олжаться не  может,  -  думал Семенов.  -  Все  люди,
которые, вроде меня, мирно ходят по городу, на самом деле мечтают об одном
и  том  же.  Каждый  понимает,  что  если  один  советский  человек  ценой
собственной жизни убьет одного немца,  то  победа бесспорно будет за нами.
Арифметический подсчет:  в  СССР  сто  семьдесят  миллионов  населения,  в
Германии же,  как сказала Эльвира,  всего восемьдесят. Сто семьдесят минус
восемьдесят. Арифметика в нашу пользу". Но Семенов понимал и другое. "Ведь
воюют не  все люди,  в  армии,  допустим,  пятая часть населения.  Значит,
тридцать четыре минус  шестнадцать.  Всего шестнадцать миллионов советских
людей  должны пожертвовать собой  -  и  фашизму конец.  Всего  шестнадцать
миллионов. Всего!
     Семенов лично был готов к самопожертвованию и не сомневался в других.
Главное, однако, - пожертвовать собой не зря.
     Итого,  следует уничтожить всего  шестнадцать миллионов фашистов и  у
них  не  будет никакой армии.  А  у  нас  еще останется целых восемнадцать
миллионов.  От  этой  арифметики настроение улучшилось,  и  Семенов стал с
интересом  рассматривать приказы  немецкого  командования,  расклеенные на
стенах  домов,  на  афишных тумбах  и  заборах.  Приказов было  множество.
Жителям запрещалось:  иметь  огнестрельное и  холодное оружие,  собираться
группами в  общественных местах,  выходить на  улицу  после  десяти  часов
вечера,  пускать на ночлег незнакомых людей, иметь радиоприемники, держать
голубей и  т.  д.  В  конце  каждого такого  приказа были  жирные строчки,
извещающие жителей,  что за  неповиновение -  смерть.  Разница была лишь в
том,  что за  одни преступления полагался только расстрел,  за другие же -
виселица.
     Семенов  заметил,  что  в  немецких  приказах,  напечатанных русскими
буквами,  много орфографических и  синтаксических ошибок.  Он обрадовался.
Значит, грамотные типографские рабочие не хотят служить оккупантам.
     Он  увидел  огромный  красочный щит,  прислоненный к  колоннам  клуба
промкооперации.  На  щите был  изображен высокий стройный человек в  синем
фраке,  в  петлице которого вместо хризантемы красовалась свастика.  У ног
фашиста вилась змея. Текст гласил:

                                   !!!
                             ЛЕОНАРД ФИЗИКУС
                       (Иван Митрофанович Пузайчук)
                    С ДИКИМИ ЗВЕРЯМИ ВСЕХ КОНТИНЕНТОВ
                      ЕДИНСТВЕННЫЙ В РОСИИ И ЕВРОППЕ
                         КОРОЛЕВСКИЙ ГИГАНТ-УДАВ
                    УКРОЩЕНИЕ ЗВЕРЕЙ НА РАДОСТЬ ЛЮДЯМ!

     Прежде всего Семенов отметил два "п" в слове "Европа", и это было тем
более странно,  что  в  слове "Россия" явно не  хватало одного "с".  Потом
внимание Семенова привлекли имя,  отчество и  фамилия,  взятые  в  скобки.
После недолгих размышлений Семенов понял,  что Леонард Физикус боялся, как
бы фашисты не подумали,  что он еврей.  Поэтому он и  объясняет всем,  что
Физикус он лишь в цирке, а в жизни - просто Иван Митрофанович.
     Постояв  возле  театра,   Семенов  пошел  дальше.  Однако  настроение
испортилось.  Вначале он не понимал причины, по которой у него испортилось
настроение,  а  потом  понял.  Оказывается,  далеко  не  все  люди  готовы
жертвовать жизнью в  борьбе с  фашизмом.  К  примеру,  Ивана Митрофановича
Пузайчука из списка приходилось сразу же вычеркнуть.
     Семенов обогнул театр и  в переулке неожиданно столкнулся с Эльвирой.
Он удивился, потому что думал, что она на работе.
     Сестра не  торопясь шла  ему навстречу в  нарядном платье,  шерстяном
жакете и в туфлях на высоких каблуках.
     - Ты что здесь делаешь? - строго спросил он.
     - Привет, Семенов! - сказала Эльвира.
     (Семеновым сестра называла Толю очень редко.  Это  означало,  что она
любит брата и гордится им.  Например:  "Неужто две пятерки, Семенов?" или:
"Сам все  выстирал?  Ну,  ты  даешь,  Семенов!"  В  данном случае "Привет,
Семенов!" было ни к чему, утром они виделись.)
     - Ты что здесь делаешь?  -  опять спросил Семенов.  -  И жакет у тебя
Веркин.
     - Точно, Веркин, - сказала Эльвира. - От тебя ничего не укроется.
     - А зачем?
     - Думаем сегодня на танцы пойти или в театр. Лучше, конечно, в театр,
- сказала Эльвира.
     - На Физикуса?  - возмутился брат. - Он же предатель! И ты его тысячу
раз видела, он же каждый год из области приезжал.
     - А разве это важно?  -  сказала Эльвира. - Важен повод повеселиться.
Ты еще маленький и не понимаешь. К тому же, говорят, у Физикуса совершенно
новая программа. А по окончании танцы.
     Семенов заметил, что Эльвира смотрела поверх его головы. Он обернулся
и увидел, что на углу прохаживается самая красивая девушка их школы - Вера
Иванова.
     - Иди, - сказал Семенов. - От тебя я этого не ожидал.
     Эльвира поцеловала брата и побежала к подруге.
     - Маме не говори! - крикнула она на прощание.
     Он  и  не  собирался говорить об  этом матери.  Она только огорчится.
Имело,  конечно,  смысл поговорить об Эле с  Леонидом Сергеевичем.  Но эта
мысль навела Семенова на совсем новые предположения.
     В  тот  вечер в  здании клуба промкооперации должен был  выступать не
один Физикус,  в  тот вечер фашисты организовали смешанный русско-немецкий
концерт.  Вход -  по пригласительным билетам. В первом отделении - Леонард
Физикус,  представитель России, во втором - артистки разъездного немецкого
кабаре. И зрители должны были быть смешанные. Немецкие офицеры, эсэсовцы и
простые солдаты приглашались в  клуб вперемешку с "честными и порядочными"
русскими,  которых  отбирали  по  спискам,  предварительно согласованным и
выверенным Виталькой Сазанским.
     Придя  за  полчаса до  начала  концерта,  Семенов увидел  у  подъезда
множество  людей,   легковые  автомобили  офицеров  и   усиленную  охрану.
Несколько русских в  толпе у  колонн старались держаться уверенно и  нагло
расхаживали на виду у всех, зато другие прятали глаза от прохожих, которых
здесь, на их счастье, было мало. Ни Эльвиры, ни Веры Ивановой Семенов пока
не видел.
     "Может быть,  они уже там,  внутри?"  -  подумал он и  подошел ближе,
чтобы заглянуть в вестибюль.
     - А ты что тут делаешь, Семенов? - окликнул его Александр Павлович. -
Сюда детей не пускают.
     У него было отличное настроение:  его приняли в полицию, дали повязку
и с этого дня таиться не имело смысла.
     Семенов оглядел повязку и  не удивился.  Он вообще не умел удивляться
превращениям плохих людей.  Подумаешь, превращение! Был трус, стал подлец.
Был подлец, стал негодяй. Был негодяй, стал полицай.
     "Может, он видел, как Эльвира прошла в театр, - подумал Семенов. - Он
поставлен здесь,  чтобы наблюдать". Он хотел спросить Козлова про Эльвиру,
но в последний момент почему-то передумал.
     - Хочется небось  внутрь  попасть?  -  спросил Александр Павлович.  -
Хочется?
     - Да не очень, - честно признался Семенов. - Я этого Физикуса сто раз
видел.  Он у нас в школе на зимних каникулах выступал.  Двадцать копеек за
билет.
     - Ну,  какая у него в школе программа!  -  хмыкнул Козлов. - Тут ведь
другое дело. Хочешь, пропущу?
     Если бы  Семенов во  что бы  то  ни стало рванулся в  театр,  если бы
подошел  к  Козлову с  просьбой пропустить его,  тот  наверняка ответил бы
отказом,  чтобы таким образом проявить свою власть. Но Семенов ни о чем не
просил Козлова,  и  проявить свою власть тот  мог  только одним способом -
предложить мальчику пройти без билета.
     - Скажу одно слово -  и  пропустят!  Будешь сидеть на галерке.  -  Не
спрашивая согласия,  Александр Павлович подвел мальчика к контролю.  - Это
мой сосед, а мать у него с Катасоновым работает. Пусть на галерку пройдет.
Места там должны быть.
     В  вестибюле толпились фашисты со  своими девицами,  но  ни Веры,  ни
Эльвиры Толя не увидел.
     "Наверно,  билетов не достали,  -  подумал он.  - Ну и хорошо, матери
спокойней".
     Зазвонил звонок,  и  Семенов стал подниматься по лестнице.  Он не раз
бывал в  этом клубе,  и  каждый раз на галерке.  Сегодня он оказался среди
полицаев  и   немецких  автоматчиков,   поставленных  для   наблюдения  за
зрительным залом  сверху.  Оглядев своих  соседей,  Семенов свесился через
плюшевый барьер.  В  зале было много серого и черного.  В сером -  солдаты
германской армии,  в  черном  -  эсэсовцы.  Русских было  очень  мало,  до
удивления мало. В ложах справа и слева было сплошь черно: черные мундиры с
серебряными погонами, шнурками, значками и другими финтифлюшками.
     Немцы -  народ дисциплинированный. Все сидели на своих местах задолго
до третьего звонка. Вскоре заиграла музыка и медленно поднялся занавес.
     На  сцену вышел маленький усатенький человечек,  в  котором Семенов с
удивлением узнал продавца из  магазина "Спорт и  фото".  Усатик произносил
речь от имени русского населения города Колыча,  но Семенов его не слушал,
потому что говорил тот вещи довольно известные,  вещи, о которых постоянно
говорили репродукторы городской сети. Единственное, что отметил Семенов, -
наиболее важные и  подлые приказы читал по  радио именно этот человек:  он
узнал его голос.
     Бургомистр говорил  слишком  долго,  и  поэтому  аплодировали ему  не
сильно.  В ложах справа и слева едва подносили ладонь к ладони,  не хотели
уставать.
     "Наверно, очень большое начальство", - подумал Семенов.
     Потом на сцену вышел Леонард Физикус,  ведя за руку усталую мартышку.
Он  показывал фокусы,  которые  Толя  видел  несколько раз.  По  очереди с
мартышкой Физикус доставал из  большой вазы разные предметы.  Их  было так
много,  что уместиться в вазе они явно не могли.  Весь город знал,  что их
подсовывают сзади или через люк в полу. Сегодня Физикус и мартышка достали
из  вазы  живую курицу,  двух  кроликов,  белую мышь,  несколько цветастых
платков,  колоду игральных карт,  пару белых голубей и,  наконец, огромный
шелковый флаг  со  свастикой.  Торжественно установив флаг  на  авансцене,
Физикус удалился под  звуки  марша.  Зрители долго  аплодировали флагу,  а
когда кончили, то опять появился Физикус.
     На  шее  дрессировщика висел  огромный удав.  То  ли  в  предчувствии
наступающей зимы,  собираясь впасть в спячку, то ли из-за плохого питания,
то  ли  из-за  отсутствия репетиций,  удав никак не  хотел обвиться вокруг
хозяина.  Физикус нервничал, потел, втаскивал удава на свои покатые плечи.
Наконец удав  обвился вокруг  дрессировщика и  грустно свесил  голову  над
оркестровой ямой.
     - Вот он -  страшный удав коммунизма!  -  воскликнул Физикус.  - Удав
коммунизма  душил  нас,  но  пришли  освободители -  немецкая  армия  -  и
вызволили нас из беды! Ура!
     Удав выпустил Физикуса, тот шагнул к рампе и низко поклонился.
     - Вот гад!  -  довольно громко прошептал Семенов,  позабыв, что рядом
полицаи.
     Ведь совсем недавно этого самого удава Физикус показывал на утреннике
в этом самом клубе, но называл его тогда "удавом капитализма".
     Аплодисменты были жидкие. В ложах совсем не аплодировали, даже рук не
поднимали. А Физикус все кланялся, переходя из одного угла сцены в другой.
Кланялся он  снисходительно,  будто все просят его повторить замечательный
номер с удавом, а он медлит - может быть, и повторит, а может, не захочет.
     В тот момент, когда аплодисменты вовсе иссякли и Физикус направился к
кулисам,  в  ложе справа от сцены полыхнул взрыв.  Следом,  с интервалом в
полсекунды полыхнула взрывом левая  ложа.  Тут  погас  свет,  и  в  полной
темноте рвануло еще три раза подряд в партере.
     Выбраться из театра Семенову удалось не скоро.
     У  всех проверяли документы,  а  всех русских к  тому же  обыскивали.
Семенов был  вне  подозрений,  потому  что  сидел  вместе  с  полицаями на
галерке.
     Он понимал,  что мать уже знает о взрыве, и побежал не домой, а к ней
в больницу.


                                ЗАЛОЖНИКИ

     Доктора Катасонова вызвали из дому.
     Лев Ильич молча оделся,  принципиально не  спрашивая,  что произошло,
кто  в  кого стрелял.  И  по  дороге в  больницу,  и  готовясь к  работе в
операционной, он спрашивал только о количестве раненых, о тяжести ранений,
отдавал  распоряжения  о  первой  помощи,   о  размещении  в  палатах,  об
очередности подготовки больных к операции. Он видел, что кто-то из нянечек
и медсестер рвется рассказать ему о диверсии в клубе, и предупредил это.
     - Меня не интересует политика.  Есть,  слава богу,  разделение труда.
Одни  стреляют,  другие лечат  раненых.  Мне  поздно интересоваться чужими
делами... Наталья Сергеевна, будьте любезны, кто у нас первый на очереди.
     Наталья Сергеевна знала,  что больные здесь отличаются не  по именам,
фамилиям, полу или возрасту, а по ранениям или заболеваниям.
     - Я  думаю,  ранение мягких тканей спины,  осколками задета бедренная
кость и предплечье, - сказала она.
     - Тяжелее нет?
     - Этот - самый тяжелый.
     В   городскую  больницу  доставили  только  русских.   Военнослужащих
гитлеровской  армии  и  офицеров  СС  отправили  в  загородный  госпиталь,
расположившийся в бывшем детском санатории. Говорили, что всего пострадало
около шестидесяти человек,  убитых более двадцати,  среди них трое русских
полицаев, охранявших ложи начальства.
     Среди  тяжелораненых  русских  оказался  и  Леонард  Физикус  -  Иван
Митрофанович Пузайчук.  Это о  нем говорила Льву Ильичу Наталья Сергеевна,
его первого и положили на операционный стол.
     Дрессировщик был бледен и  слабо стонал.  Рана в предплечье оказалась
не  опасной,  хуже  было  с  мягкими тканями бедра,  с  тем  самым местом,
которое,  как говорится,  ни самому посмотреть, ни людям показать. Леонард
Физикус лежал ничком на  операционном столе,  доктор Катасонов обрабатывал
рану: в ней было много заноз - осколков деревянного настила сцены.
     - Заморозьте меня,  заморозьте,  -  просил Физикус.  -  Я не переношу
физических страданий, я умру от них.
     Доктор Катасонов будто и не слышал этих просьб.  Во-первых,  он знал,
что  больной  не  умрет,   во-вторых,   был  хирургом  старой  школы  и  к
обезболиванию прибегал лишь в самых необходимых случаях.
     - Заморозьте меня,  пожалуйста.  Я  этого не переживу,  -  со слезами
умолял Физикус. - Разве вам трудно?!
     Наталья Сергеевна жалела дрессировщика, хотя знала, что боль не такая
уж сильная,  а  новокаина -  средства для обезболивания -  у  них осталось
мало. Наталья Сергеевна всегда жалела тех, кто жаловался.
     Лев  Ильич оперировал молча,  но  иногда чуть слышно хмыкал.  Это  он
вспоминал про то, что и сам мог бы оказаться в клубе, и некому было бы его
оперировать.
     ...Приглашения  на  этот  смешанный  концерт  рассылались всем,  кого
фашисты хотели привлечь на  свою сторону.  Их  вручали под  расписку,  как
повестки о  явке на  регистрацию,  да и  разносили их полицаи.  Катасонову
приглашение вручил  лично  Сазанский.  Доктор  предупредил,  что  вряд  ли
придет.
     - Я не люблю эстрадных представлений и легкой музыки. Так и передайте
коменданту.  Если бы симфонический концерт - Гайдн, Моцарт или... - Доктор
подумал,  что  его отказ звучит слишком убедительно и  даже угодливо,  что
такая  мотивировка может  понравиться коменданту.  Он  знал,  что  фашисты
ненавидят музыку  Мендельсона,  и  потому добавил:  -  Передайте господину
коменданту,  что  с  удовольствием  послушал  бы  Мендельсона.  Запомнили?
Мендельсона.
     Физикус плакал,  слезы текли по его бледному морщинистому лицу,  а он
проклинал смешанный концерт и  объяснял,  что  вынужден был выступать там,
потому что звери его,  особенно удав,  нуждаются в калорийной пище. Хорошо
жонглерам - у них живности нет, а шарики, булавы и зонтики есть не просят.
Подумайте сами,  каково нынче дрессировщику,  если у него тигры,  львы или
удав, а жратвы нет.
     Когда  становилось очень  больно,  Физикус  переставал  жаловаться  и
подвывал.  Его тонкий голос был слышен в коридорах и даже в кубовой,  где,
то  засыпая,  то  просыпаясь в  ожидании  матери,  на  жестком  деревянном
диванчике сидел Семенов.  Поговорить с  матерью пока не удалось.  Когда он
прибежал в больницу, в операционной уже вовсю шла работа.
     Семенов сумел  все  обдумать и  успокоиться.  Во-первых,  не  следует
говорить о том,  что видел сегодня возле клуба Эльвиру,  и притом вместе с
Верой  Ивановой.  Ни  в  коем  случае  нельзя  рассказывать,  что  Эльвира
собиралась на концерт.  А раз так,  то нельзя говорить и о том, что он сам
был в театре.
     Семенов не имел никаких оснований думать, что Эльвира имела отношение
ко взрывам в клубе, и все же, непонятно почему, он думал именно об этом.
     Как ни странно, диверсия, произведенная неизвестными злоумышленниками
во  время русско-немецкого концерта в  клубе промкооперации города Колыча,
произвела неожиданно сильное впечатление на  фашистов.  Депеши,  простые и
шифрованные,  полетели во  все  концы.  Из  Берлина потребовали срочного и
подробного  донесения.  Дело  не  только  в  том,  что  жертвами  диверсии
оказались один  важный  чин  СС,  несколько старших  войсковых офицеров  и
ведущий  хирург  армейского госпиталя,  племянник самого  Гиммлера  доктор
Гофман.  Дело было в  том,  что об  успешных пропагандистских мероприятиях
среди населения старинного русского города Колыча было  доложено "наверх",
было   написано   в   газетах   и   именно   в   Колыче   фашисты   решили
продемонстрировать свою  лояльность по  отношению к  местному  населению и
лояльность населения к себе.
     По  всей оккупированной территории Советского Союза и  вообще во всех
ранее  оккупированных странах  Европы  фашисты чинили  зверские расправы с
мирными жителями.  В  городах и  селах,  где  прошли  их  передовые части,
воздвигались  виселицы,   а   огромные  противотанковые  рвы   становились
братскими могилами для тысяч и тысяч ни в чем не повинных стариков, женщин
и детей.
     Маленький Колыч был выбран,  чтобы доказать миру обратное. Почтальоны
городов гитлеровской Германии уже раскладывали в ящики газеты с сообщением
о  том,  что  в  городе Колыче состоялся совместный концерт,  где  русские
плечом к плечу с немцами пели и танцевали.
     Дело было еще  и  в  том,  что взрыв в  клубе промкооперации оказался
самой первой или одной из первых подобных диверсий партизанской войны 1941
- 1945 годов.  Потом взрывы в  театрах,  кинозалах,  ресторанах,  кабаре и
дансингах преследовали фашистов до конца их дней,  но взрыв в  маленьком и
тихом Колыче был первым.
     Пока Лев  Ильич и Наталья Сергеевна в городской больнице,  а немецкие
врачи  и  медсестры  в  военном  госпитале  оказывали  помощь  раненым,  в
комендатуре   города  шло  экстренное  совещание.  Комендант  Келлер,  его
заместитель капитан Ролоф и  несколько  эсэсовцев  вместе  с  переводчиком
уточняли списки,  представленные Сазанским. Списки были подготовлены давно
и предназначались для того, чтобы исподволь и постепенно убирать из города
всех, кто мог оказаться личностью вредной или нежелательной при проведении
длительного пропагандистского эксперимента.  В списки включались все члены
семей   коммунистов,   все  оставшиеся  комсомольцы,  все,  кто  занимался
общественной работой,  а кроме того,  все, кто так или иначе не понравился
новому начальству. Всего в списке оказалось более тысячи человек.
     - Будем гуманны,  - сказал майор  Келлер  и  на  цифре  620  поставил
галочку.  -  Обычно  мы  берем  заложников при облавах.  Здесь поступим по
справедливости.  Мы  возьмем  заложников  из  числа   людей,   все   равно
обреченных,  и будем казнить их группами. 620 человек - исходная цифра, по
десять за каждого пострадавшего.  Сначала мы казним  каждого  десятого  из
шестисот  двадцати,  еще  через  несколько  дней  каждого восьмого,  затем
каждого шестого,  каждого  четвертого,  каждого  второго...  Мы  не  будем
разыскивать  конкретных  виновников  взрыва,  мы  заставим  само население
выдать бандитов...  Господин