жно  более  обстоятельной   --   хотя   по
  необходимости  вечно   незавеpшенной   --   экспозиции   "забытого"
  сpедоточия  мыслей  дpевнедаосского  писателя.  Разyмеется,  помимо
  yскользающего пpисyтствия этой "высшей идеи" Чжyан-цзы в книге, емy
  пpиписываемой, есть и попытки  фоpмализации  веpховного  постижения
  дао, и pациональные схемы,1 пpинадлежащие всей китайской  тpадиции,
  и не слишком yспешные  имитации  однажды  найденного  литеpатypного
  пpиема. Всегда найдyтся любители пожать не ими посеянное. Hо пpавда
  пyти дpевнего даоса стpадает от их yсилий не больше, чем повеpхность
  алмаза  от  пpикосновения  человеческого  ногтя.  Пpимем  же  слова
  Чжyан-цзы за своего pода pазночтения, ваpианты  единого  Слова,  за
  однy неисчеpпаемyю "глоссолалию", памятyя о том, что в поиске пpавды
  нет аyтентичного текста, а есть лишь аyтентичный опыт. Опыт, котоpый
  не пpинадлежит никомy.
      Книга  Чжyан-цзы   всегда   пpивлекала   и   бyдет   пpивлекать
  читателей смелостью мысли и  фантазии,  непpинyжденным  остpоyмием,
  глyбиной и точностью сyждений о самых pазных пpедметах.  И  все  же
  главный секpет ее  обаяния  в  дpyгом  --  в  чем-то,  что  кажется
  несpавненно более невидным, пpостым, безыскyсным: в ней  запечатлен
  сам поиск  человеком  своей  пpавды,  осyществляемый  с  пpедельной
  искpенностью и полным довеpием к себе, сам внyтpенний пyть человека
  от себя к себе. И более того: пpосто искpеннее желание начать  этот
  пyть. Ибо y этого пyти есть начало, но y него нет конца.
      Хотя  Чжyан-цзы,  как  никто  из   дpевнекитайских   философов,
  защищает пpава кpитического yмозpения, нет хyдшей yслyги его  делy,
  чем попытка изобpазить его обладателем некоего набоpа законченных и
  объективных  истин.  Соответственно  изложение  в  этой  книге   не
  подчинено  какой-либо  отвлеченной  схеме.  Hесмотpя  на  выделение
  отдельных тем в  твоpчестве  Чжyан-цзы,  оно  пpизвано  не  столько
  pазличать, сколько соединять,  --  вскpывая  некие  безyсловные  --
  невыpазимые, но и не замаскиpованные --  связи  междy  понятиями  и
  мотивами даосизма. Впpочем, композиция книги до  некотоpой  степени
  воспpоизводит движение даосской мысли  как  возвpат  к  pеальности,
  котоpая сокpыта не на отдаленных веpшинах yмозpения и не  в  глyхих
  yголках сознания, а постоянно пpисyтствyет и действyет в самой гyще
  жизни.

                             *   *   *

      Отдельный  и  очень   сложный   вопpос   --   пеpевод   текстов
  Чжyан-цзы. В большинстве слyчаев я даю свои  собственные  пеpеводы,
  котоpые, как пpавило, заметно отличаются от  сyществyющих  в  нашей
  литеpатypе веpсий. Я постyпаю так не потомy, что считаю мои пеpеводы
  безyпpечными, но для того,  чтобы  испpавить  ошибки  и  неточности
  пpедшествyющих пеpеводчиков  и  подчеpкнyть,  когда  это  возможно,
  выделяемые мною  особенности  yчения  Чжyан-цзы.  В  какой-то  меpе
  пеpеводы можно  считать  частью  автоpского  текста,  yчитывая  все
  необходимые, отчасти высказанные выше и как нельзя более yместные в
  данном слyчае оговоpки насчет  анонимности  слова  как  неистощимой
  глоссолалии. Тем не менее для желающих сличить мои веpсии с pаботой
  дpyгих пеpеводчиков и с  оpигиналом  в  скобках  дается  ссылка  на
  соответствyющие  стpаницы  пеpевода   текстов   Чжyан-цзы   Л.   Д.
  Позднеевой, наиболее достyпного для pyсского читателя.

                            Горизонты времён
 ---------------------------------------------------------------------

      Время жизни Чжуан-цзы, равно как и  расцвет  классических  школ
  китайской мысли, совпали с периодом наиболее радикальных перемен  в
  жизни древнего китайского общества.  Никогда  более  бег  китайской
  истории не был столь  стремительным  и  напряженным,  как  в  эпоху
  Борющихся царств -- эпоху вызревания китайской империи со всеми  ее
  институтами, ценностями, интеллектуальной традицией,, которым  была
  суждена   более   чем   двухтысячелетняя   жизнь.   В   жизненности
  императорского Китая -- причина жизненности идейного наследия эпохи
  Чжаньго, как бы ни был отличен ее политический и духовный климат от
  условий централизованной империи.
      Сочинения Чжуан-цзы и его  ученых  современников  известны  как
  памятники мысли. Но они должны быть прочитаны  и  как  исторические
  свидетельства в полном смысле слова, т.  е.  как  свидетельства  не
  отдельных социальных фактов, а целостного облика эпохи. Эта  работа
  еще далека от завершения.
      Коль  скоро  эпоха  Борющихся  царств  --  увертюра  к  истории
  императорского Китая, говорить о ней во многих отношениях  означает
  говорить о всем последующем историческом развитии  Китая.  Это  был
  один из, так сказать, родовых моментов китайской истории,  значение
  которого далеко не исчерпывается его хронологией.  Избежим  поэтому
  обычного исторического экскурса с его беглым перечнем имен,  дат  и
  событий и попытаемся наметить динамику исторического  развития  той
  эпохи в сплетении и противоборстве ее основных сил и тенденций.
      Переходный характер эпохи Чжаньго  по-своему  остро  сознавался
  уже  ее  современниками,  единодушно  считавшими  себя  свидетелями
  межвременья.  Самостоятельные  царства,  составлявшие  тогда   круг
  китайской цивилизации, увязли в трясине междоусобных войн (историки
  подсчитали: в среднем по две в год). Одни боролись за верховенство,
  другие -- просто за выживание, но мера страха и жестокости была одна
  на всех. Ни дипломатического этикета, ни рыцарского кодекса никто не
  признавал, и  с  побежденными,  даже  с  царями,  не  церемонились.
  Отсутствовала политическая стабильность и внутри  царств:  интриги,
  вероломные убийства, узурпации престола повсюду  были  повседневной
  реальностью царских покоев. Это был поистине железный  век  --  век
  распространения железа и век железной воли  к  власти,  до  предела
  циничной и никого не щадящей.
      Среди  воюющих  государств  почти  затерялся  домен   чжоуского
  вана,  когда-то,  несколько  веков  назад,  являвшегося   верховным
  правителем, а потом долгое время  считавшегося  таковым.  Институты
  чжоуской династии давно уже устарели, и ко времени жизни  Чжуан-цзы
  дом Чжоу растерял последние остатки своего авторитета. Но он оставил
  в наследство честолюбивым политикам новой эпохи идею  политического
  единства и смутный  идеал  "благого  правления".  Тут  кроется  вся
  двусмысленность и неопределенность нового исторического этапа: никто
  не верил в реставрацию  Чжоу,  дело  же  политического  объединения
  находилось в руках тиранов. Желанной  цели  приходилось  добиваться
  негодными средствами.
      Между тем в  свое  время  царствование  чжоуского  дома,  можно
  сказать, положило начало китайской цивилизации. Чжоусцы  отказались
  от шаманистской  концепции  царской  власти  и  дали  ей  этическое
  обоснование в понятии "Небесного повеления на  царствие",  которого
  удостаиваются за персональные доблести. Они  дали  отчетливую  идею
  политики как набора определенных  норм  регламентации  общественной
  жизни и отчетливую идею культурного самосознания. Но  главное,  они
  открыли  историю.  Если  архаическая  культура   повсюду   выражает
  отношения непосредственного обмена с природой, то культура Китая  с
  чжоуских  времен  искала  себя  в  "зеркале  истории",  в   котором
  осуществлялось посредование между вновь открытой  глубиной  образов
  природы и  соответствовавшей  ей  внутренней  глубине  в  человеке.
  Открытие   истории,   таким   образом,    сопровождалось    началом
  метафизического осмысления окружающего мира.
      Чжоуская    государственность,    подобно     другим     ранним
  цивилизациям, была воздвигнута на идеях упорядочивания мировых сфер,
  изоморфизма   общественного   и   природного,    человеческого    и
  космического, на патетическом утверждении исключительных привилегий
  государя как фокуса вселенной и посредника между мировыми стихиями.
  Все эти темы прочно вошли в культурный багаж императорского  Китая.
  Но во многих  отношениях  чжоуское  общество  резко  отличалось  от
  общества  времен  Чжуан-цзы.  Костяк   его   структуры   составляла
  строжайшая иерархия, определявшаяся отношениями родства. В экономике
  чжоусцы остались верны архаической  системе  редистрибуции,  т.  е.
  централизованного  перераспределения  продукта  в  соответствии   с
  иерархией  статусов.  Весь  их   общественный   уклад   предполагал
  сохранение застойных и малопроизводительных форм хозяйствования.
      Сегодня мы с трудом  представляем,  что  значили  для  чжоуской
  аристократии важнейшие ценности ее культуры -- символика  дара  или
  мистика рода, воплощенные в пышных ритуалах, для которых отливались
  прекрасные бронзовые сосуды. В середине I тысячелетия до  н.  э.  в
  жизни и сознании древних китайцев происходят радикальные  перемены,
  вызванные целым комплексом экономических  факторов:  использованием
  железа, быстрым  ростом  производительности  земледелия,  развитием
  торговли, появлением крупных городских  центров  и  пр.  В  деревне
  распалась родовая структура, и на смену  ей  пришла  община  мелких
  хозяйств с  ее  стихийным  неравенством  и  приматом  экономических
  связей. Богатство оказалось влиятельной общественной силой, хотя оно
  не было -- и никогда не стало в  Китае  --  силой  самостоятельной.
  Общая  тенденция   развития   состояла   в   формировании   сильной
  деспотической власти, способной  мобилизовать  все  материальные  и
  людские ресурсы государства. Новый  деспотизм  покоился  на  укладе
  эксплуатируемой  им  крестьянской  общины  и   на   бюрократической
  организации с ее апологией индивидуальных талантов и заслуг. Союз и
  противоборство центральной власти и влиятельных  людей  на  местах,
  взаимодействие  бюрократии,  крупного,  землевладения  и  торгового
  капитала определяют отныне течение китайской истории.
      Характер перемен,  связанных  с  возникновением  императорского
  Китая, до сих пор остается предметом оживленной  дискуссии.  Иного,
  наверное, трудно ожидать  там,  где  речь  идет  о  фундаментальных
  закономерностях китайской истории. Многое говорит  за  то,  что  мы
  имеем дело с  указанным  К.  Марксом  переходом  от  архаической  к
  вторичной  докапиталистической  формации,  отличающейся  от  первой
  наличием эксплуатации и классов. Для наших целей наиболее интересен
  выдвигаемый  некоторыми  исследователями  тезис  о  незавершенности
  формационной перестройки в древнем
      Китае, о сугубо переходном  И  как  бы  двойственном  характере
  общества   императорского   Китая,   где    классовое    господство
  обосновывалось  в   категориях   общинного   порядка,   а   частная
  собственность выступала в форме общей собственности. Есть основания
  предполагать, что деспотизм в Китае, как, вероятно, всегда и везде,
  был  признаком  деформации   общества,   его   взрастившего.   Это,
  разумеется, не может помешать нам рассматривать императорский Китай
  как целостный исторический феномен.
      Смена  эпох  всегда  сопровождалась  сменой   богов.   Не   был
  исключением из. этого правила и Китай времен  Борющихся  царств.  К
  примеру, у Сыма Цяня помещен рассказ о Симэнь Бао (V в. до н.  э.),
  правителе области Е близ Хуанхэ. Симэнь Бао  прославился  тем,  что
  пресек местный обычай принесения девушек в жертву (в жены) богу реки
  Хэбо и изгнал руководивших  ритуалом  шаманов.  Он  также  построил
  большую  оросительную  систему  и  расселил  на  орошенных   землях
  крестьян. Симэнь  Бао  впоследствии  сам  стал  местным  божеством.
  Преемником  же  речного  бога  он  оказался  потому,  что,  укротив
  своенравную реку и заставив ее служить людям,  он  как  бы  перенял
  божественную силу Хэбо и тем самым "убил" его. Можно  сказать,  что
  рассказ о чиновнике -- победителе Хэбо  являет  собой  нечто  вроде
  "скрытого мифа". Черты такого мифа еще отчетливее обнаруживаются  в
  легендах о чиновнике Ли Бине, назначенном правителем в юго-западную
  область Шу. Там Ли Бин силой своих чиновничьих  регалий  победил  в
  схватке бога реки, который, как и Хэбо, был божеством родовой общины
  и получал в жены местных девушек. Подобно Симэнь Бао,  Ли  Бин  вел
  крупные гидротехнические работы  (что,  согласно  одной  из  версий
  легенды, и вынудило речного бога вступить в поединок с  чиновником)
  и был обожествлен. Правда, как ив случае с  Симэнь  Бао,  последнее
  обстоятельство не упоминается в историографической традиции служилой
  элиты.
      Легенды о Симэнь Бао и Ли Бине обнажают не  только  религиозную
  подоплеку административной власти в императорском Китае, что хорошо
  известно, но  и  историческое  содержание  этой  религиозности  как
  преодоления  архаической  религии.  Не  этот  ли  импульс  "взлета"
  сакральности впоследствии обеспечил превосходство над  буддизмом  и
  даосизмом религиозной  идеи  империи  в  Китае,  где  Представители
  императорской власти  всегда  были  высшими  авторитетами  в  делах
  божественных? Новая религиозность, как подсказывают те же  легенды,
  воплощалась в божественной планиметрии  и  божественной  технологии
  империи, сколь бы странным ни казалось в наши дни единение  религии
  и технологии. Она превосходила  архаическую  религию,  ибо  империя
  сложилась на развалинах родового  строя.  И  она  являла  собой  ее
  своеобразный гипостаз, поскольку древневосточная деспотия была,  по
  выражению  К.  Маркса,  "более  высокой  общиной",  поскольку   она
  подчинила себе сельскую общину, не разрушив ее замкнутости.
      Здесь  кроются  истоки   параллелизма   "большой"   и   "малой"
  традиции в Китае -- продукта раскола единой родо-племенной культуры.
  Утверждение исключительности власти монарха и  банальности  всякого
  иного  существования  --  две  стороны  этого  процесса.   Нетрудно
  показать,  что  жизненность  архаической  культуры   обеспечивается
  определенным уровнем эмоционального переживания или глубины опыта --
  уровнем  переживания  жизни  и  смерти  в  экстатическом  соучастии
  космической  реальности  как   самоопределении.   Между   тем   при
  сопутствующем     складыванию      государства      распространении
  унифицированных  форм  культуры  на  большой  территории   единение
  неизбежно  осуществляется  за   счет   формальной   рационализации,
  пренебрежения внутренним опытом ради внешнего контроля.  Постепенно
  инициационное,  мистериальное   содержание   архаической   культуры
  оказывается  соотнесенным   с   идеей   трансцендентного   порядка,
  сосредоточивается в пределах тайных братств, питает ростки элитарной
  философии. Наиболее же устойчивые  ее  формы,  ставшие  фрагментами
  забытой тайны, консервируются в фольклоре  и  быте.  Простонародье,
  знакомое только с этими формами, превращается в профанов -- ту самую
  массу "глупого люда" (юй минь), которая в представлении ученых мужей
  китайской империи не ведала, что творит. В добавление к рассказу  о
  Симэнь Бао заметим, что противопоставление "великого пути" имперской
  политики и шаманистских  обрядов  --  популярная  тема  в  традиции
  имперской элиты. Культура императорского Китая являет собой как  бы
  симбиоз двух стволов, один из которых гордо вознесся в  недоступную
  для простых смертных высь имперской планиметрии, а  другой  глубоко
  врос в прах земли, усеянной обломками наследия архаической эпохи.
      Несомненно, в преданиях о Симэнь  Бао  и  Ли  Бине  запечатлена
  универсальная тема в истории человеческой культуры.  Эти  китайские
  чиновники, поселившиеся в храмах покоренных ими локальных  божеств,
  стоят в одном ряду с победителем змея Пифона и хозяином Дельфийского
  святилища Аполлоном и  аналогичными  героями  в  мифологиях  многих
  других народов. Но в Китае очень рано, по крайней  мере  с  момента
  появления  письменной  традиции,  миф   подвергся   переработке   в
  историческое  и  морализаторское  повествование.  С   легкой   руки
  дворцовых  писцов,  создателей  китайских  канонов,  древние   боги
  превратились в  добродетельных  мужей  --  правителей,  сановников,
  отшельников и прочих исторических персонажей.
      Эта  пластическая   операция,   ставшая   возможной   благодаря
  уникальной в своем роде преемственности между идеями родового  тела
  и государства в Китае, была проделана  столь  решительно  и  прошла
  настолько незаметно для современников той эпохи, что в  нашем  веке
  исторической критике пришлось приложить  немало  усилий,  чтобы  ее
  распознать.
      Так  в  имперской  традиции  архаический  миф  был   радикально
  преодолен  и  разрушен,  но  древнекитайская  деспотия  не  создала
  принципиально новой формы  религиозного  мировоззрения.  Нельзя  не
  поражаться странной двойственности цивилизации императорского Китая:
  при.наличии  резкого  разрыва  с  мифологией,  почти  без   остатка
  вытесненной историческим -- точнее, квазиисторическим -- сознанием,
  а также индивидуалистических тенденций в культуре, чисто  профанной
  теории государства, высокой степени рационализации государственного
  устройства, развитой научной и технической  мысли  эта  цивилизация
  унаследовала фундаментальные черты архаического  сознания:  родовой
  концепт социума и власти (государство сводилось к "телу династии"),
  мифологему мирового тела, сакрализацию космоса, соединение  религии
  и технологии в нео-магии мистического соучастия мировому  процессу.
  Ибо нельзя понять идеологию китайской  империи,  не  увидев  в  ней
  перевод  первобытной  священной  магии  на   язык   морализаторской
  космологии.
      Подчеркнем,  что  склонность  древних  китайцев  к  историзации
  повествования отнюдь не означала пристрастия к истории в ее принятом
  греческом понимании, т. е. как прошлого, которое еще сохраняется  в
  памяти людей. Скорее наоборот: их мысль устремлялась  к  тому,  что
  прочно забыто и что, может быть, навеки останется сокрытым  пологом
  тайны, -- к неизъяснимо  блаженным  временам  "Великого  единства",
  "Всепроницающей целостности" древности.  История  по-китайски,  как
  "древность -- современность" (гу --  цзинь),  оказывается  утопией,
  полемической  оппозицией   и   парадигмой   настоящего,   проекцией
  экзистенциальных разрывов, выражением устремленности и побуждения к
  действию, т. е., в сущности, не чем иным, как мифом в  исторических
  одеждах. Историческое сознание китайцев не порвало с мифом  вечного
  возвращения и тем самым -- с мифологическим сознанием вообще.
      Кризис   чжоуской   культуры   был   прежде   всего    кризисом
  архаического ритуала, его расчленением на сугубо формальный  этикет
  и закон, нравственный подвиг и магическое действие. Все эти аспекты
  культуры получили в дальнейшем самостоятельное существование. Но уже
  в чжоускую эпоху наметился характерный для китайской традиции  путь
  к преодолению этого кризиса, выразившийся  в  акценте  на  экономии
  выразительных средств в ритуале, сдержанности  и  самоуглубленности
  его участников. Данный путь, оставляя проблематичным статус ритуала
  как определенного действия, делал ритуал скорее  нереализуемой,  но
  безусловной этической и эстетической нормой. Учитывая  сказанное  о
  судьбе архаической мифологии в Китае, не следует ли определить форму
  миропонимания и организации культурного материала, представленную в
  китайской цивилизации, как своего рода скрытый, безобразный  миф  и
  неявленный,  внефеноменальный  ритуал,  иначе  говоря   --   ритуал
  универсализированный и слившийся  с  жизнью?  Последний  выражен  в
  категории "ли"  --  той  самой,  которая  подарила  миру  выражение
  "китайские церемонии". В архаическую эпоху это понятие относилось к
  поклонению духам,  а  в  императорском  Китае  стало  универсальным