ных стран, которые захлебнутся в море, пусть он-продолжим это сравнение-сам и не льет воду на тонущих. Тем не менее благодаря своему образу жизни такой человек навряд ли ощутит то спасительное возмущение, которое может помочь его обращению; гибель тысяч людей, в которой он отчасти виновен, будет менее близка ему эмоционально, чем смерть одного, принадлежащего ему золотистого хомячка. Поскольку рационально он может понять, что первое есть большее зло, он испытывает боль оттого, что катастрофа остается ему безразличной. Итак, в нем рождается чувство вины именно от отсутствия чувства вины. Такой человек впадает в тупую апатию, будет испытывать экзистенциальное чувство неотвратимой коллективной вины, какое мы встречаем в странах Запада у многих молодых людей, наделенных моралью и интеллектом. Исчезновение восприимчивости к различению действия и бездействия является этически значимым, сопутствующим феноменом данного тупого чувства. Хотя, конечно, не одно и то же, убиваю ли я человека или не помогаю тому, чьей жизни угрожает опасность,-тем не менее, чрезвычайная сложность обусловленных техникой причинных переплетений современного мира приводит к тому, что многие люди точно не знают, виноваты ли они в смерти многих людей в "третьем мире" лишь потому, что не финансируют эти страны, или, скажем, несут ли они какую-нибудь вину за
97
 
их гибель из-за своего потребительского поведения, которое приводит к экономическому кризису в далекой стране, или, например, виноваты ли они, если потребляют энергию, вызывающую стихийное бедствие. В самом деле, имеющейся у нас информации часто недостает для ответа на данный вопрос. Психолог, который смог бы точно описать означенные психические механизмы, препятствующие быстрому действию, и притом сделал бы их наглядными с помощью умело проведенных опытов, оказал бы тем самым великие заслуги человечеству,-не меньшие, чем Милгрэм^ (которому мы обязаны известным экспериментом, способствовавшим действительно значимому пониманию душевных механизмов, кои определяют преступления в тоталитарных государствах). Милгрэм приглашал людей для помощи при опытах с другими людьми. Согласно опыту, помощники должны были наказывать сидящих в другом помещении электрошоком, наращивая силу тока, если подопытные делали ошибки в определенном словесном тесте. Мучители не знали того, что они сами были объектами опыта, а их жертвы лишь стимулировали крики боли. Милгрэм хотел выяснить, насколько далеко люди в правовом государстве готовы продвинуться, пытая своих ближних, если руководитель эксперимента примет на себя всю ответственность, постоянно говоря им, что их поступки вполне законны. Результат оказался весьма прискорбным: более половины помощников оказались готовыми причинить своей жертве даже такой удар током, который предположительно мог оказаться смертельным. Мы узнали бы кое-что о причинах нынешнего кризиса, если бы нам удалось смоделировать на поведении одного индивида нынешнюю ситуацию человечества. Но еще важнее, конечно, подумать о том, каким образом можно изменить столь роковое поведение. Здесь, мне кажется,-и я уже много раз о том говорил,-недостаточно обращать вни98
мание людей на отрицательные посдедствия их действии именно потому, что последствия эти не связаны непосредственно с их поступками. Людям нужно, скорее, показать малую имманентную ценность их действий-а не отсутствие ценности в последствиях действия. Эмпирически выяснилось, что объяснения экологической вредности езды на автомобиле мало помогают. Гораздо эффективнее, отвлекаясь от последствий, критиковать систему ценностей, в которой автовождение выступает как ценность-например, становясь идеалом бесцельной, сугубо частной мобильности,-иронически изобличать психическую структуру того человека, чье самосознание ориентировано на непременное обладание быстрой и большой машиной. В таком случае невозможно будет уйти от ответа на том основании, будто бы предсказанные последствия, возможно, вовсе не наступят. Само собой разумеется, что подобная атака на самоощущение другого человека дозволяется лишь в том случае, если ей предшествует строгий самоанализ. Тот, кто хочет сделать мир лучше, должен начинать с себя. В свое время трудно было отыскать что-либо менее достойное доверия, чем критика капитализма со стороны обитателей "Гранд-отеля над пропастью"*. Равным образом сегодня столь же абсурдно выглядят "зеленые", разъезжающие на демонстрации на собственных машинах или отправляющиеся на них в отпуск в дальние страны. Строгая проверка собственных кумиров-первое условие для критики кумиров общества. Однако же и к этой критике не следует примешивать ненависть: недостаточно отвергнуть некую вещь как не имеющую ценности, необходимо признать и сообщитьдругим какие-то новые положительные ценности. Кто страдает лишь от недостатков мира, тот не имеет сил для
* "Grand Hotel Abgrund"так Лукач обозначил радикально настроенных против капитализма, но не гнушавшихся его благ философии Франкфурта 20-х годов.
 
того,.чтобы убедить других людей изменить их поведение. Необходимо в глубине души любить мир и людей, несмотря на все их несовершенства, чтобы оказаться в состоянии осуществить смену этических парадигм. 'Если мы хотим достичь чего-либо долгосрочного, научить людей вновь почувствовать красоту природы, то мотивационно-психологически это будет важнее, чем изобличать моральную порочность разрушения окружающей среды. Впрочем, вполне естественно выглядит великая печаль и меланхолия тех, кто размышляет о будущем человека. Но мы мало чего добьемся, если не сможем освободиться от уныния, в котором средневековье справедливо усматривало один из смертных грехов. Но один лишь причинно-научный анализ не дает искомой надежды, напротив, метафизическое, более того, религиозное коренное доверие целостности бытия могло бы придать человеку силу, которая ему так необходима. Природа смены моральных парадигм такова, что сторонники новых ценностей должны быть готовы ко всяческим нападкам: никто добровольно не откажется от основы собственного самоуважения, убеждения в собственной моральности. Между прочим, изменение собственного поведения часто требует таких усилий, что его охотно предпочли бы избежать. Пророки Ветхого Завета (равно как и Сократ) вправе сетовать на жестокость своей участи; не случайно, что некоторые из них пытались избежать своего призвания. Разумеется, я не верю, что их видения были реальными откровениями Бога, прерывающими причинный порядок мира, но все же, я думаю, неправомерно списывать эти видения со счета как субъективные явления. Ибо нравственный закон не есть нечто только субъективное- напротив, он обладает идеальной объективностью. Человек вплоть до новейших эпох объяснял себе переживание его объективной власти лишь с помощью откровения Бога (или демонов). Жестокость, с которой пророки, следуя свг--" призванию, должны были относиться к самим себе,
своему частично проявлялась и в их требовательности при обращении с ближними. В одной из самых привлекательных частей Ветхого Завета, в новелле под заголовком "Иона", рассказывается о том, как Иона, будучи пророком вопреки своей воли, по завершении истории с китом начинает пророчествовать в Ниневии-причем с большим успехом. Жители города изменяют свое аморальное поведение, и предсказанные катастрофы не осуществляются. Пророчество Ионы оказалось успешным именно благодаря тому, что само себя уничтожило. Такова природа любого негативного прогноза, не искажающего себя на теоретический лад, но желающего воздействовать на мир. Подобный прогноз достигает своей цели именно тогда, когда он опровергается. Иона не мог уразуметь своеобразной диалектики собственного призвания-поэтому он и взроптал на Бога, отказывающегося уничтожить Ниневию. Как же поступил тогда Бог? Он сделал так, что в доме Ионы выросло растение, которое вскоре должно было погибнуть. И когда Иона за это разражается упреками, Бог задает ему примерно такой вопрос: ты, который так страждет из-за смерти одного-единственного растения, хочешь, чтобы я разрушил целый город, а вместе с ним множество невинных людей и зверей? Примирительный конец этого добродушнейшего и милейшего сочинения трогает не только потому, что здесь одно из немногих, если не единственное, место в Ветхом Завете, где Бог проявляет непосредственный интерес к животным, т. е. преодолевает свой обычный антропоцентризм. Привлекает также мягкая и мудрая критика ожесточения пророка-его классического deformation professionelle. В течение ближайших десятилетий многие наши этические представления изменятся Для этого понадобится много пророков. Так пусть же па мять об Ионе убережет их от того, чтобы вскоре, ради убедительнейшего доказательства своей правоты, они не по желали того, от чего сами же и предостерегали.
 
Лекция четвертая
Экономика и экология
Лекции о практических сторонах экологического криэиса своим классическим трехчленным делением будут напоминать-и это сразу бросится в глаза-практическую философию античности и средневековья, подразделявшуюся, как известно, на этику частной жизни, экономику и политику. Впрочем, говоря об экономике, не следует забывать об одном немаловажном отличии, так как вплоть до XVIII в., когда под экономикой начали понимать науку о хозяйстве, упомянутое слово означало лишь учение о домоводстве. То, что экономическая деятельность становится предметом самостоятельной науки только в новое время, конечно же, нельзя расценивать как случайность. Прежде всего, именно при капитализме экономическая деятельность усложняется настолько, что все традиционные о ней представления, сложившиеся еще при индивидуальном владении имуществом, оказываются совершенно опрокинутыми. Далее, при капитализме складывается хозяйственная система, логика которой не только не сводится к логике "Oikos", но и, сверх того, основательно видоизменяет, если не разрушает, последнюю Одной из главных черт, характеризовавших историю Европы с начала индустриальной революции, следует считать освобождение экономики из-под нормативного гнета прочих социальных образований, таких, например, как семья и государство. Это в конечном счете способствовало возникновению особой логики экономического разума, ко 103
 
торая, как мы уже видели, тоже встает в ряд причин, обусловивших нынешний экологический кризис. Правда, этот кризис не есть первый отрицательный результат капиталистической системы хозяйства. В девятнадцатом веке главным оставался все-таки социальный вопрос. Он встал в повестку дня после того, как традиционный порядок общественной жизни разрушился под напором новых экономики и техники. Поскольку же способы решения социального вопроса выдумывались и применялись самые разные, то в двадцатом столетии в Европе наступил глубочайший политический раскол. Несмотря на очевидность высказывания о том, что за политическими противоречиями скрываются идеологические разногласия, осознать конечную сводимость идеологических различий к вопросу моральному все-таки оказывается делом вовсе не легким. Итак, моральный вопрос гласит: "Что следует делать с эгоизмом-двигателем капиталистического хозяйства, для того, чтобы обрести приемлемое в нравственном отношении общественное устройство?" По всей видимости, при ответе следует исходить из двух предпосылок. Поставленный нами вопрос, как и почти любая моральная проблема, допускает преобразование в два вопроса-нормативный и эмпирический. Речь идет, с одной стороны, о том, что является ценностью самой по себе, т. е. что характеризует нравственное общество в данном конкретном случае, с другой стороны, о том, какие именно мероприятия способствовали бы скорейшему образованию такого общества. Если на первый из поставленных вопросов ответить эмпирически мы, по-видимому, не в состоянии, то на второй, напротив, подобный ответ дать совершенно необходимо. Вот почему, приступая к обсуждению нравственных проблем, мы обязаны подвергнуть скрупулезному анализу все те различные предпосылки, на которых основываются противоречащие друг другу воззрения. К примеру, человек, выступающий против нового витка вооружений из
моральных соображений, возможно, придерживается подобного образа мыслей потому, что, будучи принципиальным пацифистом, отрицает право на самооборону на нормативном уровне (в том числе и в случае угрозы уничтожения человечества в ходе ядерной войны), пусть благодаря доступу к эмпирической информации такой человек и мог бы убедиться в существовании стратегического паритета. Основное различие между политическими системами Востока и Запада, как мне представляется, отнюдь не сводится к выбору разных целей. Разумеется, свобода с точки зрения западного общественного идеала оценивается выше, чем то делается на Востоке. Однако и при той, и при другой форме социальной организации в теории господствуют одни и те же, всеобщие идеалы Просвещения, постулирующие свободу воли и возможность благосостояния для каждого. Различия заключаются скорее в представлениях о наиболее подходящем пути осуществления упомянутых идеалов. В самом деле, в западных демократиях поставленные цели достигались благодаря контролю над развитием капиталистического хозяйства, тогда как в коммунистических государствах, напротив-благодаря его подавлению. Понятно, что по сравнению с принципом свободы предпринимательства ее подавление (а оно, как правило, сопровождается грубым насилием по отношению к непокорным) нуждается в большем оправдании. Таким оправданием была ссылка на внутренне присущую капитализму социальную несправедливость и экономические кризисы внутри страны, сопровождавшиеся империалистическими войнами за ее пределами, что в конце концов в будущем якобы должно привести к закономерной победе социализма. Преимущества социалистического выбора подкреплялись, помимо прочего, и другими нехитрыми моральными аргументами, а именно о несоответствии стремления к достижению собственных выгод с нравственностью. Если мы откажемся признать мо105
 
ральную убедительность этого аргумента, то нам никогда не удастся понять, почему вплоть до недавнего времени люди образованные и глубоко нравственные находились под сильным влиянием марксизма. Далее, адепты капиталистического хозяйства не вызывали доверия и производили отталкивающее впечатление, когда они в довольнотаки лицемерной форме стремились соединить традиционные христианские представления о нравственности с погоней за прибылью. Гневные тирады Маркса, изобличавшего несостоятельность нравственного сознания буржуазии, по всей видимости, для читателей придавали предсказаниям философа большую убедительность, чем его детальный экономический анализ. Нет нужды напоминать о том, что предсказания марксизма в большинстве случаев были опровергнуты историей. После завершения второй мировой войны почти во всех западных странах с помощью рыночного хозяйства удалось достичь исключительной социальной стабильности и благосостояния для подавляющей части населения. Кстати сказать, колебания мировой экономики, по сути дела, это благосостояние не затрагивают, тогда как экономические трудности, выпавшие на долю стран социализма, не далее как в прошлом году вылились в великий социально-политический кризис. Несмотря на то что Советский Союз, вопреки мнению А. Амальрика, и пережил 1984 год, сегодня становится совершенно ясно, что к 2000 году в этой стране будут господствовать иные социальные формы, отличные от нынешних (даже если и сделать скидку на крайнюю недостоверность футурологических прогнозов, наиболее оптимистические из которых перемежаются с самыми пессимистическими). Вряд ли кто теперь решит оспаривать также и тезис о противоречивости нравственного сознания в странах социализма, ибо по глубине возникших противоречий оно ничем не отличается от сознания буржуазного. В самом деле, подавление экономического эгоизма вовсе не заставило индивида отождествить личный интерес с общественным. Напротив, оно, с одной стороны, способствовало возникновению специфических форм лицемерия, а с другой- породило теневую экономику, причиняющую значительный нравственный ущерб и своей коррупцией превзошедшую отвратительные явления западного капитализма. Вот почему мне кажется наивным предположение Ханса Йонаса, который, сравнивая две экономические системы, писал в книге "Принцип ответственности", будто бы социализм в большей мере способствует воплощению в жизнь народных масс аскетических идеалов. Впрочем, детальный анализ перечисленных феноменов вовсе не входят в мою задачу; к тому же вы знакомы с ними гораздо лучше. Но все-таки, будучи специалистом в области этики, я хотел бы сделать один вывод, который, как мне думается, имеет основополагающее значение. А именно: абстрактное отрицание экономического эгоизма является поступком не только бессмысленным, но и аморальным. В последующих размышлениях об экологически приемлемом хозяйстве этот вывод будет играть немаловажную роль, так что я попытаюсь обосновать его подробнее. Прежде всего, эгоизм уничтожить невозможно, стремиться же к вещам невозможным никоим образом не следует, ибо такое занятие отвлекает нас от действительно важных целей. Коротко говоря, ограниченность сил, дарованных нам природой, вынуждает расходовать их экономно. Разумеется, образ Дон Кихота, при всей его забавности, остается возвышенным: он напоминает нам о том, что идеалы, не теряя своего значения регулятивных идей, всегда будут воспарять над действительностью. Но если бы Дон Кихот обладал хоть какой-нибудь реальной властью, то возвышенность образа улетучилась бы мгновенно. В самом целе. Дон Кихот либо тут же потерпел бы неминуемый крах, создав, таким образом, вакуум власти, опасный в
 
любое время; либо этот рыцарь-для воплощения своих благородных идеалов-счел бы себя вынужденным прибегнуть к насилию, причем мера насилия была бы прямо пропорциональна отрыву его идеалов от действительности. Итак, пытаясь обосновать первоначальный тезис, я привожу второй аргумент: человек, желающий уничтожить эгоизм, неминуемо совершит еще более страшные преступления по сравнению с теми, которые следует приписать воздействию эгоизма. Утверждение о том, будто бы ограниченный кругозор крестьянина-кулака в большинстве случаев не позволяет последнему подчинить собственный интерес общему благу, может показаться оправданным. Однако это никоим образом не меняет тот факт, что осуществленное Сталиным уничтожение крестьянства было куда большим нравственным злом, чем все корыстные поступки кулаков вместе взятые. Дело не только в том, что отделаться от эгоизма невозможно; если же удается от него избавиться при помощи грубого насилия, то имеет место безнравственное деяние Ведь при известных условиях уничтожение эгоизма следовало бы расценить как неудачу, даже если бы оно осуществилось и без насилия, ибо иногда только эгоизм мотивирует движение к успехам, которые идут на благо всем^ человечеству. Таковы были аргументы классических апологетов капитализма, начиная еще с Мандевиля и Смита^ и, как мне представляется, их доказательства содержали 1 себе элементарную истину, так и не опровергнутую социализмом. В самом деле, если при устранении эгоизма н< возникает умение переводить на более высокий уровень т; энергию, которая им стимулируется, то человечество не минуемо будет обречено на прозябание, апатичное и рав нодушное, значит, на состояние гораздо худшее по сравнению с предшествующим. С такими великими задачами, какой, к примеру, является задача спасения окружающей среды, вряд ли удастся справиться без эффективной эко108
комической деятельности, рационализированной в соот ветствии с пусть и неприятными законами эгоизма. Мои слова вовсе не следует понимать таким образом будто бы я вручаю carte blanche современной форме капитализма. Напротив, я скорее соглашусь с тем, что сегодня, когда плановое хозяйство потерпело окончательны" крах, рациональная критика капиталистических отношений продолжает оставаться крайне актуальной. Вот почему столь тягостно наблюдать за многочисленными противниками капитализма, неспособными вести такую критику, Странными, например, кажутся высказывания подобных людей, когда они заводят речь об обнищании рабочего класса в странах Запада-ведь этим они поистине наносят бесстыднейшее оскорбление десяткам тысяч н