  народных
"массах".
   Включенность рядового человека в исторический процесс, причастность его к
судьбам своего отечества могла быть отныне осознана только в случае  полного
растворения своего собственного "Я" в некотором безличном "Мы".
   Но как бы коллективистски  ни  воспитывался  человек,  такое  растворение
невозможно. Дело в том, что  исключающее  индивидуальность  "Мы"  очерчивает
собой границы человеческой цивилизации,  больше  того:  всего  человеческого
рода. Ведь именно такое "Мы" стоит в основе родового сознания, когда человек
еще не выделяет себя из тотема. Там его "Я" включает в себя не  только  весь
"личный состав" рода, но и в сущности всю территорию, на которой он обитает.
Его "Я" - это тотем в целом. Но вот тут-то и можно поспорить  о  нуль-пункте
собственно человеческой истории. Ведь традиционно мы отсчитываем ее от  двух
начал,  примерно  совпадающих  во   времени:   становления   кроманьонца   и
"неолитической революции".  Но  ведь  человек  не  сводим  к  одному  только
биологическому телу. Это так же и не живое приспособление  для  производства
широкой номенклатуры развитых орудий. В первую очередь  -  это  личность,  и
пока нет личности, говорить об окончательном становлении человека рано.
   Диаметрально родовому противостоит иное "Мы" - "Мы",  впервые  очерченное
Замятиным. Но если преодоление первого  только  и  может  знаменовать  собой
начало  собственно  человеческой  истории,  то   растворение   в   последнем
представляет собой ее трагический  конец,  ибо  с  этим,  замятинским,  "Мы"
личность умирает. "Даже у древних - наиболее взрослые знали: источник  права
- сила, право - функция от силы. И вот две чашки весов! На одной  грамм,  на
другой - тонна, на одной - "я", на другой -  "Мы",  Единое  Государство.  Не
ясно ли: допускать, что у "я" могут  быть  какие-то  права  по  отношению  к
государству,  и  допускать,  что  грамм  может  уравновесить  тонну,  -  это
совершенно одно и то же. Отсюда  распределение:  тонне  -  права,  грамму  -
обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты  -
грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны". Словом, забыть, что ты -
человек...
   Историю  творят  простые  смертные,  земные   грешные   люди.   Александр
Македонский, несмотря на то, что людская молва вознесла его после смерти  на
небо, и по завершении земного круга нашел свое последнее упокоение здесь, на
земле. Великий Цезарь даже во время своих триумфов слышал раздающийся  рядом
с ним голос, который напоминал ему, что и  он  -  только  человек...  Равным
небожителям их делает все то же отчуждение. Это же отчуждение есть  и  форма
своеобразной психологической защиты "маленького"  человека:  согласиться  со
своей собственной никчемностью в истории - больно, вот и выносятся в  разряд
гениев, почти неземных существ,  все  эти  Цезари  и  Наполеоны,  Ньютоны  и
Марксы...
   Мы  же  хотим  взглянуть  на  исторический  процесс  как   на   движение,
осуществляемое именно людьми. Мы хотим увидеть в этих небожителях  тех,  кем
они были на самом деле.

   Одной из крупнейших фигур нашей отечественной истории был Петр.
   Каждый из венценосцев по издавна сложившейся  традиции  получал  какое-то
свое прозвище,  иногда  нелицеприятно  характеризующее  какие-то  черты  его
личности, иногда звучащее как громкий титул. В нашей истории были  "Грозные"
и "Тишайшие", всякие были, но вот "Великим" остался только он: за ним  одним
даже советская историография сохранила этот титул.
   Заметим  одно  обстоятельство.  Великому  Помпею  звание  "Великий"  было
присвоено  Суллой.  Понятно,  вовсе  не  для  того,   чтобы   констатировать
превосходство этого в те поры молодого офицера не очень высокого  ранга  над
всеми окружающими - еще не хватало вот  так  возносить  своего  собственного
подчиненного! Просто ни орденов, ни медалей, ни даже появившихся значительно
раньше их золотых  цепей,  надеваемых  сюзереном  на  наиболее  отличившихся
воинов, не было тогда и в помине. Вот различного рода звания, в том числе  и
персональное звание "Великий", и присваивались именно как форма  отличия  по
службе, как форма признания заслуг. (Кстати сказать, введение  персонального
звания "Герой Советского Союза"  было  возвращением  именно  к  этой  старой
традиции.) Иначе говоря, в буквальном смысле (во всяком случае в  применении
к молодому еще офицеру) это звание понимать, разумеется, не  следует.  Здесь
определенная доля условности. С Петром -  другое  дело.  Ведь  даже  Большая
Советская  Энциклопедия  называет  его  Великим  без   всяких   кавычек.   В
официальной историографии времен Российской империи  (где,  кстати,  Великой
была признана и Екатерина II) это было  бы  понятно.  Набранное  же  крупным
шрифтом в БСЭ, где даже прозвище "Грозный" рядом с именем Ивана IV, одной из
самых страшных фигур непростой нашей истории, набирается совсем иным кеглем,
- это уже форма объективации, т.е. форма косвенного признания того,  что  он
был великим сам по себе, независимо от всех наших, субъективных, оценок...
   Мы обратились к Петру потому, что именно его имя, как колдовская формула,
способно приоткрыть двери в те неведомые  сферы,  где  и  свершается  вечное
таинство отчуждения изначально дарованной всем нам свободы.
   О Петре написаны целые библиотеки. Но ведь  вот  что  примечательно.  Как
правило,  личность  этого  реформатора  (если  не   сказать   революционера)
рассматривается только через призму тех преобразований, которые историческая
традиция приписывает всецело его гению. Вспомним максиму, приведенную нами в
самом начале: именно эти пребразования, подобно  "анатомии  человека"  очень
часто выступают  в  роли  своеобразного  ключа  к  пониманию  его  личности.
Апологетическая же  историография  вообще,  как  кажется,  готова  дойти  до
абсурда обратной детерминации, в системе которой и детские  забавы  будущего
императора  едва  ли  не  обусловливаются  грядущими  победами.  В  апофеозе
апологетики будущее России как бы опрокидывается  в  ее  прошлое  и  строгий
контур причинной зависимости обретает черты какого-то причудливого арабеска.
Масштабность всего свершенного Петром делает грандиозной и  его  собственную
фигуру. И эта грандиозность многими мыслится уже с самого  начала,  ибо  для
многих самое начало Петра - это уже  начало  гения.  Мало  кому  приходит  в
голову взглянуть на него как на простого, ничем (по крайней мере  в  начале)
не выдающегося человека. Между тем правильней  было  бы  взглянуть  на  него
именно таким образом и постараться отыскать,  говоря  словами  Достоевского,
"хотя бы некоторые верные черты, чтобы угадать по ним, что могло  таиться  в
душе иного  подростка  тогдашнего  смутного  времени,-  дознание  не  совсем
ничтожное, ибо из подростков создаются поколения"...

   Да, именно так: личности создаются из  подростков,  а  вовсе  не  из  тех
свершений, которые озаряют память об уже ушедших героях.
   Итак, о подростках...
   Герои  Плутарха,  Фукидида,  Тацита,  Светония,   все   эти   Фемистоклы,
Александры,  Помпеи,  Цезари,  спасители  и  завоеватели,   законотворцы   и
военачальники - чье только воображение они ни потрясали. Но вдумаемся,  ведь
должна же быть разница (и, как представляется,  весьма  существенная)  между
тем, как воспринимают эти деяния простые смертные, и те, кто  уже  по  праву
своего рождения изначально становится равным им, бессмертным. В самом  деле,
наследник престола с "младых ногтей" воспитывается на том, что между  ним  и
великими  цезарями,  когда-то  потрясавшими   устои   вселенной,   нет   той
непреодолимой пропасти, которая  всегда  существует  между  монархом  и  его
собственными подданными.  Совсем  не  в  кровном,  а  в  каком-то  высшем  -
метафизическом смысле приятие короны делало родственниками друг  другу  всех
монархов Европы. И благодаря этой метафизичности  такое  родство  охватывало
собой отнюдь не только одновременно правивших венценосцев, но простиралось и
в самую глубь веков. Тайна же состояла в том, что обрядом  миропомазания  не
только страны и народы вверялись их попечению  и  водительству,  но  и  сама
история давалась им как простая скрижаль, которой  долженствует  запечатлеть
на себе все величие их деяний. Поэтому лишь  масштаб  предстоящих  свершений
зависел от личных достоинств -  причастность  истории  уже  была  обеспечена
изначально.
   Разумеется, Петр не  был  лишен  ума.  Но  остановимся  на  одной  весьма
существенной детали.
   Обывательский рассудок способно поразить то  обстоятельство,  что  дочери
Российского Императора, всемогущего "хозяина  земли  Русской",  как  он  сам
написал о себе, донашивали, как это водится и в обыкновенной семье, друг