). Несмотря на то что в вашей стране победили силы, искренне желающие сделать Советский Союз похожим на государства Запада, я все-таки опасаюсь трех моментов. Прежде всего, вашей национальной гордости будет нанесено тяжелое оскорбление, а тяжелые последствия этого процесса всем давно известны. Национализм, то есть возведение в абсолют законных интересов своей нации в ущерб законным интересам других наций, конечно же, морально предосудителен и политически опасен. И однако бесспорно: лишь патриотизм (от которого не освободится и будущее универсальное государство) сможет дать толчок к коллективному трансцендированию частных интересов, без чего невозможно справиться с серьезными опасностями современного мира. Миру не нужны плаксивые, подавленные, подверженные мазохизму нации, а когда в таком тяжелейшем психологическом состоянии пребывают ведущие силы великой державы, то политика последней становится совершенно непредсказуемой и будет чрезвычайно рискованной. Кроме того, урон, наносимый национальной чести, грозит обернуться шовинизмом, так что уже случившиеся в нынешнем столетии эксцессы могут повториться. Во-вторых, меня волнует, каким западным образцам собираются подражать. Возможно, вам приходилось видеть одну пошлую карикатуру, из числа тех, которые имели хождение в ФРГ: лукаво улыбающийся муж. встречаясь с женой в гостиной, предлагает супруге: "Пойдем в магазин" Та, взирая на него с изумлением, спрашивает: "Зачем же? У нас и так есть все необходимое". На что муж отвечает "А мы посмотрим на тех, из ГДР". Это, увы, не лишено оснований: ведь иные из граждан стран восточного блока тяготеют к Западу только потому, что желают, и по возможности скорее, приобщиться к принятым на Западе стандартам потребления. Потребность же в духовной свободе, как правило, появляется позднее. И хотя такое желание вполне понятно, следует опасаться, что в жертву ему могут быть принесены и все прочие ценности. Более того, бесспорна вот какая опасность: большая часть граждан восточного блока, подобно представителям элиты третьего мира, перенимая на Западе по преимуществу главным образом лишь пороки, превращаются в отвратительную карикатуру на заурядного жителя Западной Европы, вырабатывающего у себя такие потребности, которые в их странах попросту не могут быть удовлетворены. Опасность не только в том, что утрата собственного достоинства (а она неотвратима в том случае, когда человек поставлен в зависимость от своих неудовлетворяемых потребностей) представляет собой страшное нравственное зло. Впрочем, еще более опасной-теперь я обращаюсь к третьему, решающему положению из тех, что служили пролегоменами к моим лекциям-будет универсализация принятых на Западе жизненных стандартов, что, очевидно, приведет Землю к экологической катастрофе. (Отсюда, кстати говоря, выводится простое и все-таки поразительное заключение: если держаться категорического императива, то жизненный стандарт на Западе нельзя считать моральным, о чем я еще буду говорить подробнее.) Катастрофа, к которой мы медленно приближаемся, давно бы уже наступила, если бы все жители планеты потребляли бы столько же энергии, сколько жители развитых стран Запада,
16
если бы повсюду накапливалось такое же количество мусора, а в атмосферу выбрасывалось столько же вредных веществ. Вряд ли кто ныне решится спорить с тем, что западные индустриальные общества таким образом развиваться далее уже не могут-ведь иначе мы провалимся в бездну. Если прочитать "Пределы роста", "Всемирный 2000 год", сообщения комиссии Брундтланд, ежегодник института "Ворлдвотч", то становится понятным, что терпению Земли приходит конец.(2) Несмотря на все присущие подобным исследованиям недостатки (а они неизбежны, поскольку исследуются сложные взаимосвязи мирового климата с продовольственной ситуацией и загрязнением окружающей среды), мы совершим серьезную ошибку, если поставим под сомнение основной тезис данных изысканий, а именно: демографические процессы, разогревание атмосферы, накопление в воде ядохимикатов, эрозия почвы, утончение озонового слоя, сокращение запасов продовольствия, гибель многих видов животных в конце концов, создают такую ситуацию, при которой движутся к экологическим катастрофам. Подобные катастрофы, вероятно, вызовут борьбу за перераспределение жизненных благ, так что применение в будущем ядерного оружия выглядит вполне реальным, особенно если учесть трудности предотвращения его поставок странам третьего мира. В лучшею случае мы можем только поспорить о сроках наступления грядущей катастрофы. Однако же представители как старо го, так и молодого поколения иной раз еще надеются на то, что-де именно их беда и не настигнет, следовательно, нет и необходимости предпринимать какие-либо защитные действия. Но оставаться в циничной праздности им долго не удастся, поэтому экологическая проблема в скором будущем неизбежно приобретет первостепенное политическое значение. Таким образом, парадигма, являющаяся для современной культуры фундаментальной, потерпит крах, в
 
силу чего странам с плановой экономикой нет никакого смысла безоглядно перенимать западную социальную систему. Прятаться в западном доме-значит в скором времени пережить новое землетрясение, еще более страшное, нежели землетрясение 1989 года. Как мне кажется, смена парадигм на востоке Центральной Европы все-таки не была еще достаточно радикальной и вот почему: каким бы замечательным нам ни представлялось завершение "холодной войны", какие бы планы сотрудничества между сверхдержавами (без участия которых, кстати говоря, не может быть решена ни одна глобальная проблема) ни открывались вследствие достигнутого ныне консенсуса, однако же мы не должны заблуждаться насчет того, будто бы история достигла наконец финиша. Вы еще услышите об этом мнении, высказанном неким Фукуямой, служащим госдепартамента США. Во всяком случае, мнения Фукуямы, полагающего, будто бы со сближением сверхдержав и победой западной демократии преодолевается противоположность систем и тем самым история завершается, в прошлом году подробно обсуждалось в США и Западной Европе. К подобным утверждениям поначалу можно было отнестись с симпатией, представив себе тот вздох облегчения, который пронесся по госдепартаменту после окончания "холодной войны". Но если подумать о совершенно новых задачах, о радикальных изменениях в категориальной системе ценностей, которые нужно осуществить уже в ближайшее десятилетие, то теория Фукуямы превращается в какой-то пошлый призрак. Если признать справедливость высказывания Гегеля о том, что счастливыми оказываются лишь неисторические эпохи, то можно смело предсказать, что XXI век наверняка ие будет представлять собой эпоху неисторической скуки, гак как именно тогда и произойдет смена парадигм, в сравнении с которой изменения 1989 года, как я уже говорил, покажутся недостаточно радикальными. Как понять сказанное? Столкновение Восток-Запад, как и любой другой конфликт, стало возможным лишь из-за существования некоего общего основания, так как спорить можно только тогда, когда присутствует общий повод для спора. В качестве подобного основания принимался принцип экономический, которому отдавалось предпочтение перед остальными подсистемами человеческого общества. В самом деле, и на Западе, и на Востоке преследовали одну общую цель, а именно: благодаря техническому развитию удовлетворить по-возможности максимальное число экономических потребностей большинства граждан собственной страны. Спорили лишь о способах. Изменения в Восточной Европе убедили и в том, что с помощью социального рыночного хозяйства, если оно развивается, по крайней мере, по определенным законам, поставленная цель достигается скорее, нежели при плановой экономике. Но если в XXI веке нам грозит экологический кризис, то не станет ли важным-в сравнении с достигнутыми соглашениями о путях развития-такой вопрос: "А имеет ли в действительности эта общая цель хоть какой-нибудь смысл?" Мнение о том, что хозяйство является доминирующей подсистемой, центральной сферой культуры нашего века, кажется настолько очевидным, что весьма трудно осознать следующее: в истории так думали отнюдь не всегда. С особым же трудом подобное понимание достигается в стране, где, несмотря на признание происходящих в экономике исторических изменений, базисный характер экономики считали истинным, вневременным и распространяющимся на все эпохи. Впрочем, в этом учении хорошо уяснена сущность XIX и XX столетий. Прошлой осенью в ФРГ успехом пользовалась шутка следующего содержания: крах социализма
19
 
только подтвердил истинность марксизма, ибо экономически неэффективная система не может рассчитывать на оправдание. Тем не менее, скажем, в античности отношение экономики и политики совершенно отличалось от сегодняшнего. Политические решения в-античном полисе затрагивали хозяйство, финансы и социальную политику крайне незначительно, тогда как современные капиталистические и социалистические государства прежде всего занимаются решением именно указанных вопросов. Впрочем, я не могу согласиться с Марксом (пусть он, извините за банальное высказывание, все-таки был великим философом) , считавшим, будто бы смещение центра тяжести в социальных подсистемах обусловливается, помимо прочего; изменениями экономической системы. Греческая экономика по преимуществу строилась на добывании средств к существованию, так что античное государство гораздо менее отвечало за своих граждан в экономической сфере, нежели государство современное. Но если экономика не образует с необходимостью центр всякой культуры, а стала таковым лишь с какого-то времени и, конечно же, скоро им быть перестанет,-то какая другая область станет центральной? И какие иные центральные области существовали в истории? Отвечая на поставленные вопросы, я хотел бы обратиться к учению Карла Шмитта. Даже если его понимание политики в качестве отношения "друг-враг", и следует отвергнуть (ибо оно не достаточно полно определяет политику, поскольку снимает нормативный вопрос о морально-справедливой политике), мы все-таки обязаны признать: отношение "друг-враг", вплоть до его военного обострения, выражает существенные аспекты политики. Мы, собственно говоря, поймем кое-что в природе той или иной культуры только в том случае, если узнаем, во имя чего люди, к этой культуре принадлежащие, рискуя собственной жизнью, с готовностью убивают друг друга, при
20
всем том считая взаимное смертоубийство совершенно оправданным с нравственной точки зрения. Анализ же природы войн, происходивших в новое время, свидетельствует о примечательной перемене, что помогает мне аргументировать тезис о смене парадигм в политической истории Европы. Я ограничусь здесь лишь историей нового времени, так как государство, в определенном смысле, возникает лишь в конце средневековья. Во всяком случае, "политическое" как автономная, суверенная категория возникае^ лишь тогда, когда христианство перестает быть всеохватывающей системой легитимации европейской культуры. Государству удалось избавиться от опеки церкви только после раскола в самом христианстве. Впрочем, связь между христианством и государством нового времени продолжает сохраняться постольку, поскольку последнее считает лишь одно христианство способным гарантировать моральную однородность, без которого, как то считает государство, оно существовать не сможет. Даже в эпоху Просвещения, 1 сущности до XIX века, люди были убеждены в том, что только исповедание христианской веры гарантирует права гражданина того или иного государства (вспомним, например, проблемы с эмансипацией евреев). Даже такой мыслитель, как Гегель, был убежден в том, что люди без религии не могут быть гражданами государства (с веротерпимом Локке мы говорить не будем) Однако же 1 начале нового времени исповедание христианства как такового не решало проблему, поскольку государство было заинтересовано еще и в конфессиональной однородности "Чья власть-того и вера"-вот он, основной принцип государственного права в XVI веке. Грандиозные войны, разра зившиеся в Европе в XVI и XVII столетиях (в том числе 1 самая отвратительная из войн-гражданская), в той или иной мере находились в связи с религией. Кульминационным пунктом здесь следует считать Тридцатилетнюю
 
войну-подлинную катастрофу для всей Европы, деполитизацию религии, по крайней мере конфессиональной, следует считать одним из итогов этой войны, опустошившей Европу. В результате упомянутой военной катастрофы (человек, по-видимости, учится только на катастрофах) понемногу осознали: конфессиональная однородность, во всяком случае, в отношениях между государствами, а порой и внутри одной страны, не является столь уж необходимой. Когда в конце Тридцатилетней войны союз друг с другом заключили католическая Франция и протестантская Швеция, с тем чтобы, следуя общим интересам, нанести урон Священной Римской империи германской нации, те перед нами наглядный пример нового государственного мышления, Таким образом, государственная выгода освободилась от религиозной опеки. В результате смены политической парадигмы, и в этом мы должны отдавать себе совершенно ясный отчет, изменились оси соотношения "друзья-враги". После того как завершился трудно поддающийся оценке переходный период, т. е. самое позднее в XIX веке, новой парадигмой европейской политики становится нация. Нация занимает место конфессии как во внутриполитических, так и во внешнеполитических отношениях, поэтому целью внутренней политики становится не конфессиональная, а национальная однородность, хотя национальные и религиозные различия могут оказывать друг на друга влияние. Войны теперь ведутся, прежде всего, как национальные войны. Эта специфическая характеристика современных войн оказывает на нас очень сильное влияние, и нам трудно себе даже представить, что, к примеру, средневековые войны национальными не являлись. При Танненберге сражались не немцы с поляками, а немцы с поляками, с одной стороны, и немцы с поляками-с другой, поскольку все определялось феодальной зависимостью, но не национальной принадлежностью. Национальная парадигма, по сравнению с парадигмой религиозной, казалось бы, является более прогрессивной, так как при смене парадигмы политика и государство освобождаются от опеки религии, а религия начинает меньше зависеть от политики. Несмотря на то что в политике подчеркиваются национальные моменты, присущие любой религии, совершенно ясно: нация по необходимости оказывается категорией антиуниверсалистской, тогда как все мировые религии, по своей сути, остаются более склонными к универсализму, Вот почему упомянутая смена парадигм в данном случае представляет собой регресс. Я думаю. Карл Шмитт был совершенно прав, когда в своей знаменитой книге "Эпоха нейтрализаций и деполитизаций" говорил о том, что в истории положение cuius regio, eius religio u cuius regio уступают место тезису cuius regio, eius oeconomia (стр. 87). Хотя это выдающееся сочинение, без всякого сомнения принадлежащее перу крупнейшего политического философа, вышло в свет еще в 20-е гг. XX столетия, в нем как-то по особенному предвосхищена сущность послевоенной истории. В самом деле, "холодная война" велась не между отдельными нациями, но между блоками союзных государств, главные силы которых, что характерно, уже не совпадали с силами национального государства, поскольку для государственной власти внутри страны решающим было установление там определенной экономической системы. Такой системе в жертву приносилось даже национальное единство; вспомните хотя бы пример с Германией или Кореей. Экономика точно так же отрицает нацию, как эта последняя вытеснила религию. Пожалуй, ничто не оттеняет сущность нашего времени с такой резкостью, как проведение праздника Рождества Христова- Праздник, знаменующий появление на свет основателя аскетической, по крайней мере вначал религии, выродился в чисто 'жономическое событие, невероятно стимулирующее потребительскую лихорадку в конце года.
Впрочем, очевидно и то, что в современном мире национальная ограниченность политики еще до конца не преодолена. Глобальной экономической политики пока не существует, хотя в наличии и мировая экономика, и худо-бедно координируемые национальные экономические политики. Но, во всяком случае, в национальной политике экономика играет все более важную роль, особенно с того времени, когда либеральное правовое государство перерастает в социальное государство услуг. Подобная метаморфоза затронула не одни лишь социалистические государства, поскольку с конца Х!Х столетия она определяла развитие стран с рыночной экономикой. Тот, кто не поймет это превращение - поистине поворотный пункт новейшей истории - тот не постигнет сущности ни внутренней, ни внешней политики в ХХ в.
Современные государства придерживается невиданной в истории эксплуататорской внешней политики - для того, чтобы удовлетворить экономические потребности своих граждан и тем самым сохранить социальный мир. Венский философ Ханс-Дитер Кляйн в одном из самых глубоких исследований современной ситуации говорит о глубинном "национал-социалистическом" укладе современной мировой политики. Кляйн соединяет оба термина правомерно, поскольку характерными чертами государства в ХХ в. следует считать принцип социальной государственности и национальный принцип. Разумеется, в данном сочетании пугает сходство с немецким национал-социализмом, т. е. как бы заключенный в нее намек на то, что национал-социализм будто бы не есть аномальное отклонение безумного XX века, а самое последовательное и притом самое безудержное проявление его ужасной сущности (само собой разумеется, беспрецедентность преступлений немецкого национал-социализма, совершенных в результате забвения норм правового государства, здесь не отрицается), Итак, если потребности жителей национального социального государства начинают стихийно возрастать, тогда государство должно попытаться удовлетворить данные потребности: сделать же оно это может только там, где столкнется с наименьшим сопротивлением. А таковы, в сущности, два типа объектов: с одной стороны-природа, с другой стороны - нации, еще не выработавшие принцип социального правового государства, живущие, например, при полуфеодализме, одним словом, народы "третьего мира". В итоге, эксплуатацию попытались прикрыть каким-то мнимым правом. Природа же в философии права нового времени всегда оставалась бесправной, вот почему о грядущих поколениях по аналогии с природой говорили: раз они еще не существуют, то и правами обладать не могут. Ограбление стран "третьего мира" оправдывается тем, что его граждане до сих пор-де не признали принципов современного правового государства. И это, к сожалению, бесспорно так. Но тот, кто выводит отсюда право на эксплуагацяю не замечает, что тем самым переносит внутреннее противоречие.: стран "третьего мира" (формально на бумаге конституций, быть правовыми государствами, а в действительности функционировать по неправовым принципам), хотя и в несколько измененной форме на развитие страны. Ибо основное противоречие последних состоит в том, что они осуществили во внутренней жизни определенные моральные принципы, которые в международных отношениях попирают.
Каждый морально чуткий гражданин "первого мира) должен страдать от упомянутого основополагающего про гиворечия, даже если его страдание не всегда объективи руется в осмысленной форме'3. Впрочем, для меня несрав ненно более важными представляются те реальные неразрывно связанные друг с другом роковые последствия которые рано или поздно возникнут из-за этого противоречия. Национал-социалистический глубинный уклад нашей современной политики, находящейся в плену у экономической парадигмы, без всякого сомнения, приводит "голубую планету" к экологической катастрофе, причем страны "третьего мира" будут находиться в самом плачевном положении. Экологический кризис заставит отказаться от прежней парадигмы. Кстати сказать, директор института Европейской экологической политики Эрнст Ульрих фон Вайцзеккер в своей замечательной книге "Политика на Земле". Реальная экологическая политика в век защиты окружающей среды"' * (Дармштадт. 1989) рассматривает следующее положение: мы живем накануне новой парадигмы, так что экономическ