ми
словами, истины, незыблемые в той  идеологической  системе,  которая  долгое
время господствовала в нашей стране, были далеко не бесспорны для  тех,  кто
не разделял ее догматов. Поэтому чем выше уровень  социальной  единицы,  тем
труднее ответ на вопрос о конечном ее назначении. А впрочем,  кто  знает,  в
чем назначение индивида?..
   Но если верно то, что именно конечная цель  социальной  группы  объясняет
смысл исповедуемой ею морали,  то  смысл  нравственности  (весьма,  впрочем,
огрубленно) понятой как некоторая всеобщая мораль,  в  свою  очередь  должен
замыкаться на цели бытия, но теперь  уже  всего  человечества  в  целом.  Но
отвечать  на  сакраментальный  вопрос  о  назначении  человека  лично  я  не
возьмусь.
   Таким образом, отличие морали  от  нравственности  носит  принципиальный,
качественный, говоря языком философии, характер. Но оно отнюдь не сводимо  к
одному только отличению всеобщего от особенного. Не  менее  принципиально  и
другое основание.
   Любая мораль всегда выступает в виде каких-то общепризнанных (в  пределах
той социальной единицы, которой она исповедуется)  норм  поведения,  в  виде
разделяемых всеми требований и запретов. Иначе говоря, все нормы  поведения,
предписываемые той или иной моралью, как правило, представляют собой  что-то
фиксированное.  Другое  дело,  что  форма  фиксации  может  быть  совершенно
различной, и всем известны выражения "писанная" и  "неписанная"  мораль.  Но
даже  неписанная  мораль  всегда  закрепляется  в   устойчивых   стереотипах
поведения, обычаях, традициях социальной группы. Именно  это  закрепление  и
делает ее нормы общепризнанным началом. Поэтому в системе морали разночтения
в оценках того или иного действия, как  правило,  исключены.  Но  даже  если
отсутствует явно или неявно выраженная норма, остается  прецедент,  аналогия
или что-то еще. Словом, сфера морального чувства сравнительно узка:  лишь  в
исключительных случаях человек оказывается в ситуации, когда любое  указание
на необходимый способ действий, согласный с моралью  его  группы,  полностью
отсутствует и ему приходится самостоятельно его формировать.
   Нравственное   действие   при   всех   обстоятельствах   -   это   именно
самостоятельный поиск необходимого решения. В  сфере  нравственности  каждый
человек вынужден  искать  решение  в  индивидуальном  порядке.  Несмотря  на
всеобщность нравственного закона, несмотря на  абсолютность  его  повелений,
ничего общепризнанного здесь  нет.  Здесь  все  решается  самостоятельно,  и
каждый раз - как впервые.
   На первый взгляд, это парадоксально, если не сказать невозможно. И все же
это так.  Вдумаемся,  есть  ли  вообще  хотя  бы  одна  нравственная  норма,
однозначная  формулировка   которой   обладала   бы   необходимой   степенью
конкретности, для того чтобы  служить  прямым  указанием  на  должный  образ
действий? А впрочем, какие вообще нравственные  нормы  нам  известны?  Шесть
заповедей, восходящих ко второй скрижали Моисеевой (заповеди первой в нашем,
атеистическом, обществе вообще всерьез не принимаются) - да ведь и те далеко
не каждый может перечислить. Но даже известные нам,  несмотря  на  всю  свою
безаппеляционность, бесконечно далеки от конкретности.
   Вот,  к  примеру  "не  убий"  -  как  понимать  этот  абсолют?   Все   ли
действительно ясно в нем?
   Все? Но вспомним знаменитую главу из "Братьев Карамазовых", ту самую, где
Иван Федорович рассказывает Алеше о затравленном собаками мальчике.
   "Расстрелять!" - вырывается у послушника. Пусть  непроизвольно,  пусть  в
порыве  возмущенного  чувства,  но  ведь  вырывается.  Казалось  бы,   здесь
свершается   невозможное,   ибо   -   пусть   даже   вызванное    мгновенным
помешательством - требование смерти и для  самого  страшного  преступника  -
вещь абсолютно недопустимая для человека, посвятившего  себя  Богу.  Словом,
Алеша совершает прямое преступление против формально понятого  нравственного
принципа. Но заметим, никто не может упрекнуть его - и не упрекает.  И  дело
здесь вовсе не в том, что все в этой сцене ограничивается  лишь  неосторожно
вырвавшимся словом. В отличие от морали, в сфере нравственного  преступление
словом, помыслом и преступление делом - однопорядковы. "Не  прелюбодействуй"
-  гласит  ветхозаветный  абсолют,  но  вот:  "Кто  смотрел  на  женщину   с
вожделением, уже прелюбодействовал с  нею  в  сердце  своем".  И  совсем  не
случайно,  что  наказание,  в  конечном  счете   обрушивающееся   на   Ивана
Карамазова, столь же страшно, как и то, которое настигает Павла  Смердякова.
Если в системе  морали  судьей  тому  или  иному  действию  человека  всегда
выступает общество,  то  в  нравственности  единственный  судья  -  это  сам
человек, остающийся наедине со своей совестью. Отсюда и все  награды,  равно
как и все наказания, в  сфере  нравственности  действительны  только  в  том
случае, если они исходят от него же самого. Пусть хоть весь мир считает  его
преступником, человек вправе гордиться собой, если он поступил  нравственно;
пусть хоть весь мир готов его оправдать, человек казнит сам  себя,  если  он
поступился совестью. Заметим, что никто не может бросить формальный упрек ни
Ивану Федоровчу, ни Смердякову -  приговор  над  собой  они  свершают  сами.
Поэтому и здесь, в корчме единственный судья для  Алеши  -  он  сам.  И  он,
прийдя в себя, судит. Но заметим и другое: несмотря  на  формальную  тяжесть
содеянного  (повторимся,  в  сфере  нравственности  преступление  словом   и
преступление делом не отличаются качественно), ни сам  Достоевский,  ни  его
герой не педалируют это  осуждение.  Почему  же?  Да  потому  -  и  здоровое
нравственное  чувство  подсказывает  это  каждому  из  нас  -  что  никакого
фактического преступления Алеша и не совершает. Отсюда и покаяние его  носит
едва ли не формальный характер: согрешил, покаялся - и тут же забыл.
   Все это  может  быть  объяснено  только  одним:  несмотря  на  абсолютный
характер, нравственный  запрет  не  может  быть  однозначно  интерпретирован
человеком,  принимающим  на  себя  всю  тяжесть   ответственности   за   все
человечество. И отнюдь не  исключено,  что  безупречной  формой  строжайшего
соблюдения этого абсолюта  в  определенной  ситуации  может  служить  именно
прямое его нарушение. И кстати: какое из ответвлений христианства  запрещает
воину
   "...остри свой меч,
   Чтоб недаром биться с татарвою..." встать на пути врага?
   Но если ни в одной нравственной норме нет решительно никакого указания на
конкретный способ действия в конкретной ситуации, то  что  же:  нравственное
действие - это всегда творческий акт?
   Вот здесь мы и подходим к основному: к неразрывной связи таких начал, как
нравственность и творчество.
   Но сначала - необходимые оговорки.
   Сфера, в которую я отваживаюсь вступить, - это сфера абсолютных, всеобщих
начал. А там, где царствует всеобщее, ни строгой логики (в ее общепризнанном
представлении), ни прямых доказательств не существует.  Законы,  непреложные
для такой классической дисциплины, как, скажем, геометрия Евклида, здесь  не
действуют.  В  противном  случае  философия  никогда  не  делилась   бы   на
противостоящие друг другу учения  и  мы  бы  не  знали  даже  самих  понятий
идеализма и материализма; в  мире  давно  бы  уже  не  существовало  никаких
религий, или, напротив, мы бы и слыхом не  слыхивали  ни  о  каком  атеизме.
Однозначно интерпретируемых истин здесь не бывает, и способы  обоснования  в
этой сфере принципиально  отличны  от  тех,  которые  властвуют  в  "точных"
науках, или - тем более  -  в  дисциплинах,  основывающихся  единственно  на
эмпирических  данных.  Поэтому  доказательность  здесь,  в  сфере   всеобщих
абсолютных начал, сродни той ее ипостаси, в  какой  она  предстает,  скажем,
судье,  внимательно  выслушивающему  все  доводы  обвинения  и  защиты,   не
располагающими ни одним бесспорно установленным фактом, но оперирующими лишь
косвенными свидетельствами.

   2.Человек и Бог. Творчество и Творение

   Две поставленные рядом категории - нравственность и творчество заставляют
обратиться к такой форме общественного сознания, как религия,-  ведь  именно
там они впервые были объединены. Больше того, именно  эти  понятия  образуют
собой своеобразное категориальное  ядро  в  сущности  любого  вероучения,  в
конечном счете  складывающегося,  как  говорят  словари,  из  теологической,
космологической и этической  составляющих.  Не  исключение  в  этом  ряду  и
христианская вера. И так как именно христианская мысль  (наряду  с  античным
наследием) лежит в фундаменте всей европейской культуры, то пройти мимо  нее
при  рассмотрении  таких  начал,  как  нравственный  закон   и   творчество,
представляется совершенно немыслимым. В свою очередь, и место,  которое  они
занимают в этой области человеческого духа, говорит о том, что сомневаться в
действительно  исключительном,  фундаментальнейшем  их  значении  для   всей
европейской культуры не приходится.
   Начнем с творчества.
   Строго говоря, до сих, вероятно, пор никто не знает, что это такое: самые
изощренные методы научного исследования,  самый  совершенный  инструментарий
всех дисциплин, изучающих человека - все это отступает перед сокрытой  здесь
тайной. А между тем трудно найти более важный, более насущный вопрос, нежели
этот - вопрос о природе творчества. Причем насущный не только  для  науки  -
для всей человеческой культуры в целом. Это видно уже хотя бы из  того,  что
без исключения вся  цивилизация,  все  созданные  человеком  материальные  и
духовные ценности есть не что иное, как продукт его творческой деятельности.
Поэтому знать природу той скрытой доныне силы, которая и возвела грандиозное
и величественное здание человеческой культуры, было бы совсем не лишним. Но,
повторюсь, сегодня никто не может претендовать на обладание таким знанием.
   Следовательно,  тем   более   необходимо   обратиться   к   той   области
человеческого духа, куда творчество входит составной частью  категориального
ядра. (Правда, и здесь тайна творчества отнюдь не раскрывается, более  того,
постулируется, что она вообще неразрешима.  Но,  честно  говоря,  совсем  не
механизм творческого процесса должен занимать нас в затронутом контексте.)
   Как известно, в рамках христианского вероучения творческий акт  принимает
форму Творения. Причем Творение предстает здесь как  некоторая  универсалия,
как тотальность: ведь оно оказывается причиной всего существующего в мире. И
даже сам мир во всей бесконечности его  проявлений  оказывается  сотворенным
высшей надмировой сущностью.
   Кроме того, и это очень  важно,  Творение  отнюдь  не  исчерпывается  тем
шестидневным актом,  который  описан  в  книге  Бытия.  Многими  мыслителями
высказывалась, правда, идея о том, что раз запустив в действие созданный  Им
механизм, Бог уже не вмешивается в ход вещей,  позволяя  им  развиваться  по
законам их собственной логики. Но эта идея никогда в истории христианства не
могла претендовать на окончательное всеобщее  признание.  Господствующим  во
все времена оставалось положение о том, что Бог  отнюдь  не  устраняется  от
руководства этим миром (и уж во всяком случае от руководства  человеком),  и
поскольку постоянные изменения в нем все-таки происходят, то творческая  Его
воля продолжает действовать, распространяясь буквально на все.
   Не является ли  это  своего  рода  отображением  той  всемогущей  силы  и
универсальности, какой обладает творческая составляющая человеческого  духа?
Ведь если мы сопоставим акт Божественного  Творения  с  развертывающимся  на
протяжении всей истории цивилизации собственно человеческим творчеством,  то
легко обнаружим, что два эти начала обладают какой-то удивительной, едва  ли
не  абсолютной  симметрией.  Действительно.   Даже   центральное   положение
космологической идеи - освященный  церковью  постулат  о  Творении  мира  из
ничего, который впервые был сформулирован  одним  из  отцов  церкви  еще  во
втором веке, -  находит  свое  отражение  и  в  посюсторонней  теоретической
реальности. Я имею в виду выдвинутое Гегелем  возражение  против  рожденного
античной мыслью тезиса о том, что из ничего ничего не возникает. Если бы это
и в самом деле было так, то весь мир давно уже замкнулся в  каких-то  вечных
неизменных формах. Никакого развития, никаких качественных изменений  мы  бы
не знали и теоретическая мысль в лучшем случае могла бы иметь дело только  с
преформизмом. Впрочем, если уж совсем строго, то никакой мысли, равно как  и
человека вообще, в этом мире возникнуть не могло бы. Поэтому  уже  сам  факт
существования опровергаемого Гегелем  тезиса  говорит  о  правоте  философа.
Словом, мистическому "ничто" в посюсторонней теоретической  действительности
противостоит своеобразный философский аналог - "качественно" иное  состояние
объекта (всего мира в целом). Так что мысль  о  полной  симметричности  акта
Божественного Творения и человеческого  творчества,  представленного  в  его
всеобщности, имеет под собой достаточно серьезные основания.
   Но присмотримся к этой симметрии несколько пристальней.
   Вспомним, (не без влияния Востока) еще античная мысль  на  излете  своего
развития пришла к идее единого Бога. Правда, этот единый Бог  еще  далек  от
того, каким он предстает в христианском вероучении; в  стоической  философии
(а именно она - вершина развития философской мысли  в  этом  направлении  ее
движения) Бог  и  природа  оказываются  вполне  тождественными  друг  другу.
Используя имманентный философии язык можно  сказать,  что  стоическая  мысль
предстает в этом пункте как ясно выраженный пантеизм.
   Однако полностью растворяющийся в природе Бог едва ли  мог  удовлетворить
духовные потребности человека. Такое бесконечное, вечное и всеобщее начало -
абсолютно безлично, оно полностью бесстрастно и не  имеет  ни  побудительных
причин, ни целей своих действий. Эта полностью отчужденная от  человека,  от
всего духовного в нем сущность не  могла  утвердиться  в  его  сознании  как
высшая сила, которая подчиняет себе  действительно  -  все.  Осознанным  как
Творец вселенной и как Отец всех людей  мог  стать  только  Бог,  обладающий
чертами личности.
   Я  сказал,  что  становление  идеи   Бога   неотделимо   от   потребности
человеческого духа...
   Воспитывавшиеся в духе "воинствующего атеизма", мы еще со школьной скамьи
как-то привыкли считать, что религиозное сознание возникает там,  где  имеет
место осознание человеком своей слабости, своей ничтожности  в  сравнении  с
безмерностью мира и всемогуществом  сил  природы.  Иными  словами,  в  таком
понимании  оснований,  лежащих   в   истоках   религиозного   мировоззрения,
проводится утверждение капитуляции человека перед противостоящим ему  миром.
Но ведь это же совсем не так, ибо в противном случае идея Бога была  бы  тем
выше и развитей, чем примитивней было бы  сознание  пращура.  Действительное
положение вещей прямо противоположно такому утверждению.
   Уже давно стало едва ли не общим местом, едва ли не  азбучным  положением
то,  что  рожденные  античностью  мифы  -  это  отнюдь  не  только   продукт
художественно-поэтического творчества далеких наших предков. Все это также и
форма  осмысления  окружающей  человека   действительности.   Мифологическое
творчество  предстает  как  одна  из  первых  форм  объяснения  мира  и  его
устройства,  если  угодно,  -  как  одна  из  первых   форм   познавательной
деятельности.  Впрочем,  для  того,  чтобы  в  полной  мере  осознать   это,
необходимо отрешиться  от  столетиями  воспитывавшегося  в  человеке  нового
времени представления о том, что подлинное познание возможно только и только
там, где имеют место элементы строго рационально  организованного  мышления,
элементы науки.
   Да, восходящее к вершинам подлинного искусства, мифотворчество древних  -
это  совсем  не  научно-познавательный  процесс.  Но  ведь   совсем   и   не
обязательно, чтобы познание замыкалось лишь в каких-то рациональных  формах,
носило лишь строго научный характер. Сама наука, кстати сказать, в близком к
современному понимании этого слова  начала  складываться  только  в  позднем
средневековье.  Человек  же  живет  в  этом  мире  тысячелетия,  и  все  эти
тысячелетия он вполне успешно ориентировался в нем.  Не  имея  ни  малейшего
представления ни о ratio, ни о науке, ни о ее  методах,  он  все-таки  сумел
завоевать землю. И важно понять,  что  проходивший  все  это  время  процесс
развития  интегрального  человеческого  духа  был  отнюдь   не   постепенным
накоплением первоначально микроскопических фрагментов научных  представлений
о мире, которые, как представляется, начинали появляться уже на самых ранних
этапах развития цивилизации. Ничего ошибочней такого взгляда  на  вещи  нет.
Несколько тысяч лет человеческое  сознание  развивалось  в  совершенно  иных
формах и в  своем  восхождению  к  современному  состоянию  проходило  много
качественно различных этапов. Научное сознание - это состояние,  к  которому
человек приходит сравнительно поздно, но ведь и оно -  не  завершающий  этап
развития  духа.  Кто  может  утверждать,  что  вся  его  история   на   этом
заканчивается? Ведь вовсе не исключено, что и в  будущем  мы  можем  ожидать
каких-то новых, революционных, перемен в его сфере. Что же тогда говорить  о
прошлом?
   Мифологическое сознание - это одна из исторически первых форм  осмысления
окружающей человека  действительности.  Но  отнюдь  не  непосредственно  оно
переходит в собственно научное познание (и это притом, что какие-то элементы
науки действительно начинали складываться еще в античную эпоху). Со временем
мифологическое состояние духа сменяется религиозным, и лишь  затем  научным,
поэтому понимать и то и другое как форму  капитуляции  перед  всемогуществом
природных сил совершенно неправильно, ибо на деле и то и другое  есть  прямо
противоположное   -   способ   преодоления,   форма    подчинения    внешней
действительности человеку.
   Если  решительно  отказаться  от  предельно  поверхностного  и  в   корне
неправильного представления о причинах возникновения предшествовавших  науке
форм духовного освоения мира, то та симметрия, о  которой  говорилось  выше,
станет тем более очевидной.
   Но приведем еще одно соображение.
   Зададимся вопросом: кто кого создал, Бог ли человека "по образу и подобию
Своему" или человек по образу и подобию своему создает Бога?
   Еще к Ксенофону, основателю знаменитой элейской школы философии,  т.е.  к
шестому веку до н.э. восходит мысль о том, что боги - суть измышления людей.
Каковы сами люди, таковы и их боги. Так, по его замечанию,  эфиопы  говорят,
что их боги курносы и черны, а у фракян они рыжеваты и голубоглазы. Если  бы
быки, лошади и львы, - утверждает Ксенофон,  -  могли  бы  создавать  образы
своих богов, то их телесный облик был  бы  подобен  им  самим,  т.е.  быкам,
лошадям, львам.
   Таким образом, атеистическое представление о  том,  что  Бог  -  это  сам
человек, понятый в  его  всеобщности.  (то  есть  не  как  индивид,  но  как
абстракция от всего человеческого рода  в  целом)  рождалось  не  на  пустом
месте. Именно сущность рода  -  подводит  своеобразный  итог  развитию  этих
представлений  Фейербах  -  именно  его   основные   качества   и   свойства
концентрировались в этом понятии. Другое  дело,  что  долгое  время  степень
умственного развития самого человека еще не позволяла ему оперировать такими
сложными  абстрактными  категориями.  Столь  высокая  абстракция  становится
доступной представлению не обремененного теологическим образованием индивида
только тогда,  когда  облекается  в  какую-то  конкретно-чувственную  форму.
Именно поэтому-то абстракт человеческой сущности и персонифицируется в Боге,
созданном по образу и подобию человека.
   Кстати сказать, и сегодня свободное владение абстракциями  такого  уровня
доступно далеко не каждому, и  если  г