тория
человечества застынет в раз навсегда  заданных  формах,  так  и  не  получив
никакого импульса к восхождению. Единственное, о чем можно будет говорить  в
этих условиях, - это медленное колебание масштабов производства, повторяющее
собой  динамику  численности  населения.  Иное  дело,  если  мы  предположим
радикальное изменение структуры потребления на уровне целого региона.
   Человеческое общество может получить  импульс  к  качественному  развитию
только при наличии абсолютного дефицита необходимого продукта. Иначе говоря,
только в том случае, если какая-то часть  производимого  им  продукта  будет
постоянно  выпадать  из  процессов  непосредственного   жизнеобеспечения   и
трансмутировать в нечто такое, что в физиологическом контексте будет  лишено
всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму,
лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга  физических  потребностей
индивидов) она была  начисто  лишена  всякой  сиюминутной  целесообразности.
Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде
индивидуальной пользы или частного интереса.
   Иначе говоря, первичный импульс,  преобразующий  все  еще  стадное  бытие
предчеловека в  собственно  исторический  процесс,  может  быть  дан  только
омертвлением известной части совокупного труда.  Действительное  объединение
первично разобщенных социумов и формирование более  высокой  общности  людей
может  произойти  только  в  процессе  совместного   производства   лишенных
утилитарного  смысла  вещей,  и  чем  масштабней  будет  процесс  кажущегося
омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс
социального синтеза.
   Вглядимся пристальней.
   Мы говорим о принудительном  развитии  человеческого  общества,  и  можем
видеть,  что  уже  самые  первые  цивилизации   обладают   хорошо   развитым
инструментом  государственной  власти.  Бросается  в   глаза,   что   центры
сосредоточения  политической  власти  и  центры   сосредоточения   первичных
богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о  том,  что
первые постепенно эволюционировали из вторых.  Само  собой  разумеется,  что
политическое принуждение в его классическом виде не может взяться  ниоткуда,
поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию,
в ходе которой одни (исходные) механизмы заменяются другими. Поэтому логично
заключить, что как полюса концентрации политической власти  могут  развиться
лишь из полюсов  концентрации  необходимого  продукта,  так  и  политическое
принуждение в исходном пункте своей истории может быть только экономическим.
   Любая форма принуждения нуждается в каким-то специальном  инструменте,  в
этом  смысле  не  является  исключением  и  экономическое  принуждение.  Его
инструментом  как  раз  и  предстает  закономерно  осаждающийся  на  катодах
социальной структуры излишек необходимого  продукта.  При  этом,  повторюсь,
роль инструмента принуждения он может играть только и только потому,  что  в
рамках хозяйства каких-то  смежных  социумов  этот  продукт  производится  в
значительно меньшей, чем  необходимо,  мере.  Именно  поэтому  все  те,  кто
производит меньше,  со  временем  оказываются  в  определенной  материальной
зависимости от того, кто производит больше  необходимого  ему.  Но  парадокс
состоит в том, что  полная  материальная  зависимость  невозможна  там,  где
излишек полностью  перекрывает  собой  образующийся  рядом  с  ним  дефицит.
Устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том
случае, если излишек продукта будет, хотя  бы  отчасти,  выпадать  из  сферы
потребления.
   Само по себе чисто экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно
всегда будет нуждаться в политическом закреплении  и  становлении  какого-то
специфического политического  аппарата,  которому  предстоит  быть  основным
регулятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой
истории.  При  этом  по  вполне  понятным  причинам   становление   аппарата
политической власти, не только не останавливает  концентрации  общественного
продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь  с
самого  начала  он  формируется  именно  как  инструмент   содействия   этой
концентрации и лишь  спустя  значительное  время  он  оказывается  способным
обрести  какое-то  самостоятельное  значение.  Но  формирование  и  развитие
политического   инструментария   влечет   за   собой   возрастание   объемов
прибавочного продукта. А это,  в  свою  очередь,  означает,  что  и  сам  он
начинает утрачивать свою роль. Ведь не только его эффективность, но и вообще
его   существование   обусловлены   исключительно   наличием   дефицита,   а
следовательно,  и  накоплением  определенного  энергетического   потенциала,
потенциала  трудовой  активности  на   одном   из   полюсов   формирующегося
метасообщества,   растворяющего   в   себе   первичные   социумы.    Поэтому
принципиальное устранение дефицита означало  бы  собой  неминуемое  снижение
этого потенциала. Таким образом, прибавочный продукт -  хотя  бы  отчасти  -
обязан  сбрасывать  свою  архаическую  патриархальную  форму   и   принимать
качественно новый, неведомый ранее, вид. Иначе говоря, задача заключается  в
том, чтобы сделать этот дефицит хроническим.
   Сам по себе дефицит необходимого продукта, который  образуется  в  рамках
относительно замкнутых  производств  дискретных  социумов,  не  в  состоянии
запустить механизм расширенного воспроизводства. Ведь он может  быть  покрыт
именно тем излишком  (прибавочным  продуктом),  который  концентрируется  на
другом полюсе формирующегося метасообщества. К тому  же  необходимо  учесть,
что этот излишек  может  выступать  в  качестве  специфического  инструмента
принуждения к чему бы то  ни  было  только  в  том  случае,  если  он  будет
переходить в  собственность  принуждаемых.  Другими  словами,  при  исходной
неоднородности первичных сообществ этот дефицит может быть только  временным
и  относительным.  Принудительное  же  направление   части   общей   энергии
формирующегося метасообщества  на  производство  вещей,  непосредственно  не
связанных с физиологическим жизнеобеспечением индивидов делает этот  дефицит
хроническим и абсолютным. Но главное заключается отнюдь не  в  абсолютизации
самого дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с  омертвлением  части
совокупного труда в формирующемся обществе  возникает  принципиально  новая,
неведомая ранее потребность в постоянном расширении масштабов  и  постоянном
изменении  всего  содержания  человеческой   практики.   Существо   проблемы
заключается в том, что омертвление труда за счет производства, казалось  бы,
никому не нужных  вещей,  в  конечном  счете  влечет  за  собой  пробуждение
творческого начала в человеке.
   Подведем предварительные итоги.
   Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных  социумов,
образующих первичную  социальную  мозаику  региона,  может  быть  обеспечено
структурами  деятельности,  унаследованными  от  палеолита,  то  на   уровне
метасообществ формируется категорическая потребность в становлении  каких-то
новых, ранее не свойственных живым организмам, способов бытия. Этот  переход
может быть осуществлен только при условии радикального  изменения  структуры
производимого человеком интегрального продукта.  Именно  такое  изменение  и
совершается при трансформации технологии простого  присвоения  в  технологию
производства. Важнейшим элементом последней как раз и  предстает  ирригация;
именно она позволяет резко повысить эффективность  производства  и  положить
начало  расширенному   воспроизводственному   процессу.   В   свою   очередь
появляющийся в процессе ирригационного землепользования прибавочный  продукт
как предмет обмена позволяет расширить и  укрепить  хозяйственные  связи  со
смежными социумами, в то же время как средство экономического принуждения  -
форсировать их объединение в некоторое метасообщество.
   При этом весьма заманчивой представляется  следующая  схема.  Прибавочный
продукт,   начинающий   выполнять   функцию   экономического    принуждения,
способствует  привлечению   дополнительных   контингентов   к   расширенному
воспроизводству  ирригационных  сооружений  (именно  это  и  должно  служить
частным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением  к  чему  он
может служить). Последнее,  вызывая  резкое  повышение  общей  эффективности
производства,  не  может   не   влечь   за   собой   и   цепь   определенных
организационно-политических следствий для всех вовлекаемых  в  единый  поток
технологической революции социальных  единиц.  Становление  же  политических
инструментов   регулирования   социального   бытия   по   законам   обратной
положительной   связи   способствуют   расширенному   воспроизводству    как
ирригационных сооружений, так и конечного продукта. И так далее по кругу.
   Легко видеть, что уже абрис этой  логической  схемы  позволяет  объяснить
многое, и самое главное -  понять  экономический  механизм  того  последнего
толчка, который может придать необходимое ускорение  эволюции  человеческого
общества в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной
выше вспомогательной леммы о конкретных "механизмах запуска" цивилизаций.
   Но в истории человечества нет ничего ошибочнее  простых  и  самоочевидных
схем. Очерченная логика представляет собой лишь  односторонне  экономический
взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что
он позволяет из  всего  богатства  новой  реальности,  раскрывающейся  перед
человеком, объяснить  становление  и  развитие  только  новой  технологии  -
ирригационного землепользования и не более того.
   Правда, в эту же схему можно сравнительно  легко  уложить  и  фиксируемое
археологическими  изысканиями  свидетельство  того,  что  значительная  доля
первичных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме  запаса  предметов
первой  необходимости,  начинает  заменяться  иными  вещами,  более   прочно
ассоциирующимися с излишеством и роскошью. В свою  очередь  трансформируемое
таким образом богатство дает дополнительный  импульс  общему  движению,  ибо
способствует как омертвлению дополнительных  объемов  живого  труда,  так  и
формированию принципиально новой структуры потребления,  а  значит  и  новой
структуры интегральной деятельности метасообщества. (Обуянные  вечной  идеей
поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том,  что  составляет
богатство немногих, если и не  предмет  зависти  и  вожделения,  то  продукт
прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным  взором  с
тем, чтобы найти его место в  каком-то  едином  ряду  безличных  механизмов,
приводящих в  принудительное  движение  человеческую  цивилизацию,  одна  из
задач, преследуемых настоящей работой. Именно таким - одним из этого единого
ряда механизмов и предстает то, что впоследствии  осознается  обществом  как
атрибут его элиты.)
   Но этот логический каркас, способный нанизать на себя  лишь  утилитарное,
не оставляет места ничему из относящегося к  ритуалу,  равно  как  и  ничему
духовному вообще. Между тем, затраты труда,  легко  объяснимые  в  контексте
земных  потребностей  человека,  неотделимы   от   затрат   живой   энергии,
расходуемой по  велению  пробуждающейся  его  души.  Можно  утверждать,  что
первопричина, вызывающая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та
же  -  объективная  потребность  метасообщества  в   отречении   от   сугубо
растительных форм  бытия.  Поскольку  же  очерченная  схема  подчиняя  жизнь
человека диктату одной  только  потребности,  замыкает  ее  именно  в  таких
формах, она не может рассматриваться как удовлетворительное объяснение.
   Любому  представителю  моего   ремесла   известны   два   фундаментальных
обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не  замечаемых  академической
наукой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного  диктата
биологической потребности состоянии.  Поясню:  единая  технологическая  цепь
(производство  орудия  -  производство  предмета   потребления)   становится
настолько развернутой и сложной, что категорически необходимым и единственно
возможным становится задельное производство,  то  есть  производство  впрок.
Второе: содержание непосредственного производственного процесса не связано с
содержанием биологических потребностей  человека,  так  производство  орудия
лишь в каком-то неопределенном будущем может  служить  утолению  голода,  но
голод он испытывает уже сейчас; связь между его трудом и  его  потребностями
возможна только через опосредование распределением и обменом. Но именно там,
где утрачивается  непосредственная  связь  между  живым  трудом  человека  и
потреблением,  оказывается  возможным  производство,  восходящее  от   голой
физиологии  к  духу;  важно  понять:  неразвитость  сознания  не   позволяет
заглянуть в отдаленное будущее, и если сиюминутно  исполняемая  деятельность
не влечет за собой удовлетворение сиюминутно испытываемой нужды, то  не  все
ли равно что производить? При этом необходимо видеть, что эти обстоятельства
определяют характер не только современного производства;  оба  они  начинают
проявлять  себя  уже  на  самых  ранних  ступенях  антропогенеза  и  по  его
завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека
от животного. Таким образом, можно утверждать, что  становление  цивилизации
обусловлено  окончательным  освобождением  человека   от   непосредственного
диктата потребности;  преодоление  порога  варварства  становится  возможным
только  тогда,  когда  побудительным   началом   интегральной   человеческой
деятельности окончательно становится не голос плоти, но дух.
   Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями хранимых
тайн.  Подлинный  смысл  всех  этих  грандиозных  ирригационных  сооружений,
соперничающих с  ними  своими  монументальными  объемами  святилищ,  растрат
энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть  и  не  сторонних  гармонии)
доступных немногим излишеств  состоит  совсем  не  в  том,  чтобы  подвергая
омертвлению гигантские объемы живого труда создать хронический дефицит всего
самого  необходимого,   а   значит,   и   постоянный   уровень   напряжения,
повелительную  потребность  в  перманентной  универсализации   деятельности.
Великая тайна их предназначения, я бы сказал больше: их миссия заключается в
том, чтобы окончательно вырвать человека из столь же привычного ему, сколь и
гибельного круга сиюминутной данности его физиологии и погрузить его в более
широкий  контекст  бытия.  Именно  в  сквозящей   через   тысячелетия   (как
оказывается,  совсем  не  безумной)  растраты  сил,  в   ходе   (отнюдь   не
олигофренического) нагромождения объемов и масс происходит по существу  одна
из самых  великих  (и  величественных!)  революций,  которые  еще  предстоит
пережить  в  своей  истории  человеку,  происходит,  наконец,  рождение  его
мятежного творческого духа, уже  с  самого  начала  бросающего  дерзновенный
вызов небесам: "И сказали они: построим  себе  город  и  башню,  высотою  до
небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли."
   Формирование  новой  структуры  потребления  и  переход  к  новым   видам
деятельности  нельзя  уподобить   каким-то   незначительным   количественным
модификациям от века неизменной  рутины.  Как  рыба,  волнами  геологической
эволюции выбрасываемая на берег, оказывается  вынужденной  перестраивать  не
только органы дыхания, но  всю  структуру  своего  организма  вплоть  до  ее
клеточного уровня, так и выброшенный из привычного русла человек оказывается
вынужденным адаптироваться не только к принципиально новым для него  началам
технологии. Основные закономерности земного тяготения познаются человеком не
с первым его ударом оземь: заложенные в генной памяти  инстинкты  не  только
надежно страхуют нас от любых  неосторожных  движений,  но  и  непроницаемой
завесой  окружают  в  сущности  весь  массив  гравитационных  связей;   лишь
повелительная  потребность   формирования   новых   структур   распределения
физических усилий в ходе выполнения новых технологических  операций  снимает
ее. Геометрия мира постигается человеком  отнюдь  не  в  ходе  рефлекторного
выполнения унаследованных из животного состояния действий,  но  только  там,
где встает необходимость прокладывания каких-то  новых,  ранее  невозможных,
траекторий движения исполнительных органов его тела и  его  орудий.  Метрика
времени становится реальностью только тогда, когда с погружением в мир новых
форм практики ломается вековой ритм чередования привычных событий  и  встает
необходимость адаптации к новым временным связям между новыми,  вошедшими  в
повседневную действительность человека явлениями.
   Привлекая на помощь образные сравнения можно  сказать,  что  все  ведомые
слепой  потребностью  тысячелетиями   повторяемые   инстинктивные   действия
совершаются субъектом как бы во сне, и, как во  сне,  где  не  только  самое
невероятное, но и прямо невозможное воспринимается самим собою разумеющимся,
их природа не является предметом рефлексии. Можно тысячелетиями не  замечать
времени и пространства, в  которых  связаны  события  сплетенной  с  внешней
реальностью индивидуальной жизни, самого  воздуха,  которым  дышит  человек,
словом, ничего из того,  что,  собственно,  и  формирует  ткань  его  бытия.
Эвристическое   начало,   творческая   составляющая    человеческого    духа
пробуждается только там, где  происходит  разрушение  кристаллизовавшихся  в
генной памяти поколений структур инстинктивного  и  начинается  формирование
новых устоев действительности, информационную основу которой составляет  уже
не гено- и, если так можно выразиться, этотип рода, но сознание индивида.
   Итак, новые константы физики,  новая  метрика  времени,  новая  геометрия
пространства, - все эти вещи по существу обрушиваются на порывающего с чисто
вегетативным способом существования человека  как  обрушивается  на  любого,
неожиданно попадающего заграницу, лавина новой иноязычной культуры,  которую
он обязан освоить в самое короткое время.
   Но  дальше.  Уже  первые  шаги   кроманьонца   сопровождаются   какими-то
таинственными движениями его души, которые ярко запечатлеваются в наскальной
живописи, по своим художественным  достоинствам  соперничающей  с  шедеврами
коллекций Лувра и  Эрмитажа.  Видеть  именно  в  них  начальную  искру  того
божественного пламени, которое горело в  душе  Рафаэля  и  Данте,  Родена  и
Моцарта,  нисколько  не  возбраняется,  но  отождествлять  саму   наскальную
живопись  с  собственно  искусством  все  равно,  что  отождествлять  знаки,
оставляемые кобелем на заборе с письменностью. Феномен искусства для  своего
объяснения, кроме мистического движения души художника требует тоскующую  по
ее откровениям какую-то другую - ответную - душу; и  только  ностальгия  все
понимающего зрителя может стать его - не менее таинственным и  причастным  к
Богу - лоном, способным выносить это новое чудо мира. Но  эту,  по-видимому,
вечную боль всего живого еще только предстоит пробудить:
   "...Как мальчик, игры позабыв свои,
   Следит порой за девичьим купаньем,
   И, ничего не зная о любви,
   Все ж мучится таинственным желаньем;
   Как некогда в разросшихся хвощах
   Ревела от сознания бессилья
   Тварь скользкая, почуя на плечах
   Еще не появившиеся крылья, -
   Так век за веком - скоро ли, Господь?Под скальпелем природы и искусства
   Кричит наш дух, изнемогает плоть,
   Рождая орган для шестого чувства,"
   и здесь я говорю именно о таком порождении.
   Я говорю о пробуждении несмертной души человечества, но его начало - не в
совершенстве  графики  пещерных  фресок  Ляско  или  Фон  де  Гома,   не   в
отточеннос