ерой  классического  анекдота  не  мог
вообразить себе "квадратный трехчлен", то стоит ли смеяться  над  ним,  если
подавляющее большинство из нас и сегодня не в состоянии подняться до  уровня
греческого  мыслителя  из  шестого  века   до   н.э.   и   вообразить   себе
"шарообразность", начисто лишенную  какой  бы  то  ни  было  вещественности,
"зрение и слух", взятые сами по себе, т.е. без органов зрения и слуха,  "ум"
в его чистом виде... А ведь именно так определял сущность Бога  все  тот  же
Ксенофон. Те замечательные откровения, которые были приведены нами несколько
выше, вовсе не говорят о том, что  он  был  действительным  ниспровергателем
всякой религии вообще. Скорее наоборот, веру имел и он,  но  сущность  Бога,
принимаемого им, по свидетельству Диогена Лаэртского "шаровидна и  нисколько
не схожа с человеком; Он весь - зрение и весь - слух, но дыхания в Нем  нет;
и Он весь ум, разумение и вечность".
   Именно эта неспособность  пользоваться  абстракциями  высокого  уровня  и
лежала в основе отчуждения собственной сущности человека и  гипостазирования
ее  в  качестве   какого-то   (персонифицированного)   надмирового   начала.
Поразительно точно это умосостояние, нуждающееся в  обязательном  воплощении
абстракции, передают строки незабвенного гумилевского "Слова":
   "Если, точно розовое пламя,
   Слово проплывало в вышине."
   Итак, Богом в известном смысле оказывается сам человек. Но тогда и в  той
строгой  симметрии,  о  которой  я  уже  говорил,  нет   решительно   ничего
удивительного: в акте Божественного Творения  отображается  "розовое  пламя"
творческой  мысли   преобразующего   этот   мир   человека.   Мысли   вполне
посюсторонней и все же так и не уловимой для "алгебры" формального  анализа.
Не что иное, как последовательное сотворение самим человеком всей окружающей
его  действительности  на  века   запечатлевается   в   этой   тысячелетиями
рождавшейся легенде.
   И остается таким образом только один вопрос: каковы побудительные  мотивы
и цели этого, сквозящего через всю человеческую историю творческого акта.
   Здесь необходимо повториться: судить о конечных целях, о подлинном смысле
бытия всего человеческого рода не просто трудно - невозможно.  Прямой  ответ
на этот до чрезвычайности важный вопрос сегодня отсутствует, его  не  знает,
наверное, никто. Но обращение все к  тому  же  зазеркалью  рационалистически
организованной человеческой мысли может дать пусть и не решение, но хотя  бы
ориентир... А там и основой творчества, и конечной его целью оказывается  не
что иное, как благо. Мы уже видели,  что  благо  не  противостоит  Богу  как
некоторая внешняя ему сущность, оно имеет свое основание в самом Боге. Он  и
только Он его источник и его причина  и  благо  является  таковым  только  и
только потому, что его источник - Бог.
   Проецируя эту  истину  на  плоскость  доступной  человеческому  разумению
реальности мы получим, что  и  побудительной  причиной  и  целью  уже  чисто
человеческого творчества является  не  что  иное,  как  нравственный  закон!
Единственным основанием подлинного творчества оказывается  Бог  в  человеке.
Никто, правда, в точности не  знает,  что  это  такое,  но  все  же  каждому
понятно, что именно стоит за этим...
   Таким образом,  исследуя  вопрос  в  своего  рода  отраженном  свете,  мы
получаем вполне определенный ответ на него, и не следует свысока  относиться
ни к этому ответу, ни к самому методу его поиска.
   Для того,  чтобы  окончательно  удостовериться  в  полноте  установленной
симметрии,  необходимо  хотя  бы  приблизительно  очертить  сферу   действия
нравственного закона, понятого одновременно и как  побудительное  начало,  и
как конечная цель творческого акта. Но  удивительное  дело:  как  только  мы
принимаем, что именно творчество образует собой внешнюю форму  нравственного
закона,  как  любые  интуитивно  полагаемые  пределы   (круг   межличностных
отношений, например) той сферы, которой должно  ограничиться  его  действие,
немедленно исчезают. Эта сфера становится в полном смысле  всеобъемлющей.  В
самом деле, где могут пролегать те границы, куда не проникала бы  творческая
мысль? И точно та же: где могут пролегать те границы, куда не  проникала  бы
человеческая нравственность? Таким образом,  и  в  этом  пункте  сохраняется
полная симметрия тому положению вещей, когда весь, без какого бы то ни  было
изъятия,  мир  оказывается  существующим  лишь  благодаря  творческой   воле
Создателя: любое движение человеческой души по эту сторону рационального уже
изначально подчинено действию  нравственного  закона  как  некоторой  высшей
силы. Иначе говоря вся человеческая цивилизация, представляя  собой  продукт
человеческого творчества, в конечном счете оказывается прямым овеществлением
нравственного закона - именно он ее внутренняя причина и ее конечная цель.
   Итак, нравственный закон не может  быть  понят  как  прямое  указание  на
конкретный образ действий в какой-то конкретной ситуации. От  Новозаветного:
"весь закон в одном слове заключается: "люби  ближнего  твоего,  как  самого
себя" до Канта и Достоевского нравственный закон  представал  (и  предстает)
как  предельно  абстрактное  начало,  каждый  раз  требующее   от   человека
самостоятельного осмысления существа всех его повелений. Другими словами,  в
сфере нравственности человек оказывается как  бы  обреченным  на  постоянное
творчество, и не "буква" какой-либо нормы, но творческий порыв тоскующей  по
совершенству  души,  говоря  словами  Павла,  "дал  нам   способность   быть
служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что  буква  убивает,  а
дух животворит".
   Определение творчества как  единственного  способа  реализации  повелений
нравственного закона порождает новые вопросы. Ведь это  только  сегодня,  на
закате ХХ века, творчество обнаруживает себя  как  некоторое  всепроникающее
начало, проявляющееся во всех без исключения сферах человеческого  бытия:  в
науке, технике, искусстве, политике, военном деле и так далее, и так  далее.
И во всех этих сферах оно оказывается принципиально неотделимым  (во  всяком
случае теоретически) от человеческой  нравственности.  Но  и  на  закате  ХХ
столетия творчество озаряет далеко не каждое наше действие; и сегодня рутина
повседневности захлестывает даже поэтов. Если же оглянуться  в  прошлое,  то
развернутая ретроспектива предстанет как последовательное сужение его сферы,
причем тем большее, чем ближе к истоками современной  цивилизации  проникает
наш умственный  взор.  Но  все  это  должно  означать,  что  последовательно
сужается и сфера действия нравственного начала  в  нас.  Так  ли?  Можно  ли
согласиться  с  тем,  что  в   исторической   ретроспективе   нравственность
постепенно обращается в нуль?
   Бытует мнение, что этика Пятикнижия,  развиваясь  чисто  линейным  путем,
постепенно  перерастает  в  этику  Нового  Завета.  Существование   каких-то
различий между ними, разумеется, признается, но  все  эти  различия  нередко
относятся  к  разряду  количественных.  Ясно,  что  такой  взгляд  на   вещи
предполагает существование нравственного начала и в  самых  глубинных  слоях
человеческой истории.
   Но есть основания подвергнуть такой взгляд сомнению.
   Действительно,  этика  Ветхого  Завета  носит  ярко  выраженный   родовой
характер.  Это  мораль  рода,  готового  противопоставить  свои  собственные
интересы интересам как любого другого, так и всего человеческого общества  в
целом. "Казни египетские", которые во благо Израиля обрушивает на  фараоново
царство Моисей, - одно из ярчайших проявлений именно  такой  морали.  Мораль
рода не видит решительно ничего предосудительного в том, чтобы попрать все и
вся ради себя. Вот, древняя клинопись ассирийских царей: "34 сильных города,
а  также  небольшие  города,  которым  и  числа  нет,  я  осадил,  захватил,
опустошил, разрушил, сровнял с землей, предал огню. Дымом  от  пожаров,  как
страшным ураганом, покрыл  я  свод  широкого  неба".  Или  вот:  "Я  засыпал
вражеских воинов дождем стрел, превратив их тела в решето... Я перерезал  им
глотки, как баранам. Как нить, перерезал я их драгоценную жизнь. Как  бурный
поток, разлившийся от дождей в пору созревания, так текла по  широкой  земле
их кровь, пролитая мной. Горячие кони моей упряжки шли в  потоке  их  крови,
как по реке. Колеса моей  боевой  колесницы,  давящей  все  злое  и  плохое,
купались в их крови и испражнениях. Трупы их  воинов,  как  трава,  завалили
поле. Срезав, как огурцы, их  детородные  члены,  в  ничто  превратил  я  их
детородную силу. Руки им я отрезал."
   Все эти "подвиги", на века высекаемые в камне - предмет  прямой  гордости
родовой морали.  И  нет  ничего  парадоксального  в  том,  что  Ашшурбанипал
"Владыка Вселенной, царь Ассирии, которого бог Ашшур и богиня Нинли наделили
исключительной властью", основатель крупнейшей  библиотеки  своего  времени,
что собрала - в оригиналах или в  копиях  -  едва  ли  не  всю  шумерскую  и
аккадскую литературу, какую тогда еще  можно  было  отыскать,  начитаннейший
человек, сам занимавшийся исследованием  глубин  прошлого,  хвалится  и  вот
этим: "Оставшееся население...  я  перебил.  Разрубленным  мясом  их  тел  я
накормил  собак,  свиней,  волков,  стервятников,  птиц  небесных  и  рыб  в
пресноводном море". Многим ли эти деяния  отличаются  от  "подвигов"  Иисуса
Навина в Ханаане? А ведь между ними пролегло более пяти столетий...
   Но  что  говорить  о  родовых  пережитках,  вполне  извинительных   общей
неразвитостью древнего социума, если  даже  в  позднеантичное  время  народ,
достигший и ныне непревзойденных высот в развитии культуры, противопоставлял
себя по сути дела всей вселенной варваров. Что  говорить,  если  совсем  еще
недавно мораль тоталитарных государств не  просто  оправдывала  -  воспевала
вещи, куда более страшные чем и "египетские казни" и кошмар апокалипсических
видений Иоанна. Что стоит, например, вот это:
   "Для нас одних лишь солнце станет
   Сиять огнем своих лучей."
   Так  что  отпечаток  родовой  этики  до  сих  пор  еще  вполне  явственно
различается практически на любой морали,  ибо  любая  мораль  -  это  мораль
группы, готовой поступиться интересами всех во имя своих собственных.
   Нравственность же не имеет ничего общего с родовой организацией общества.
Нравственность в принципе отвергает ее, ибо признает только один род  -  Род
Человеческий в целом.
   Нравственность появляется только там, где появляется  личность.  Личность
же или, говоря иным языком, имманентным иррациональному  сознанию,  субстрат
тех начал, которые  характеризуют  не  тело,  но  самую  душу  человека,  не
возникает   сразу,   то   есть   тотчас   же   по   завершении    собственно
антропогенетического процесса. Восходя по лестнице  эволюционного  развития,
биологический предшественник человека со временем окончательно  порывает  со
своим чисто животным прошлым, но потребуются еще долгие тысячелетия,  прежде
чем наделенное сознанием существо обретет душу. И нравственный закон - это в
первую очередь закон существования человеческой души, но не животной плоти.
   Личность формируется лишь в процессе разложения  родового  строя.  Причем
это  не  просто  случайное  совпадение  во  времени  двух  разнонаправленных
движений  -   именно   формирование   личности   оказывается   своего   рода
ферментирующим фактором,  ускоряющим  разложение  рода.  Личность  с  самого
начала предстает как альтернатива роду, как прямое его отрицание. Да и что в
самом деле может быть общего между "коллективистским" "Я",  осознающим  себя
лишь как  интегральная  часть  рода,  и  "Я",  осознавшим  себя  как  гордая
суверенность, способная противостать едва ли не всей  Вселенной  в  качестве
абсолютно равной ей ценности? Что  может  быть  общего  между  ничтожностью,
гордящейся тем, что она - "миллионная часть тонны"  (Е.Замятин)  и  монадой,
способной уравновесить весь мир?
   Таким образом, становление личности, или, точнее, некоторой  таинственной
субстанции, способной страдать даже  там,  где  есть  полное  удовлетворение
плоти, предстает как величайшее, поистине этапное событие - и  не  только  в
собственной истории человеческого общества. Возникновение Жизни, становление
Человека,  формирование  его  Души  -  это  все   равнопорядковые   явления.
Формирование личности завершает собой один и одновременно открывает какой-то
другой, новый, этап в  развитии  всего  Большого  Космоса.  Нравственный  же
закон, впервые (для того мира, средоточием  которого  было  Средиземноморье)
прозвучавший в откровениях христианского вероучения, предстает в этом  плане
как своеобразная Декларация Становления. Именно эта  Декларация  оказывается
решающим свидетельством нового  исторического  свершения;  до  ее  появления
можно говорить лишь о последовательных  количественных  изменениях,  которым
еще только предстоит переполнить старую - родовую - меру.
   Отсюда понятно, что нравственность  вызревает  в  лоне  старой,  родовой,
этики, как в рамках, скажем,  физико-химических  форм  движения  зарождается
великая тайна жизни, но вызревая здесь она отнюдь не  становится  их  прямым
линейным продолжением. Групповая  мораль  -  во  всех  ее  модификациях  (от
родовой  до  классовой)  -  и  нравственность   представляют   собой   формы
самосознания принципиально разных начал организации  живой  материи.  И  как
человеческую  мораль  нельзя  сводить  к   простой   преформации   принципов
саморегулирования стадного бытия, так и нравственность не может быть сведена
к линейному  видоизменению  морали.  Совсем  не  случайно  поэтому  гордости
родового сознания:
   "...Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
   Египту речь моя звучала как закон,
   Элам судьбу читал в моем едином взоре..."
   противостоит в его рамках просто преступная Соловьевская аксиома:  "лучше
отказаться от патриотизма, чем от Совести."
   Да, нравственный закон  -  это  своеобразная  Декларация,  но  не  только
Становления. Повторюсь: формирование человеческой души открывает собой новый
этап долгого исторического пути. Очевидно, целью этого движения  как  раз  и
предстает впервые сформулированный христианским вероучением завет  и  только
полная реализация всех его императивов  может  исчерпать  сегодня  обозримую
перспективу и открыть какие-то новые  горизонты  перед  человеком,  еще  так
недавно  осознавшим  себя  как  действительная  суверенность.  Пока  же   мы
находимся, вероятно, лишь  в  самом  начале  движения,  ибо  и  до  сих  пор
нравственный идеал предстает как сущность, реальная достижимость  которой  -
по меньшей мере  в  обозримом  будущем  -  оспаривается  даже  теоретической
мыслью. До сих пор обычная групповая  мораль  даже  в  философских  словарях
успешно  заменяет  собой  общечеловеческую   нравственность.   (Определенные
основания для этого, впрочем, имеются: как Жизнь, зародившись на первобытной
Земле, со  временем  изменила  весь  ее  облик,  так  и  нравственность,  на
протяжении двадцати столетий взаимодействуя с моралью, не могла не  наложить
на последнюю какой-то свой специфический отпечаток.)
   Впрочем, так ли уж успешно? Ведь еще со времени Канта аксиоматичным стало
положение о том, что нравственность  принципиально  неотделима  от  свободы.
Поэтому если и нужно искать еще  какое-то  основание  для  отличения  ее  от
морали, то только нравственность может быть определена  как  этика  свободы.
Свобода же незаменима ничем.
   3. Душа и плоть Слова

 Но где начинается творчество? И где исток нравственности? Да и в самом ли деле они так уж нерасторжимо связаны друг с другом?
   Обратимся к основам,  к  тому  далекому  эволюционному  водоразделу,  где
должен был бы кончаться все еще антропогенетический процесс и начинаться уже
собственно человеческая история.
   А, собственно, где этот таинственный "нуль-пункт" истории? В чем критерий
отличения человека от его все еще животного предка? Объем  головного  мозга?
Конфигурация костей? Орудия? Двуногость при отсутствии  перьев  (нет,  я  не
иронизирую: когда-то существовало и такое определение)...  Что,  собственно,
делает человека человеком?
   Да, в самом деле трудно спорить с тем, что именно труд вывел человека  "в
люди", но все же стоит ли говорить о труде, если он  известен  и  сообществу
муравьев. Да, действительно, орудия сыграли большую роль в антропогенезе, но
и использование орудий не является исключительной привилегией человека.
   Впрочем, не буду интриговать. Человек - существо духовное, именно в  этом
состоит его решающее отличие от всей  живой  природы.  Поэтому  апелляция  к
одним только костям его скелета или материальным процессам  обеспечения  его
физиологии не способна раскрыть ничего.  И  если  уж  искать  действительные
истоки,  то  нужно  обращаться  вовсе  не  к  вещественному,  но  к  чему-то
метафизическому. В сущности неважно к чему именно. Можно  исследовать  любые
проявления  духовности.  Поэтому  такие  субстанции,  как  нравственность  и
творчество  ничуть  не  хуже  всего  другого,  что  может  представить  наше
воображение.
   Мы уже видели, что не только мораль, но и  нравственность  немыслима  без
каких-то  единых  для  всех  (пусть  так  и  не  поддающихся   окончательной
формализации) норм. Уже одно это способно свидетельствовать о  существовании
какой-то вечной нерасторжимой связи нравственного чувства со Словом. (Вернее
сказать,  со  знаковой  системой  общения,  складывающейся  в  социуме.)  Но
подчеркну: речь идет совсем не о том, что с  помощью  слова  можно  выразить
существо  всех  требований,  которые  предъявляются  человеку.   Ведь   если
содержание моральной нормы  и  можно  фиксировать  в  слове,  то  содержание
нравственного  закона   в   принципе   не   поддается   никакой   вербальной
формализации. При всем том, что интуитивное представление  о  нравственности
есть у каждого, оно неизречимо. Но вместе с тем  формирование  нравственного
чувства абсолютно немыслимо и вне знакового общения. Творчество же тем более
исключено там, где нет никаких знаковых  систем.  Поэтому  рано  или  поздно
любой анализ приведет нас к Слову, к  попытке  ответить  на  вопрос  о  том,
почему оно оказывается-таки в состоянии выразить неизречимое.
   Так не лучше ли сразу начать именно с него?

   Человек немыслим вне общения, вне постоянного обмена с другими всем  тем,
что занимает его душу. Но вот проблема: содержание того, что, собственно,  и
составляет предмет любого информационного  обмена,  идеально,  но  если  сам
человек создан из плоти и крови, то рождаемое в сознании  одного,  не  может
быть интроецировано в сознание другого без  помощи  какого-то  опосредующего
начала,  в  котором  идеальное  трансформируется  в  нечто  осязаемое.   Как
известно, этим началом является знак. Материальная плоть знака и только  она
делает возможным любое общение  людей,  ведь  даже  самый  факт  того,  что,
неуловимая для всего вещественного, чья-то душа пытается обратиться  к  нам,
становится явственным только благодаря ему.
   Для того чтобы быть  воспринятым  кем-то,  незримое  движение  бесплотной
нашей души (чистая идея, образ, чувство)  должно  быть  переведено  на  язык
структурированного  движения  материального  тела.  Но  не  будем   пытаться
ответить на вопрос о том, как осуществляется  эта  мистическая  трансмутация
идеального в материальное: по-видимому,  здесь  тайна,  разгадывать  которую
человеку суждено еще не одно  столетие.  Попробуем  подойти  к  ней,  как  к
какому-то "черному ящику",  который  имеет  свой  "вход",  свой  "выход",  и
ограничимся ими, а тем, что вершится внутри его, пусть занимаются другие.
   Говорят, что жесткой и однозначной связи между "входом" и "выходом"  нет,
содержание идеального образа  отнюдь  не  изоморфно  структуре  вещественной
оболочки знака.  Иначе  говоря,  индивидуальные  особенности  строения  этой
оболочки не позволяют судить о кодиру