Эльвира, вон наш папа идет!
     На Баклашкине были белые парусиновые туфли, белые, хорошо отутюженные
брюки и белая рубашка с отложным воротником. Он рассмеялся какой-то шутке,
которой  ни  Эльвира,   ни  Толя  не  слышали.  Им  показалось,  что  отец
обрадовался встрече с ними.
     - Папочка! - крикнула Эльвира. - Вот мы!
     Отец увидел своих детей, но не подал виду, что узнал их. Наоборот, он
отвернулся  и   тут  же  изобразил,   будто  вдалеке  увидел  нечто  очень
интересное.  Он  сказал  что-то  своим  попутчикам,  и  они  направились к
стадиону.
     - Наверно,  он стесняется,  что мы плохо одеты,  - объяснила братишке
рассудительная Эльвира.
     Никогда Толя не  обращал внимания на  свою одежду и  на  то,  кто как
одет,  и сейчас не подумал о своих штопаных чулочках.  Он понял одно: отец
его стесняется.
     С  того  дня  Толя  начал бороться за  свою  личную независимость ото
всего, что связано с отцом. Это по их с Эльвирой просьбе мать восстановила
девичью фамилию,  и  в школе мальчик с первого дня стал Семеновым.  Боясь,
что люди вспомнят,  чей он сын,  на вопрос "Как тебя зовут?" он отвечал не
"Толя",  а "Семенов".  Постепенно фамилия заменила ему имя,  и взрослые во
дворе признали его право на это. Одни называли его так с улыбкой, другие -
с ухмылкой.
     - Семенов!  -  опять окликнул Толю дед Серафим. - Не знаешь, чего это
Козловы сегодня затеяли?  Антонина на крыльцо выходила, так руки по локоть
в муке. Меня, честно сказать, завидки берут...
     - Не знаю,  дед Серафим,  -  ответил Семенов.  - Воскресенье сегодня.
Может, гостей ждут.
     К Александру Павловичу Козлову Толя относился лучше,  чем другие люди
в их дворе.  Может, и ненамного лучше, но все же лучше. Дело в том, что из
Толиных  знакомых  Александр Павлович был  единственным,  кто  поддерживал
отношения с Вячеславом Борисовичем и в разговорах не осуждал его.
     - В чужую душу не влезешь,  - миролюбиво говорил Козлов. - Рыба ищет,
где глубже, а человек, где лучше. Сердцу не прикажешь...
     Жена Козлова, Антонина, женщина крупная, быстрая на руку и на язык, в
таких разговорах отмалчивалась,  но  было ясно,  что  своего мужа она  так
просто не отпустила бы туда,  где лучше,  и  вовсе не согласилась бы,  что
сердцу не прикажешь.
     - Точно!  Гостей ожидают, - подал голос дед Серафим. - Видать, важные
будут гости. Сам хлопочет.
     Александр Павлович вышел к  своему сарайчику и принялся колоть дрова.
Это  были  аккуратные  и  чистенькие  березовые  полешки,   которые  легко
разлетались надвое в  тот  самый момент,  когда тяжелый колун прикасался к
ним. Такие дрова и должны быть у технорука гортопа.
     Семенов вспомнил,  что  мать тоже собиралась напечь пирожков в  честь
того,  что Эльвира окончила школу,  однако потом они передумали. Все равно
сегодня у Эльвиры выпускной вечер, и десятиклассники складывались заранее.
Кстати,  матери  предложили  в  больнице  внеочередное дежурство,  которое
оплачивалось в двойном размере.
     Александр Павлович колол дрова и,  опуская колун,  хакал. На нем была
белая  футболка с  голубой буквой "Д"  и  белые  трусы с  голубым атласным
галуном.  Широкие  плечи,  крепкие ноги,  спокойное,  мужественное лицо  и
стрижка "под бокс" очень подходили к его спортивной одежде.
     - Герой!  -  глядя на  него из своего окошка,  сказал дед Серафим.  -
Другой и не больно видкий,  и детей ему не надо,  а господь дает.  Господь
дает, а „н не дорожит.
     У деда Серафима с тетей Дашей теперь тоже не было детей. Две их дочки
умерли от голода в гражданскую войну.
     - И почему так бывает!.. - продолжал рассуждать дед Серафим. - Другой
и не больно видкий,  и детей ему не надо,  а господь дает. Господь дает, а
„н не дорожит. Ни дочь ему не надо, ни сына.
     Семенов никак не отозвался на эти слова,  хотя отлично понимал,  кого
дед  имеет в  виду.  Толя сердито подумал про  то,  что дед Серафим совсем
обленился,  а  тетя Даша сбилась с  ног,  работая на почте,  еще уборщицей
где-то  и  еще  стирая  чужое  белье.  Несколько месяцев назад  тетя  Даша
отобрала у  мужа штаны,  чтобы тот не  шлялся,  где попало,  а  переплетал
книги.  Дед  поскандалил неделю,  потом  смирился  и  тихо  сидел  дома  в
кальсонах. Впрочем, проку от его работы все равно не было.
     Видя,  что разговор с мальчиком не получается, дед взял с подоконника
кипу каких-то документов, которые ему предстояло переплести, поднял с полу
банку с клеем и прислушался.
     Тихо было в районном городишке Колыч в то утро, когда на западе нашей
страны  уже  несколько часов  подряд рвались бомбы  и  снаряды,  громыхали
танки,  истекали кровью  первые  тысячи  солдат  и  мирных жителей.  Самая
кровопролитная в истории вторая мировая война шагнула на территорию СССР.
     - Обед скоро, - сказал дед Серафим. - Есть охота.
     Он  заглянул в  жестянку.  Клей высох,  его  надо было залить водой и
поставить на плиту, а деду Серафиму не хотелось вставать с места.
     Семенов сидел на  дубовой колоде и  смотрел,  как  Александр Павлович
Козлов,  набрав  свежих березовых поленьев,  скрылся за  крашенной голубой
краской дверью своей квартиры.
     Ветерок  слегка  раскачивал  сохнущее  белье.  По  улице  протарахтел
грузовик.
     Дед Серафим опять заговорил:
     - Гляди, как Козлов динамовскими трусами хвастает!
     И   Семенов  увидел  Александра  Павловича,   в  странном  оцепенении
замершего на своем крыльце.  Минуту Козлов стоял молча,  оглядывая двор, а
потом крикнул:
     - Включите радио! Война!
     Семенов хотел побежать домой,  к репродуктору, засуетился дед, потому
что  у  них  репродуктор был  на  кухне,  но  Козлов  уже  устанавливал на
подоконник деревянный приемник ЭЧС-2.
     "Говорит Москва! Говорит Москва!.."
     Радио сообщало,  что  сегодня в  четыре часа  утра  без  предъявления
каких-либо претензий к  Советскому Союзу,  без объявления войны фашистские
войска  атаковали наши  границы во  многих местах и  подвергли бомбежке со
своих самолетов города Житомир,  Киев,  Севастополь,  Каунас и  другие,  и
только после этого в  пять тридцать утра посол Германии Шуленбург известил
правительство СССР, что это война.
     Некрашеный деревянный приемник ЭЧС-2  работал  хорошо,  каждое  слово
звучало громко и внятно,  но люди стояли возле квартиры Козлова и будто не
понимали того, что слышат.
     "Победа будет за нами!" - сказало радио.
     Александр Павлович повторил эти  слова для  своей жены Антонины,  для
деда Серафима и для Семенова. Потом стали передавать торжественную музыку.
Она была военной и мужественной.
     Семенов вспоминал об этом потом,  а  тогда прежде всего подумал,  что
надо сбегать в больницу и предупредить мать. Она боялась войны, не любила,
когда про  нее  говорили и  когда сын в  нее играл.  Однако Семенов быстро
сообразил,  что бежать в  больницу не  надо,  там уже все знают -  больные
любят слушать радио.
     С  сумкой почтальона на боку во двор вбежала тетя Даша.  Увидев,  что
здесь про войну уже известно, она повернулась и пошла прочь.
     - Дарьюшка!  - взмолился дед Серафим, до пояса высунувшись из окна. -
Отдай штаны! К людям хочу.
     Тетя Даша не обернулась.
     - Гитлер  ты!  -  ругнулся дед  Серафим  и  вылез  во  двор  в  одних
подштанниках.
     Александр Павлович убрал с окна приемник и вскоре появился во дворе в
своем обычном полувоенном костюме - сапоги, синие галифе и гимнастерка под
широким командирским ремнем. Из-за какой-то болезни он никогда не служил в
Красной Армии,  но  такую  одежду  в  те  предвоенные годы  любили  многие
ответственные  работники  областного,   районного  и  сельского  масштаба.
Александр Павлович Козлов считал себя ответственным работником.
     Он ушел со двора быстрой деловой походкой, и все поняли, что вернется
он с новостями.
     Так и случилось. Вечером Александр Павлович рассказывал то, что узнал
по  секрету от  одного очень  видного товарища.  Оказывается,  в  ответ на
внезапный удар  фашистов наши  войска стремительным контрударом опрокинули
врага и  преследуют его,  отступающего в  панике на заранее подготовленные
позиции.  По словам Александра Павловича,  получалось,  что наша кавалерия
уже  форсировала Вислу и  вошла в  Варшаву,  занятую фашистами еще в  1939
году, и стремительно движется к Берлину.
     Семенову это  сообщение  понравилось,  и  он   пошел   домой,   чтобы
посмотреть, где на Эльвириной карте Варшава и далеко ли от нее до Берлина.
Он измерил расстояние от нашей границы до Варшавы и от Варшавы до Берлина,
потом посмотрел масштаб. Все получалось правильно, здорово и быстро.
     Семенов снял белье с  веревки,  сложил его  на  кухне и  отправился в
школу к Эльвире.  Там было не до него. Выпускной вечер решили не отменять,
а  мальчики  Эльвириного класса,  оказывается,  уже  написали коллективное
заявление с  просьбой считать их  добровольцами.  Завхоз школы,  он  же по
совместительству физрук,  Леонид Сергеевич Щербаков,  как  бывший командир
Красной Армии,  объяснил,  что  в  таких случаях коллективные заявления не
пишут,  потому  что  каждый должен говорить от  своего собственного имени.
Теперь  ребята  сидели  за  партами,  где  еще  недавно писали контрольные
работы,  и  на  таких же  отдельных листочках из  тех же тетрадей каждый в
отдельности излагал свою просьбу участвовать в борьбе с фашизмом.
     Семенов  увидел,  что  среди  двенадцати мальчишек  выпускного класса
сидит  одна  девушка.  Это  была  его  сестра  Эльвира.  Она  тоже  писала
заявление.


     Александр  Павлович  Козлов   пользовался,   видимо,   непроверенными
слухами,  когда  в  первый день  войны  утверждал,  будто наши  войска уже
опрокинули противника и  бьют его на его же территории.  Нужны были долгие
месяцы и  годы кровопролитной борьбы и  героических схваток за каждый метр
земли,  чтобы сбылось то,  о  чем  мечтали многие в  тот первый день.  Что
делать!  Всем бы  хотелось,  чтобы война была не на нашей земле,  чтобы не
возле наших домов рвались бомбы и снаряды...  Но до победы было еще долго,
и не всем героям этой повести довелось ее увидеть.
     Радио  и  газеты  тех  первых  дней  войны  сообщали о  войне  крайне
сдержанно и даже скупо.


                    Из сообщений Советского Информбюро

          ...В течение  24  июня противник продолжал развивать наступление
     на  ШАУЛЯЙСКОМ,  КАУНАССКОМ,   ГРОДНЕНСКО-ВОЛКОВЫССКОМ,   КОБРИНСКОМ,
     ВЛАДИМИРО-ВОЛЫНСКОМ   и   БРОДСКОМ   направлениях,  встречая  упорное
     сопротивление войск Красной Армии...
          Наша авиация,  успешно содействуя наземным войскам на поле  боя,
     нанесла  ряд  сокрушительных  ударов  по  аэродромам и важным военным
     объектам противника.  В  боях  в  воздухе  нашей  авиацией  сбито  34
     самолета.
          В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена  одна
     подводная лодка противника.

          ...В течение  всего дня 4 июля шли ожесточенные бои на ДВИНСКОМ,
     БОРИСОВСКОМ,  БОБРУЙСКОМ и ТЕРНОПОЛЬСКОМ направлениях.  На  остальных
     участках  фронта  наши  войска,  прочно удерживая занимаемые позиции,
     ведут бои с противником, пытающимся вклиниться в нашу территорию...
          Наша авиация   в   течение  дня  наносила  удары  по  аэродромам
     противника  и  по  его  мотомеханизированным  частям,  задерживая  их
     продвижение и нанося им большое поражение.
          По уточненным данным,  за вчерашний день наша авиация  сбила  62
     самолета противника.

          ...В течение   14  июля  продолжались  бои  на  СЕВЕРО-ЗАПАДНОМ,
     ЗАПАДНОМ и ЮГО-ЗАПАДНОМ направлениях.
          Наши войска    противодействовали    наступлению    танковых   и
     моторизованных  частей  противника  и   неоднократными   контрударами
     наносили врагу тяжелые потери.

          ...В течение  24  июля  развивались  упорные  бои на ПОРХОВСКОМ,
     СМОЛЕНСКОМ и ЖИТОМИРСКОМ направлениях.
          На остальных  направлениях  и  участках  фронта  крупных  боевых
     действий не велось.
          Наша авиация   в  течение  дня  во  взаимодействии  с  наземными
     войсками наносила  удары  по  мотомехчастям  и  пехоте  противника  и
     действовала по авиации на его аэродромах.
          По уточненным данным,  за 23 июля в воздушных боях  и  на  земле
     нашей  авиацией уничтожено 58 самолетов противника.  Наши потери - 19
     самолетов.
          По уточненным  данным,  при  налете  на Москву в ночь с 23 по 24
     июля сбито 5 немецких самолетов.


                                НАШЕСТВИЕ

     Эльвира  родилась,  когда  родители любили  друг  друга,  а  Вячеслав
Борисович верил в  свою звезду.  Имя для дочери он выбрал по своему вкусу,
звучное и  в  то  время  модное.  Дочка походила на  мать,  и  вначале это
сходство нравилось отцу.  Нравилась ее круглая мордашка с  круглыми,  чуть
удивленными  глазами,  нравилась  походка,  веселая  и  бойкая,  нравилась
застенчивая  смешливость.  Однако  постепенно  неудовлетворенное самолюбие
вытесняло из сердца Баклашкина все добрые чувства и раньше других - любовь
к родным.
     Рождение  сына,   казалось  бы,  вновь  повернуло  его  к  семье,  но
продолжалось это  очень  недолго.  Маленький  Толя  казался  отцу  слишком
похожим  на  него,  в  нем  отец  видел  свою  собственную беспомощность и
предрекал сыну такую же  несладкую жизнь.  Воображение Баклашкина рисовало
ему большую и несчастную семью, во главе которой волей случая оказался он.
Нет,  здесь ему  счастья не  видать.  Поэтому при  первой возможности отец
сбежал от детей и жены.
     Между тем Вячеслав Борисович ошибался.  Это была счастливая и дружная
семья,  где все любили друг друга, ни в чем не считали себя обделенными, и
единственным их  горем был  позорный уход  отца.  Они  не  понимали причин
такого поступка и оттого огорчались еще больше. Об этом в семье никогда не
говорили.
     Однажды -  уже в августе - придя с очередного ночного дежурства, мать
сказала вроде бы мимоходом:
     - Говорят, папу нашего сегодня с эшелоном на фронт отправляют.
     Дети смотрели на мать настороженно и ждали, что будет дальше. То, что
она  назвала Баклашкина папой,  слегка задело их  обоих.  Папой его  давно
здесь не называли.
     - Может, сходите на вокзал? В одиннадцать отправляют, я слышала. Надо
все-таки...
     Семенову не  хотелось провожать отца,  но возражать он не стал.  Мать
старалась не смотреть на детей,  она понимала, как им будет трудно. Она не
просила, не советовала - она надеялась.
     - Хорошо, - сказала Эльвира. - Ты права, мама, в такое время...
     На улицах было пыльно и грязно,  появилось много незнакомых,  усталых
людей,  военных и штатских,  много машин,  повозок,  лошадей. Пришельцы из
западных районов  общались в  основном между  собой,  вроде  бы  вовсе  не
замечая местных жителей.  Брат и  сестра шли к  вокзалу:  Эльвира в лучшем
своем  маркизетовом платье,  по  словам  тети  Даши,  похожая на  наливное
яблочко,  и  Семенов -  худенький мальчик в  ковбойке с красным галстуком,
специально надетым матерью,  в праздничной вельветовой куртке и со значком
"Будь готов к труду и обороне СССР".
     Было пять минут одиннадцатого, и они, конечно, успевали на вокзал. Не
хотелось,  однако, приходить слишком рано, потому что неизвестно, о чем им
с отцом говорить.  Они повернули на Привокзальную и невольно остановились.
По широкой асфальтированной улице навстречу им бежали люди.  Вид у них был
испуганный, многие нервно смеялись. Вслед за людьми все быстрее и быстрее,
с  топотом,  визгом и хрюканьем двигалось огромное стадо свиней.  Крупные,
белые,  хорошо откормленные,  породистые, они заполняли всю улицу, и топот
их копыт нарастал. Недалеко от того места, где остановились брат и сестра,
улица  сильно  сужалась,  потому что  в  самую  мостовую упирались колонны
бывшего епархиального училища, где теперь находился городской банк. Здание
банка было окружено палисадником с  фигурной металлической оградой.  Здесь
образовалась пробка,  затор,  какой  получается,  когда  несколько человек
пытаются одновременно проскочить в узкую дверь.  Задние напирали. Раздался
отвратительный визг,  потом  треснула  и  повалилась  ограда  палисадника.
Свиньи, которые слегка замедлили движение, с новой силой ринулись вперед.
     Семенов понял,  что свиньи растопчут его своими мелкими копытцами,  и
похолодел от страха. Тут он услышал крик сестры:
     - Сюда! Сюда!
     Он оглянулся.  Улица за ним совершенно опустела. Двери всех подъездов
и калитки оказались наглухо закрытыми. Свиная лавина приближалась.
     - Сюда!  - еще раз крикнула Эльвира, и Семенов увидел сестру в проеме
высокого окна. Она протягивала ему руку.
     Толя стал рядом с  ней на  покатый подоконник.  Внизу неслись свиньи.
Сверху смотреть на это было еще страшнее. Многие животные почему-то были в
крови. Оказалось, что опрокинутая ограда госбанка разрывала им бока. Кровь
заливала  мостовую,  на  стенах  домов  оставались кровавые полосы.  Стадо
неслось вперед, ему не было конца.
     - Это  как во  сне,  кошмар какой-то,  -  сказала Эльвира.  -  И  мне
страшно, как во сне. Даже голова кружится и руки слабеют.
     Семенов посмотрел на  ее  круглое лицо  и  испуганные детские глаза и
сказал, как часто говорила мать:
     - Ты у нас известная трусиха...
     Получилось это как-то  фальшиво и  неубедительно.  Ему и  самому было
очень страшно.
     Наконец  поток  свиней  иссяк,   а   за   ним  показались  совершенно
растерянные люди в новых синих телогрейках и с кнутами в руках.  Последним
вышагивал  очень  высокий  краснолицый человек  с  толстым  портфелем.  Он
растерянно  оборачивался  к  людям,  которые  свисали  изо  всех  внезапно
раскрывшихся окон, и объяснял, хлопая рукой по пузатому портфелю:
     - Племсовхоз   мы,    свиной    племсовхоз.    Элита,    понимаете...
Эвакуировались специальным эшелоном,  и вдруг велели выгружаться...  Разве
мы виноваты... Элита мы...
     Конечно,   они  не  были  виноваты,   эти  люди,  спасавшие  народное
достояние.  Не были виноваты и  те,  кто попросил их освободить вагоны для
кого-то или чего-то более важного и ценного.
     Брат и  сестра не  думали об этом.  Времени до одиннадцати оставалось
совсем мало.  Бегом они  кинулись к  вокзалу.  И  в  это время там один за
другим  раздалось несколько сильных  взрывов.  Фашистские самолеты бомбили
станцию.  Их было шесть -  пикирующих бомбардировщиков с черными крестами.
Они заходили на бомбежку по очереди,  с воем пикировали и,  сбросив бомбы,
на бреющем уходили к западу.
     Когда  налет  кончился и  ребята подошли к  вокзалу,  часы  на  башне
показывали ровно  одиннадцать.  Неизвестно было  только -  идут  часы  или
остановились во  время  бомбежки.  На  перроне оказалось сравнительно мало
народу.  Санитары в  несвежих белых  халатах несли  на  носилках раненого.
Впереди,  поминутно оборачиваясь и  торопя  их,  семенила  женщина-врач  в
толстых очках. Раненый громко стонал и ругался.
     На ближайших путях не было ни одного поезда.  В тупике возле пакгауза
горели какие-то теплушки. На первый взгляд, фашистский налет не удался. Но
потом Эльвира увидела, что сильно разрушено здание депо, снесена водокачка
и  на  запасных путях разбит состав пассажирских вагонов.  Она  кинулась к
какому-то человеку в железнодорожной форме. Тот не дослушал ее.
     - Их утром отправили, - сказал он. - Да, должны были в одиннадцать, а
отправили в семь утра.  По обстановке. Видите, что делается... Хорошо, что
успели станцию разгрузить.
     Его  голос заглушила сирена воздушной тревоги,  установленная тут же,
рядом  с   вокзальным  колоколом.   В   небе  опять  появились  фашистские
бомбардировщики.  Железнодорожник толкнул  ребят  в  какую-то  дверь.  Они
побежали через зал, потом вниз по каменной лестнице и оказались в глубоком
подвале.  До  войны  здесь  были  подсобные  помещения,  склады  и  камера
хранения.