ХЁСЛЕ В.
ФИЛОСОФИЯ И ЭКОЛОГИЯ.
 
 
Решение выступить с лекциями по философии экологического кризиса в Москве 1990 года может показаться ошибочным, и притом по разным причинам. Прежде всего, сама тема представляется проблематичной. Никто сегодня уже не отрицает того, что экологический кризис является важнейшей политической проблемой, но при чем здесь философия? Она не дает прогнозов о большей или меньшей вероятности наступления климатических катастроф, и, точно таким же образом, вряд ли именно ей будут задавать вопросы об экологической приемлемости отдельных технологий. Итак, проблему экологического кризиса должны совместными усилиями решать самые разные науки, к примеру биология, география, химия, инженерные науки, социология и политология, поскольку им всем это по праву вменяется в обязанность. Но зачем же обращаться к философии? Не лучше бы ей, не вторгаясь в сферу компетенции наук специальных, сосредоточиться на своих традиционных дисциплинах, в число которых философия экологического кризиса никогда не входила? Но даже если бы подобная дисциплина и была теоретически осмысленной. то почему, во-вторых, эти предварительные размышления, никоим образом не исчерпывающие, а лишь слегка затрагивающие данную тему в первом приближении,-почему они должны излагаться именно в Москве, и притом весной 1990 года? Неужели слушающие меня дамы и господа, которые оказались в центре великого кризиса, не ждут от западного философа, в первую очередь, всемирно-исторических наблюдений о революционном 1989 годе, самом, конечно же, значительном годе послевоенной истории? Причиной этого явились не только преобразования на востоке Центральной Европы, но и совершенный кризис марксизма - могущественнейшей философии системы легитимации современности.
Относительно этого вопроса я заранее уверяю вас в том, что в последующем философско-исторические размышления о 1989 годе сыграют известную роль. Хотя мы не знаем, как события будут развиваться в дальнейшем, более того, мы не знаем, ожидает ли нас впереди добро или зло, поскольку и то и другое, особенно последнее, остается вполне возможным, тем не менее уже сегодня можно сказать, что 1989 год круто повернул течение не только европейской, но и мировой истории. Мы сможем лучше понять амбивалентность возможного развития; если сумеем соотнести его с обширнейшими философско-историческими перспективами. далеко превосходящими непосредственные задачи ближайших лет (к примеру такие, как решение германского вопроса, или, что является еще более важным, государственно-правовая перестройка в Советском Союзе). Однако подобное соотнесение представляется совершенно невозможным вне осмысления экологического кризиса. После осенних событий 1989 года уже недопустимо обходить вниманием экологический кризис, и даже новое распределение власти в Европе выглядит в сравнении с ним делом третьестепенной важности. Роковые экологические катастрофы неотвратимо грозят нам уже в недалеком будущем - несмотря на общие усилия отдалить этот срок, несмотря на все успокоительные и примирительные стратегии. Подобные убеждения прочно укрепились в сознании большинства людей, образуя темную первооснову жизненного самочувствия самого молодого поколения развитых государств. Распространение этих чувств действует отталкивающе, оно порождает безропотную апатию или, что еще хуже, необузданный гедонизм толпы и болезненный цинизм интеллектуалов, которые, примирившись с неотвратимым, ограничат свои желания тем, чтобы потягивать последние капли из кубка мира, прежде чем тот разобьется вдребезги. С другой стороны, экологическая опасность не должна служить оправданием бездействия, и, тем самым, дальнейшей безумной, стадной гонки к краю бездны. Сказанное относится к любому предмету, и прежде всего, к философии, которая не терпит умолчаний. В самом деле, философия занимается поисками истины, а не той или другой правильностью (Richtigkeit) - истиной, касающейся всего бытия, в целокупности которого человеку - единственному из известных нам природных существ, способному прислушиваться к голосу нравственного закона, - принадлежит уникальное место.
К судьбе человека философия не вправе оставаться равнодушной, Между прочим, ни один из великих философов (особенно из тех, кто далеко продвинулся в метафизике, теории высших принципов-я имею в виду Платона, Аристотеля, Лонгина, Николая Кузанского и Фихте) не отмахивался от раздававшихся в его эпоху криков о помощи. Но теперь, когда на карту поставлена не одна лишь судьба какого-либо отдельного народа, но судьба всего человечества и большей части живой природы, теперь оставаться безразличным - значит изменять делу философии. Достоинство человека выражается в том, что он несет в себе нечто трансцендирующее. Вот почему возможная гибель человечества касается вовсе не только человека. Коллективное родовое самоубийство, за которое человек несет ответственность, обернется не одной лишь природной катастрофой, но и таким кощунством по отношению к абсолюту, в сравнении с которым все случившееся до сих пор (в том числе и немало поистине ужасных деяний) отступит на второй план. Тогда философия - это попытка конечных существ постигнуть нечто абсолютное-возможно, разделит судьбу, уготованную всем смертным. (Будущее останется сокрытым и от философии, не располагающей знанием о грядущих событиях.) Тем не менее сама возможность такого кощунства заставляет нас по-новому взглянуть и на сущность человека, и на сущность абсолюта, себя человеку доверившего. Короче говоря, вероятный конец света не может не повлиять на антропологию и метафизику. Хотя возможность эта абстрактно заложена в отрицании непосредственного единства человека с природой, которое и отличает первого от последней, все-таки реальной опасностью апокалипсис стал лишь в XX веке. Итак, философия экологического кризиса должна определить место этой опасности в пределах философии истории человеческой культуры. Почему человек может угрожать своей планете так, как мы то наблюдаем сегодня? И сохраняет ли при сложившейся ситуации идея прогресса хоть малейший смысл? Решающую роль здесь, по-видимому, играет господство экономики и техники, постоянно набирающее силу начиная с Х!Х столетия. Очевидно, что без философии техники и хозяйства мы не сможем понять сущность экологического кризиса. Впрочем, гораздо труднее осознать то обстоятельство, что триумфальный путь хозяйственно-технического мышления отмечен определенными гуманитарно-историческими вехами, определенной метафизической программой нового времени. Признание данного факта является непреходящей заслугой Хайдеггера, начиная с которого философия истории философии и науки образуют необходимую составную часть философии экологического кризиса. Однако же эта дисциплина не вправе ограничиваться лишь констатацией метафизического измерения опасности и ее генезиса. В самом деле, теоретизирующее самоограничение было бы настоящим бедствием в том случае, если философия действительно несет долю ответственности за начавшийся процесс развития. Представим себе, что мы оказались посреди замерзшего озера. Лед трещит у нас под ногами, так что опасность очевидна. Но только знать о ней-недостаточно; от гибели надо искать спасение. И мы надеемся на то, что с помощью света философии сможем заметить спасательный берег, скрытый от нашего взора густым туманом. Более того, философия поможет нам избрать верный путь, и мы будем продолжать двигаться вперед, так как путь назад гораздо длинней чем путь вперед. В философии экологического кризиса, наряду с теоретической частью, следует различать также и практическую. Непреходящая заслуга такого расширения (с выходом за пределы философии Хайдеггера) принадлежит X. Йонасу*, по праву занявшему место среди великих философов (3) Особенно важным представляется то, что в своей практической философии экологического кризиса X. Йонас рассматривает не только этические, но и политико-философские вопросы: ведь экологические проблемы не решаются с помощью одних лишь максим индивидуальной этики, и следствия для политической философии здесь неизбежны. В работах Йонаса, разумеется, еще отсутствуют подходы к экологически приемлемому переустройству экономики, развитые только в 1980-е годы. Размышления эти имеют особое значение, ибо сущность нашей эпохи определяется экономикой. Заблуждается тот, кто полагает, будто бы с экологическим кризисом можно справиться с помощью одних лишь экономических мер. Экологический кризис обусловлен "стрелками", направлявшими движение к конкретным ценностям и категориям, без корректировки которых нам так и не удастся приступить к радикальным изменениям. При переориентации категорий, как предполагают, понятие природы должно стать центральным, так что само отношение человека к природе будет пониматься иначе, нежели то делалось в большинстве философских и научных теорий нового времени. Требуя перевести "стрелки", мы подвергаемся опасности стать интеллектуальными консерваторами, поскольку отказываемся от главных, неотьемлемых интеллектуальных достижений современности. Нельзя отрицать что некоторые из экологически ориентированных мыслителей, и прежде всего Хайдеггер, не устояли перед подобной опасностью. (Тем радикальней будет регрессия, чем дальше в прошлом ищут пропущенную "стрелку". Иной раз ее находят где-то перед Декартом, иной раз- у древних греков, а иногда-у ветхозаветных пророков, с их представлениями о Боге.) Впрочем, эти попытки не влияют на конечный вывод: без изменения направления нынешнее развитие продолжаться не может.
 * Йонас Ханс (род. 1903 г.), немецкий (ныне американский) философ, ученик Э Гуссерля и М. Хайдеггера (здесь и далее звездочками отмечены примечания переводчика).
Мне кажется, что одной из основных потребностей нашего времени является потребность в философии природы, которая смогла бы сочетать автономию разума с самодовлеющим достоинством природы. Из сказанного становится ясным, что созданию философии экологического кризиса должны способствовать самые различные; если не все философские дисциплины, а именно: метафизика, философия природы, антропология, философия истории, этика, философия хозяйства, политическая философия, философия истории философии. Подобное требование, пожалуй, покажется преувеличенным; впрочем, действительно, нет никаких сомнений в том, что этот вынужденно многоаспектный подход к решению проблемы сильно затрудняет дело. Именно здесь, видимо, и следует искать одну из причин игнорирования данной дисциплины. Однако же именно оно, помимо прочего, делает возможными новые открытия; особенно же заманчивым и многообещающим представляется то, что при решении проблем экологического кризиса стыкуются самые разные дисциплины. философия рассматривает не одну лишь совокупность бытия, но и совокупность знания, так что при решении проблем, которые требуют к себе многостороннего подхода, можно надеяться на возрождение идеи единства знания. Раздробление знания привело к упадку философии и нынешнему экологическому кризису, тогда как понимание того, что лишь цельное образование, дающее одинаково глубокие знания в науках естественных и гуманитарных и тем самым способствующее появлению людей, которые внесут свой вклад в дело преодоления кризиса, косвенно пойдет на пользу и философии. Более того, философия поможет отдельным наукам теоретически понять причины экологического кризиса, с тем чтобы успешнее бороться с ним на практике. Философия также поможет наведению мостов между самостоятельными дисциплинами, ибо от нее не скрыто ни место каждой науки в общей системе знания, ни историческая роль их современных форм в развитии мышления. Философия, указав границы наукам, сможет по-новому поставить некоторые вопросы так, чтобы мы могли получить на них требуемый ответ. Экология же, в буквальном смысле этого слова, есть наука о доме. Среди различных материальных домов, где живет человек, экология выбрала себе величайший: нашу планету, представляющую из себя ныне нераздельное единство природных и духовных элементов. Если же говорить об идеальных домах человечества, то среди них обширнейшим следует считать совокупность бытия, которая и является предметом философии, поэтому угроза существованию нашего земного дома связана и с разрушением дома идеального. Итак, только восстановление идеального здания, т. е. возвращение на метафизическую родину, поможет нам, людям технической цивилизации, жить долго в нашем планетарном доме, какой бы необходимой и предпочтительной при всем том ни казалась в ближайшем будущем экотехнократическая работа над отдельными деталями, чем, без сомнения, должны заниматься конкретные науки.
 
Лекция первая Экология как новая парадигма политики
В последние месяцы, находясь в вашей стране, я начал как-то совершенно по-особому ощущать процесс смены мо рально-политических парадигм. В самом деле, те убеждения, которые в течение десятилетий считались, по крайней мере официально, истинными, теперь уже потеряли прежнюю однозначность. Поскольку же речь идет об убежцениях, занимающих в системе знания не подчиненное, а первостепенное место, то их расшатывание может повлечь за собой крах ряда мыслительных конструкций. Но если во времена научных революций последствия, как правило, сказываются лишь в теории, то смена политических парадигм влечет за собой крах реальных институтов. С одной стороны, этот крах является событием замечательным и освобождающим. Бывшие узники видят небо, открывающееся их взору сквозь проломы разрушенных стен; если раньше на действительность взирали сквозь узкое тюремное окошко, то теперь перед взглядом открывается широкая, свободная перспектива. Вещи, прежде внушающие ужас из-за того, что казались неопределенно-схематичными, ныне можно рассмотреть более точно. Люди получают знания о таких сторонах действительности, о которых ранее они даже не подозревали. Такое состояние общества чем-то напоминает весну, когда пробивающаяся из-под та- ющего снега новая жизнь разрывает ледяные оковы зимы. Однако же, в определенном отношении, состояние это на поминает нам детство, когда мир кажется свежим и целоII
 
мудренным. Впрочем, сегодня вы отдаете себе отчет в собственных преимуществах, а не любуетесь прошлым, углубляясь в воспоминания. Человек, избавившийся от интеллектуального ига, убегает из здания прежних мыслительных конструкций, полностью осознавая величие этого события, чем-то напоминающего духовное воскрешение. Если же подобный процесс охватывает собой целую культуру, а не происходит в голове одного человека, то он делается еще более захватывающим: ведь в таком случае переживание нового открытия соединяется с переживанием общности. С другой стороны, интерсубъективное измерение подобного явления открывает нам и кое-какие специфические опасности. Но даже и без этого при трезвом рассмотрении ясно, что в данном процессе обнаруживаются не одни лишь позитивные стороны (даже если, повинуясь естественному чувству воодушевления свободой, об опасностях забывают). Между прочим, крах мыслительного сооружения духовно уничтожит или; как минимум, повредит тем людям, которые не успеют вовремя спастись бегством. Кое-кто из выживших, но не избавившихся от прежних привычек попытается найти себе приют в развалинах старого дома. А те, кто сможет выбраться из развалин, вынуждены подыскивать себе пристанище в другом месте. Правда, какое-то время можно еще будет провести под открытым небом. Но поскольку встреча с новой действительностью способствует существенному приращению знаний, вскоре все-таки придется столкнуться с проблемой их упорядочения, построения своеобразного духовного хранилища, где бы они могли спокойно накапливаться. Короче говоря, рост коммуникативной потребности увеличивает необходимость в создании новой, общеобязательной категориальной системы. Разумеется, в старом здании коммуникация часто принимала смехотворные формы. Люди, на словах соглашаясь с определенными принципами, вынуждены были участвовать в коммуникативных ритуалах, которым, 12
кстати сказать, трудно отказать в "таинственности". Тем не менее любой из участников в душе уже давно распрощался с этими принципами, да и все прочие, как ему то было достоверно известно, их про себя отвергали. Однако же при проведении ритуалов люди продолжали торжественно убеждать друг друга в истинности этих принципов, несмотря на то что все прекрасно знали: король-то голый. Но об этом никто даже и заикнуться не смел. В задачу моих лекций не входит исследование феноменологии форм коммуникации в разрушающемся доме, что мне, иностранцу, вообще говоря, было бы делать не вполне прилично. (Но, во всяком случае, уверяю вас, подобные ритуалы распространены и на Западе.) Меня здесь интересует вот что: несмотря на анахронизм этих праздничных, торжественных шествий, все-таки имело место всеобщее согласие если не касательно истинности определенных принципов, то, по крайней мере, целесообразности обращения к ним. А оно, основополагающее согласие, способствовало коммуникации. По разрушении старого здания прежнее согласие исчезает, так что новый консенсус будет обретен только после возведения нового дома. Промежуток времени между крушением старого здания и постройкой нового для философа представляет особый интерес, следовательно, присущая данному периоду духовная привлекательность может уравновесить связанные с этим периодом опасности. Подобное состояние) кстати сказать, весьма благоприятствует развитию философии, занимающейся исследованием самих принципов нашего знания. В эпоху, когда такие принципы подвергаются сомнению, у философии, образно говоря, вырастают новые крылья, так что я искренне и с достаточными на то основаниями надеюсь, что ваша страна, где ныне царит отрадное духовное оживление, внесет немалый вклад в развитие мировой философии. Впрочем, в подобное сумеречное время, когда старая легитимационная система разрушается, а новая только еще
13
складывается, заметны и немалые социально-политические опасности, которые, в частности, консерваторами восмаются особенно остро. Этим объясняется, по-видимому парадоксальное поведение злейших врагов болыпевизма на Западе, опасающихся порой излишне торопливого осуществления тех реформ, на которых они сами неизменно настаивали. А пока основной консенсус остается еще не найденным или уже отсутствует, что чрезвычайно затрудняет любые совместные действия, резко нарастают не только центробежные силы, но и силы, рассчитывающие защитить принцип единения только лишь при помощи грубой силы. Однако консенсус и насилие являются обратно пропорциональными факторами общественной стабильности: чем больше согласия, тем меньше насилия- и наоборот. Когда консенсус выработать не удается, тогда смена парадигм приводит к насилию, т. е. к революции, а порой и к контрреволюции. Ознакомившись с этим кратким описанием нынешнего неустойчивого духовного положения в вашей стране, ктонибудь, пожалуй, захочет возразить: скажут, что в действительности сложившаяся ситуация вовсе не выглядит столь драматичной. Строить новый дом на месте разрушенного старого нет никакой нужды, ведь он уже стоит, готовый к переезду, нужно только перебраться к нему поближе, чтобы найти себе там новую родину. Подобные убеждения нашли свое выражение, в частности, на выборах в ГДР. Мне же представляется, что полное духовное присоединение к Западу будет иметь смысл вовсе не для всех стран, теперь уже можно сказать, бывшего Варшавского договора, и это объясняется не одними лишь практическими соображениями. Государства, ставшие во время второй мировой войны или по ее окончании жертвами сталинского империализма, конечно же, против воли собственных народов, возможно, без особого ущерба национальному ценностному самочувствию спишут со счета последние 40-50 лет как поте14
рянное время, обвинив в этой потере Советский Союз, хотяименно происходящей в СССР перестройке они обязаны обретением свободы. Однако же у Советского Союза, как мне кажется, такая возможность отсутствует. Большевизм в вашей стране господствовал слишком долго (из людей, родившихся до Октябрьской революции, ныне остались в живых немногие), так что это господство наиболее тесно связано именно с Советским Союзом (который, кстати сказать, навязал большевизм другим народам