нейшие казни заложников могут быть и  прекращены,  если
горожане сами поймают и выдадут властям всех большевистских диверсантов.
     Леонид Сергеевич к самой казни опоздал. Он вбежал в ограду стадиона и
издали сразу увидел свою жену. Она висела высоко над землей спиной к нему.
Во всем городе только у нее были такие черные,  такие тяжелые косы. Леонид
Сергеевич поспешно отвел  глаза.  На  другом конце виселицы он  увидел Элю
Семенову,  Щербаков  узнал  ее  крепкие  ноги  в  подростковых туфлях  без
каблуков.  Он внезапно почувствовал тяжесть в  затылке,  в глазах медленно
полетели цветные круги. Это начинался приступ.
     Комендант Келлер  продолжал объяснять населению свою  точку  зрения в
вопросе о казнях.


     В половине пятого Лев Ильич Катасонов еще раз позвонил в комендатуру.
В  соответствии с данными ему указаниями,  писарь,  дежуривший у телефона,
ответил,  что  комендант Келлер  так  и  не  появлялся,  но,  как  удалось
выяснить,  просьба доктора запоздала,  ее  нужно  было  подать вчера,  ибо
заложница Семенова уже казнена.  Он очень сожалеет,  а  господин комендант
сожалеет еще больше.
     ...Комендант Келлер говорил и  верил в  значительность каждого своего
слова.  Он  был  высок  ростом  и  выглядел моложе своих  лет.  Ему  давно
исполнилось сорок, а на вид было не более двадцати пяти.
     Комендант Келлер говорил,  а  Леонид Сергеевич протискивался ближе  к
трибуне.  Семенов увидел его и сразу понял,  что сейчас произойдет:  такое
лицо было у  Щербакова.  Толя видел,  как опустилась в карман рука Леонида
Сергеевича.
     Через мгновение раздался выстрел.
     Первым упал Келлер, потом еще кто-то, потом еще.
     - Отличный пистолет парабеллум, - шептал Леонид Сергеевич, - отличный
пистолет!
     А думал он о том, что приступ опрокинет его через несколько секунд.
     Две  последние пули Щербаков оставил для  себя.  Так он  победил свою
болезнь.


     Немецкий врач из военного госпиталя, длинный черный человек в роговых
очках,  присутствовал на  стадионе по  долгу  службы,  -  во  время  казни
обязательно должен быть врач.
     Очкастый первым очутился возле Келлера.  Одна пуля пробила коменданту
легкое, другая попала в живот и задела позвоночник.
     - Немедленно в русскую больницу, только в русскую, - приказал врач, -
у нас нет хороших хирургов.
     Вообще-то  говоря,   хирург  госпиталя,   молодой  врач,  мог  делать
несложные, ординарные операции. Но раны Келлера были слишком серьезны, его
мог спасти только очень опытный и смелый хирург.  Таким был врач,  который
погиб во время взрыва в клубе промкооперации.
     Коменданта  Келлера   доставили  в   городскую  больницу  в   тяжелом
состоянии.  Капитан Ролоф,  как старший по званию, заступил на его место и
распорядился,  чтобы раненого немедленно отнесли в операционную и положили
на стол.
     Немецкий врач вбежал в  кабинет  Льва  Ильича,  когда  тот  собирался
уходить и, стоя у вешалки, надевал свои сверкающие, чисто вымытые нянечкой
галоши.  Темно-синее драповое пальто доктора уже было  застегнуто  на  все
пуговицы.
     - Прострелено  левое  легкое,   явный  пневмоторакс,   -  рассказывал
немецкий врач Катасонову,  -  вторая пуля прошла вблизи белой линии и,  по
моим предположениям, застряла в позвоночнике.
     Десятки лет доктор Катасонов вырабатывал в себе привычку прежде всего
думать о больном, и даже не о больном, а о самой болезни. Когда его будили
среди ночи для экстренной операции, одеваясь, или шагая по ночному городу,
или едучи на  извозчике,  он  четко представлял себе,  какие мышцы,  какие
фасции ему  придется рассечь,  какие  для  этого  понадобятся инструменты,
какие медикаменты. Он и сейчас не интересовался, кто ранен.
     Лев  Ильич  снял  галоши  и  расстегнул пальто.  Он  собрался послать
нянечку за  Натальей Сергеевной и  даже подумал,  как  хорошо,  что она не
знает еще о смерти Эльвиры.  Да,  он подумал так,  потому что операционная
сестра должна работать с полной отдачей.
     Капитан Ролоф сказал:
     - Командование отблагодарит вас.  Майор  Келлер имеет огромные связи.
Кроме того, он богатый человек.
     Льву Ильичу показалось,  что он ослышался.  Он прижал к  уху слуховой
аппарат.
     - Кто ранен?
     - Комендант Келлер и  еще  двое,  -  объяснили ему.  -  Тех отвезли в
госпиталь.
     Лев Ильич никогда не видел коменданта Келлера и понял,  что ни в коем
случае не хочет видеть его.
     - Комендант Келлер? - переспросил он.
     - Да,  да...  стрелял неизвестный партизан...  две пули. Одна пробила
легкое...
     Лев Ильич не  помнил лица Эльвиры,  и  оно не встало перед ним в  эту
минуту.  Он  знал,  как наступает смерть при повешении,  но  и  об этом не
вспомнил сейчас.  Не  вспомнил он  и  о  том,  как  его сегодня дурачили в
комендатуре.  В  отдельности всего  этого  не  существовало.  Было  что-то
другое, что вбирало в себя все.
     Лев Ильич застегнул пуговицы пальто.
     - Господина майора Келлера,  -  сказал он по-немецки, - я оперировать
не буду.
     - Но почему?! - крикнул Ролоф.
     В  своем длинном пальто старый врач сел на белый больничный табурет и
повторил:
     - Господина Келлера я оперировать не буду. Оперируйте его сами.
     Откуда-то из-за эсэсовских спин появился Сазанский.
     - Лев Ильич!  -  воскликнул он.  -  Почему вы отказываетесь? Вы такой
прекрасный хирург,  и вы сами утверждали,  что для вас нет ни красных,  ни
белых, ни русских или немцев, только больные и страждущие.
     Катасонов не удостоил его ответом.
     - Но доктор, - пытался убеждать его Ролоф, - господин Сазанский прав.
Там умирает человек,  истекает кровью.  Ведь есть врачебная этика,  клятва
Гиппократа!
     Услышав про врачебную этику, старик прижал к уху слуховой аппарат.
     - Поймите,  -  вторил  Ролофу очкастый врач,  -  человек умирает.  Не
комендант, не майор, а просто человек. Неужели вы откажетесь?!
     Лев Ильич встал с табурета. На лице его было страдание.
     - Да,   -  сказал  он,  -  я  нарушаю  врачебную  этику,  я  поступаю
неправильно...
     - Наконец-то! - выкрикнул Ролоф.
     А Лев Ильич закончил:
     - ...но майора Келлера я оперировать не буду.
     Ролоф выхватил пистолет.
     - А ну,  быстро,  русская свинья!  -  крикнул он старику.  -  Если ты
сейчас же не пойдешь в  операционную,  я пристрелю тебя,  как взбесившуюся
собаку!
     - Делайте что хотите,  - сказал Катасонов и спрятал в карман слуховой
аппарат. Он направился к вешалке и снова стал надевать галоши.
     - Взять!  -  скомандовал капитан  Ролоф.  -  Завтра  повесим  его  на
стадионе. Будет шестьдесят третьим!
     Трудно сказать,  сумел  бы  доктор Катасонов спасти жизнь  коменданта
Келлера или нет.  Три молодых армейских врача провозились с ним до поздней
ночи. Комендант умер, ни на минуту не придя в сознание.
     ...Виталька Сазанский не отпустил своих полицаев по домам. Они сидели
в дежурке и ждали указаний. Под утро Александра Павловича осенило.
     - Господин Сазанский... - начал он.
     - Я  вам  не  господин  Сазанский,  а  господин начальник полиции,  -
поправил тот Козлова.
     - Господин начальник полиции!  - снова начал Козлов. - А ведь я знаю,
почему доктор отказался оперировать Келлера.
     - Ну?
     - Потому  что  его  любимая  операционная  сестра  -  мать  одной  из
казненных.  Это соседка моя - Наталья Сергеевна Семенова. Мы в одном дворе
живем.
     - Что ж ты, кретин, молчал?!
     - Только что догадался.
     Сазанский одернул на себе мундир и поднялся в комендатуру.  Вскоре за
Натальей Сергеевной ушла машина.
     Семенов спал тяжелым сном.  Когда его разбудили, в глазах был туман и
мысли путались.
     Он  увидел  фашистов в  мокрых блестящих плащах,  покорно одевающуюся
мать и странную белесоватость за окнами. Что происходит, он не понимал.
     Семенов окончательно проснулся и все понял лишь тогда, когда хлопнула
наружная дверь,  отъехала машина и  на полу он увидел много мокрых следов,
грязь и черные лужицы воды.
     Он бросился к окну. Дождь переходил в снег.


                     "ЭХ, ЮШЕЧКА С СЕЛЬДЕРЮШЕЧКОЙ..."

     Дни шли за днями,  приближалась зима.  Жить становилось все страшнее.
Каждый день  люди  ждали,  что  будет  объявлено о  казни следующей группы
заложников,  но репродукторы пока молчали.  Между тем в  Берлине в главном
управлении имперской безопасности СД  было  решено  уничтожать заключенных
концлагерей более скрытно,  чтобы это не бросалось в  глаза,  что их будут
уничтожать в уединенных местах, подальше от населенных пунктов.
     Были  и  другие  слухи.   Говорили,  например,  что  всех  заложников
гравийного карьера отправят в Германию для работы на подземных заводах.
     Семенову об  этом  рассказывал дед  Серафим.  Они  остались вдвоем  в
райтоповском дворе,  потому что Александр Павлович Козлов с женой переехал
в  большую квартиру доктора Катасонова на Воскресенской (бывшей Советской)
улице.
     Дед  Серафим предложил Семенову объединиться:  вдвоем  полегче.  Тетя
Даша  успела  запасти  картошки,  у  Семеновых оставалась крупа.  Поначалу
готовкой занялся дед,  но  это  дело,  как  и  всякое другое,  у  него  не
получалось. Стряпухой стал Семенов. Чаще всего они варили картошку, потому
что если варить ее очищенной,  то получается сразу и  первое и второе.  На
первое -  бульон с нежным, как иней, пушистым осадком, на второе - круглая
картошка,  которую можно есть с солью и репчатым луком. И первое, и второе
хорошо приправить постным маслом,  однако его в бутылке оставалось граммов
триста,  и Семенов на всякий случай спрятал ее для матери.  Так они каждый
день и обедали.
     Семенов помнил,  что когда-то давно мама заправляла такую воду из-под
картошки укропом.  Веселое это было время! Картошка варилась на примусе, а
вокруг  него  мать  устраивала  хоровод.  Семенов крепко держался за мамин
подол,  он приплясывал и подпевал за мамой:  "Эх, юшечка с сельдерюшечкой,
поцелуй меня,  кума,  кума-душечка!" Эля с ними не танцевала,  стеснялась,
наверно.
     Дед  Серафим  часто  прерывал его  щемящие воспоминания разговорами о
еде. Он фантазировал на тему - где чего можно было бы достать и как бы это
было хорошо. Иногда дед предавался воспоминаниям.
     - В нэповское время,  -  говорил он, - чем только у нас на станции не
торговали,  особенно к московскому поезду. Мясо жареное выносили во какими
кусками!  А куры!  Корочка твердая,  а под ней жир,  словно пух -  белый и
мягкий.  А  неваляй пробовал?  Снаружи курятина,  а  снутри -  кусок масла
сливочного.  Каклета жареная,  а масло в ей тугое,  куском лежит, на языке
только и  плавится...  Ты небось и солянку не ел никогда?  По глазам вижу,
что не ел. Делается солянка так. Что в ресторане остается на тарелках, все
кидают  в  котел,  потом  добавляют туда  перцу,  лимонов,  маслин  и  еще
чевой-то.  Хоть  и  знаешь,  что  объедки,  а  вкусно!  Колбасные  кусочки
попадаются, сосиски... Это около рынка в трактире. Мы при нэпе туда ходили
с Дарьей...
     Тут дед умолкал на  полуслове.  Когда он вспоминал о  жене,  лицо его
кривилось и говорить он больше не мог.
     Однажды дед пришел домой в сильном возбуждении.
     - С бабами-почтальоншами про Дарью говорили. Сведения имеются, что из
карьера всех в  Германию угоняют.  Сегодня,  понял?  На станции,  говорят,
состав стоит.  Вагоны-теплушки под людей оборудованы,  с решетками. Скот с
решетками не возят...  Сходим вечером,  -  предложил он, - запрячемся где,
может, увидим ты свою, а я свою.
     Привокзальную площадь снег покрывал тонко,  как  простыня.  Все,  что
было под снегом -  крупный булыжник мостовой,  пучки травы вдоль дорожного
бордюра,  перья замерзших цветов на клумбах возле ресторана, - угадывалось
без ошибок.  Снег лежал тонким слоем, чистый, но вовсе не голубой, как под
Новый год, а какой-то бледный, потому, наверно, что сквозь него проступала
стынущая земля.
     И  большая луна не  заставила сверкать этот снег,  похожий на влажную
простыню. Люди топтались по этому снегу, и он не скрипел у них под ногами.
     Впрочем,  если бы он сверкал и скрипел, люди на привокзальной площади
не  замечали бы  этого.  Здесь  без  всякого уговора между собой собрались
родственники заложников  гравийного карьера,  в  большинстве женщины.  Они
принесли с  собой узлы теплых вещей и  еду  в  надежде передать это своим,
тем, кого угоняют на чужбину.
     Люди на  привокзальной площади разбивались на  группки,  они стояли в
подворотнях домов, и у палисадников с голыми прутьями кустов, и в скверике
под черными ветвями лип.  Дед Серафим ходил от группки к группке, со всеми
заговаривал,  подбадривал,  подмигивал,  суетился.  Передачу  для  Натальи
Сергеевны и  тети  Даши они  соорудили общую,  в  одном узле,  который дед
Серафим время от времени оглядывал и перекладывал из руки в руку.
     Семенов не участвовал в разговорах взрослых,  он ходил вслед за дедом
или стоял чуть в стороне.
     По  слухам,  заложников должны были  провести в  шесть  часов вечера,
однако  шел  уже  десятый,  близился  комендантский час,  а  этап  все  не
появлялся.  Каждый знал, что после комендантского часа пребывание на улице
без  специального пропуска карается смертью,  но  никто  не  хотел уходить
отсюда.  Пока не прогонят, постоим, думали несчастные, а прогонят с улицы,
во  дворах  спрячемся.   Неужто  не  проводим  близких  своих,  неужто  не
простимся?
     Большие   сомнения   в    толпе   посеяла   высокая   худая   женщина
интеллигентного вида. Она сказала:
     - В прошлый раз,  в сентябре,  этап военнопленных вели через товарную
станцию.  Их  вечером  загнали в  разрушенное депо,  а  утром  погрузили в
теплушки. Может, и наших через товарную поведут?
     - Это верно, - подтвердил кто-то. - Тогда все. Тогда зря мы стоим.
     Люди  все  обсуждали это,  когда  на  привокзальной площади появилась
бывшая   райисполкомовская   "эмка".    Наполнив   воздух   отвратительным
сладковатым   запахом    эрзац-бензина,    она    подъехала   к    бывшему
железнодорожному  ресторану,  где  теперь  помещалось  кабаре  для  господ
офицеров  германской  армии.   Над  подъездом  ресторана  желто  светилась
единственная на всю площадь лампочка,  но большая луна,  хотя и собиралась
зайти за тучу, ярко освещала все вокруг.
     Высокий,  крепкий человек в длинном кожаном пальто с повязкой полицая
на рукаве выскочил из правой передней дверцы и ловко распахнул заднюю.
     На  широкие гранитные ступени шагнул крохотный человечек в  фуражке с
высокой тульей, в сапожках тридцать третьего размера и с плетью в руке.
     В подворотне, где стояли дед и Семенов, кто-то сказал:
     - "Спорт и фото".
     Так   продолжали  называть  Витальку  Сазанского,   когда   он   стал
бургомистром, как теперь называли его на должности начальника полиции, так
порой называли и саму полицию.
     "Спорт и  фото"  вошел в  широкую с  медными ручками дверь кабаре,  а
сопровождавший его  человек  в  кожаном  пальто  стал  прохаживаться возле
машины.
     - Никак,  Александр Павлович,  - сказал дед, приложив руку козырьком,
будто свет луны слепил его. - Точно. Он.
     Александр Павлович ходил важно,  лениво,  и длинное кожаное пальто на
нем  то  благородно-тускло  блестело платиновым светом  луны,  то  желтело
золотым светом кабаре.
     - Была не была, - сказал дед и пошел через площадь.
     Его хотели остеречь, кто-то крикнул, чтобы он вернулся, но дед бросил
через плечо:
     - Это сосед мой, понятно? Сколько лет вместе жили.
     Никто не слышал, о чем дед говорил с Козловым, но все видели: человек
в длинном кожаном пальто довольно долго и терпеливо толкует старику что-то
и пока вроде бы не сердится.  Издали дед Серафим походил на ежа, вставшего
на  задние лапы.  Разговор кончился неожиданно:  старик,  похожий на  ежа,
протянул полицаю руку и тот в ответ протянул ему свою, не погнушался.
     Обратный путь дед Серафим совершил под нетерпеливыми взглядами людей,
удивлявшихся всему виденному и завидовавших такой смелости.
     - Айда,  -  сказал дед Семенову. - Не будет этапа. Он говорит, что им
из той ямы пока никуда не выйти.  Александр Палыч врать не будет. Чего ему
мне-то врать: я для него не фигура. Эй, бабы! - крикнул дед Серафим на всю
площадь. - Айдате отсюдова, не будет этапа! Мне заместитель "Спорт и фото"
знакомый, он точно сказал.
     Дед решительно зашагал домой, и Семенов двинулся следом.
     - Козлов врать не будет,  - уверенно рассуждал дед. - Он говорит: "Не
топчись,  дед,  без толку.  Есть у тебя шанц старуху повидать:  кого после
комендантского  часа  на  площади  словят,   того  в  карьер.  Вот  там  и
свидитесь".  Не  врет,  значит.  -  Дед  шел  быстро и  говорил громко:  -
"Замет„м,  говорит,  всех, кто по-за углам прячется, - и в яму, в карьер".
Что ни говори,  а он нам сосед сколько лет.  Зря дура моя с ними цапалась.
Кабы знать, дружить надо было - помыть полы, постирать бесплатно, не убыло
бы от нас. Он ведь задолго до войны с Гитлером связался, может, специально
даже подослан был и работал себе тихонько по снабжению.  Такие люди всегда
по снабжению. Помнишь, как он радио слушал немецкое? Не зря это.
     Семенов мог  возразить,  что Козлов тогда не  выбросил бы  приемник с
приходом оккупантов, но мысли его были заняты другим.
     - Глупые мы,  Семенов,  -  говорил дед.  -  А думаем, что умней всех.
Козловы вон когда все знали,  а хитрили, под русских маскировались, книжки
красные читали, сам в гимнастерке под ремнем ходил... Я ему сейчас спасибо
сказал и руку его поганую пожал, да поздно уж.
     - Я вернусь,  дед.  Как хочешь,  а я вернусь, - сказал Семенов, когда
они подходили к дому. - Меня не поймают, я мелкий.
     Он не дал деду времени для ответа и побежал назад.
     На  этот раз он  решил проникнуть на станцию кружным путем.  Он снова
обогнул вокзал, юркнул под сгоревшие летом товарные вагоны и по-пластунски
прополз метров триста.
     Все шло хорошо,  его никто не заметил,  хотя на станции было довольно
людно,  у  выходных стрелок  маячили автомашины,  маневровый паровозик без
видимого смысла толкал куда-то теплушки, по перрону ходили какие-то люди.
     Семенов испугался,  когда вдруг увидел, что находится очень близко от
водокачки.  Он  замер,  внимательно  вглядываясь в  два  темных  окна.  На
водокачке никого не  было.  Немцы  сами  разрушили ее  во  время одного из
первых налетов на станцию Колыч,  а теперь сами и восстанавливали. Семенов
заметил новую,  еще не крашенную дверь,  подполз ближе,  встал и взялся за
блестящую ручку. Дверь сильно заскрипела, и Семенов юркнул внутрь.
     Привыкнув  к   темноте,   он   увидел   сварочный  аппарат,   обрезки
металлических труб,  свежеструганые доски  и  много  стружек на  полу.  По
новенькой светлой лестнице он  поднялся на  один марш и  выглянул в  окно.
Станция была как на ладони.
     Ему повезло.  Немцы со  дня на  день собирались пустить водокачку,  и
тогда  на  ней  наверняка стоял бы  пост  охраны.  Пока  же  для  заправки
паровозов водой фашисты использовали пожарную машину с помпой.  Машина эта
так и стояла на перроне.
     "Передача-то вся у деда осталась,  - вспомнил мальчик. - И продукты и
вещи".
     Не  было надежды,  что он  сможет еще раз так же  удачно пройти через
весь город в оба конца. А если за это время и уйдет этап?
     Возле окна плотники сбили из  двух досок узенький верстачок.  Семенов
прилег на нем,  положил шапку под голову,  смотрел в  ночь и  ждал,  когда
появится колонна заложников.  У  него не было часов,  он не знал,  сколько
времени  прошло  после  десяти  вечера,  но  жизнь  на  станции постепенно
замирала. С грохотом прошел в сторону фронта длинный товарняк, и снова все
утихло. Похоже, что Козлов не обманул деда.
     Проснулся Семенов от  криков на  немецком языке и  от  лая собак.  Он
сразу сообразил,  где  находится,  вспомнил все  и  увидел,  что из  ворот
разрушенного депо в шеренгу по пя