стадиона.
     - А я твои стихи помню, - сказал он.
     - Какие? - удивилась она. - Я стихов не пишу.
     - Писала, - сказал он. - В детстве.
     - Неужели помнишь? Я и то забыла.
     - Помню,  -  сказал он.  -  "Все тихо в  лесу.  Только изредка птичка
захочет воспеть прелесть дней промелькнувших..."
     Он быстро нагнулся, поцеловал ее в губы и быстро зашагал прочь.
     Она  вернулась  домой  удивленная и  взволнованная.  Конечно,  каждой
девушке приятно,  когда она  нравится такому парню,  как  Витя,  но  Эля и
представить себе не могла, что это так.
     "Под настроение,  наверно.  Прощается со школой,  а  никого больше не
нашел.  Хорошо,  что заехал,  -  думала она. - Теперь уж точно, что где-то
рядом есть крупная танковая часть. Ведь он танкист".
     Наталья Сергеевна топила  плиту,  грела  воду,  хотела сегодня купать
сына. Вдруг она вспомнила что-то и сказала дочери:
     - Сегодня утром приходил ваш школьный завхоз, Леонид Семеныч...
     - Сергеевич, - поправила Эля.
     - Ну да, Сергеевич. Сказал, что просто так. Еще зайдет.
     ...Солнце садилось,  когда  Виктор вышел на  западную окраину Колыча.
Несколько шагов отделяли его от  шоссе,  и  первое,  что он  увидел,  были
танки.  Только это были фашистские танки. Люки у них были откинуты, однако
стволы пулеметов настороженно двигались.
     Виктор мгновенно перемахнул через палисадник и затаив дыхание замер в
высоких кустах шиповника.
     "Гранату бы, - думал он, - или хоть бутылку с зажигательной смесью!"
     Гранаты у  него не было,  а в светло-желтой кобуре не было пистолета.
Он надеялся получить его в своей части.


     На  следующее утро по городу разъезжали мотоциклисты с  автоматами на
груди и  в  касках,  чем-то  напоминающих шлемы псов-рыцарей из кинофильма
"Александр Невский".  Фашисты заняли город почти без боя. Они ввели в него
свои  танки,  спустили красный флаг над  горсоветом и  в  упор расстреляли
гипсовый памятник Владимиру Ильичу Ленину.
     Они думали, что овладели городом, они верили в это.
     Жителям,  наоборот,  не  верилось,  что  они  уже  на  оккупированной
территории. Не верилось, что это могло произойти так быстро и так просто.
     В то утро Наталья Сергеевна долго возилась по дому, а когда выглянула
во двор, увидела, что дверь в квартиру Козловых слегка приоткрыта.
     - Толя, - позвала мать, - сбегай посмотри, что там.
     - Я уже смотрел,  -  ответил сын. - Это Козловы вернулись. Еще ночью.
Немцы  десант  выбросили  восточнее  города,  мост  взорвали.  Вот  они  и
вернулись,  да еще пешком. Дед Серафим видел, как они шли. Вещи им бросить
пришлось.
     - И когда этот дед спит!  -  рассердилась мать.  - Все видит, все ему
надо. Лучше бы жене помогал.


                  ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОНТОРА "МИЛОСТИ ПРОСИМ"

     Взрослые иногда и не предполагают,  что дети, их окружающие, понимают
все,  о чем при них говорят,  и даже все, о чем умалчивают. Обрывок фразы,
нечаянно услышанной из-за  двери,  невзначай сказанное слово,  взгляд  или
жест -  все это вместе абсолютно непроизвольно и без всякого напряжения со
стороны  ребенка  создает в  его  представлении достаточно полную  картину
того,  что  от  него  скрывают,  особенно если  этот  ребенок любит  своих
взрослых, если у него чуткое сердце и хорошая голова.
     Еще  тогда,  в  первые дни  оккупации,  когда  школьный завхоз Леонид
Сергеевич как  ни  в  чем  не  бывало  весело вошел  в  райтоповский двор,
поздоровался с  тетей  Дашей,  подметавшей под  своими окнами,  бесшабашно
помахал рукой деду Серафиму и  сказал:  "Ну и погодка нынче!" -  еще тогда
Семенов почуял что-то фальшивое,  ненастоящее в его голосе и в этом, не по
возрасту лихом жесте приветствия.  Это было тем более странно, что, увидев
Семенова, Леонид Сергеевич поздоровался с ним так, как обычно здоровался в
школе. Они хорошо знали друг друга, потому что Леонид Сергеевич одно время
заменял преподавателя физкультуры, а Семенов любил этот предмет.
     - Мама дома?
     - Да, Леонид Сергеевич, проходите, пожалуйста.
     Однако Щербаков не торопился входить.
     - А кто еще?
     - Только мама и Эльвира, Леонид Сергеевич.
     Щербаков аккуратно потоптался на  влажной тряпке у  входа  и  вошел в
дом.  Едва Семенов собрался пойти следом, как вышла мать и села на крыльце
рядом с сыном.
     - Зачем он пришел? - спросил Семенов.
     - Говорит, важное дело к Эльвире.
     - Секретное?
     - А кто его знает, может, секретное, а может, личное, - сказала мать.
     - Какие же у Эльвиры могут быть от тебя секреты?  -  спросил сын.  Он
твердо верил в  то,  что у  них троих не может быть ничего тайного друг от
друга.
     - Да и нет никаких секретов, - не очень естественно удивилась мать, -
с чего ты взял?
     - Ты же сама сказала...
     - Нет, сынок, это я так просто... Нужно двум людям поговорить. Леонид
Сергеевич еще когда заходил, да не застал ее.
     Потом Эльвира позвала маму, а мама - Толю.
     - Я вот зачем зашел,  - объяснял Леонид Сергеевич. - Некоторые люди в
связи с приходом фашистов ударились в панику,  не знают,  как теперь жить.
Молодежь беспокоится.  - Он посмотрел на Эльвиру. - Это касается тех, кого
в  армию не взяли,  кто не успел или не сумел эвакуироваться.  Так вот,  я
хожу  и  всех  добрых знакомых успокаиваю -  чтоб без  паники.  Эльвиру я,
кажется,  успокоил. Теперь вам хочу сказать, Наталья Сергеевна, вы тоже не
очень паникуйте. Мы ведь на своей земле живем, не на чужой. Это фашисты на
чужой земле оказались,  пусть они и волнуются.  Раз нам пришлось тут жить,
надо, выходит, жить точно.
     Как это "жить точно", Щербаков не объяснил. Мать внимательно смотрела
на Леонида Сергеевича.  Он говорил спокойно,  без улыбки. Улыбнулся, когда
посмотрел на Толю.
     - А  ты,  дорогой товарищ Семенов,  должен запомнить на все это время
такое положение.  Для нашей Родины в  данный момент очень важно,  чтобы ты
любил и берег мать и сестру. Любил и берег.
     Семенов ждал,  что скажет Леонид Сергеевич дальше,  но  тот,  видимо,
кончил свою мысль. Однако, уловив его взгляд, он добавил:
     - Я  не  шучу,  Семенов.  Для  каждой страны очень важно,  чтобы дети
любили своих родителей.  Особенно важно это  теперь.  Представить страшно,
что было бы  со  страной,  в  которой дети перестали бы  любить родителей.
Такая страна погибнет, да и не нужна такая страна.
     Потом  Леонид  Сергеевич говорил  о  том,  что  у  Натальи  Сергеевны
профессия гуманная  и,  если  доктор  Катасонов позовет,  надо  продолжать
работать.
     Мать спросила,  что будет делать при немцах сам Леонид Сергеевич,  на
что последовал ответ, который удивил Наталью Сергеевну и Толю и, непонятно
почему, рассмешил Эльвиру.
     - Думаю открыть свечной заводик,  как  отец Федор,  или  погребальную
контору "Милости просим".
     Вскоре Леонид Сергеевич ушел,  оставив на розетке варенье, к которому
не притронулся, и недопитую чашку чая.
     - Про какого это отца Федора он говорил? - спросила Наталья Сергеевна
у дочери.
     - Книга такая есть,  -  ответила та. - Он ее очень любит. "Двенадцать
стульев".  Это оттуда -  и насчет свечного заводика, и насчет погребальной
конторы.
     - Про нэп книжка? - догадалась мать.
     - Про нэп, - подтвердила дочка.
     Намерения Леонида Сергеевича не могли не вызывать удивления.
     Несмотря на скромную должность,  которую он занимал, Щербаков в школе
был  человеком заметным и  уважаемым.  Говорили,  что  он  бывший командир
Красной Армии, что начинал воевать еще в гражданскую, чуть ли не в дивизии
самого Василия Ивановича Чапаева,  потом служил на  одной из южных границ,
воевал с  басмачами в  горах Средней Азии и  там нашел себе жену -  Галину
Исмаиловну, которая до него была женой какого-то басмаческого атамана. Вот
что знали о Леониде Сергеевиче школьники.
     Взрослые знали немногим больше.  Говорили,  что из-за любви к  Галине
Исмаиловне он теперь беспартийный и штатский.  Говорили,  что он не должен
был на  ней жениться,  ибо она в  свое время была чуждый элемент.  Леониду
Сергеевичу предложили вновь  вступить в  партию,  в  знак  того,  что  все
забыто,  но он сказал,  что заново вступать не хочет,  а будет добиваться,
чтобы  ему  вернули тот  партбилет,  который в  присутствии самого Василия
Ивановича вручил ему Дмитрий Андреевич Фурманов.
     Семенов хорошо знал  Галину Исмаиловну,  потому что  три  года подряд
ходил в детсад,  где она работала. Галина Исмаиловна была очень худенькая,
маленькая,  с  тонким  смуглым лицом  и  толстыми черными косами,  которые
делали ее похожей на школьницу.  Галина Исмаиловна знала о  своем муже то,
чего не знал никто, кроме врачей. У него были тяжелые припадки - результат
давней  контузии,  -  и  случались  они  обычно  тогда,  когда  он  сильно
волновался, вспоминая старое. Таких припадков у него было всего восемь или
девять,  причем  четыре  в  совершенно  одинаковой  ситуации:  он,  старый
чапаевец, четырежды пытался посмотреть фильм о своем комдиве, и все четыре
раза его выносили из  кинотеатра без памяти.  Всякий раз он терял сознание
во время сцены психической атаки. Леонид Сергеевич стыдился своей слабости
и  после  первого  случая  поехал  смотреть  "Чапаева" в  соседнем рабочем
поселке,  потом ездил в Псков...  Врачи знали о самих припадках, но о том,
что старый чапаевец так и не смог досмотреть этот фильм, Галина Исмаиловна
не рассказывала никому.
     В первый день,  в первый час войны Леонид Сергеевич подал заявление в
военкомат  с  просьбой  призвать  его  в  армию  и  одновременно -  другое
заявление,  в горком о приеме в партию.  Его пригласили в горком, когда он
уже потерял надежду на ответ.  Это было в тот самый час,  когда фашистские
самолеты бомбили станцию Колыч.
     Незнакомый  человек,   которому   секретарь  райкома   уступил   свой
письменный стол, сказал Щербакову:
     - Я  знаком с вашим делом и читал ваше заявление.  Думаю,  что вопрос
решится положительно. Со своей стороны обещаю похлопотать о восстановлении
всего стажа. Вы довольны?
     - Так  точно,  -  по-военному ответил  Леонид  Сергеевич и  встал.  -
Разрешите узнать, как со вторым моим заявлением, относительно фронта?
     - Присядьте,  - сказал незнакомец. - Относительно второго заявления я
и хотел побеседовать с вами подробно.
     Леонид Сергеевич внимательно слушал и вглядывался в лицо собеседника.
Это  было очень простое и  очень усталое лицо,  как у  многих в  эти дни в
прифронтовой полосе.  На  незнакомце был  мятый пиджак и  косоворотка.  На
низком подоконнике лежала шинель без петлиц.
     - От  имени  командования должен сказать,  что  ваша  кандидатура нас
заинтересовала.  Мы  еще не  можем принять относительно вас окончательного
решения. Об этом мы вас известим.
     - Когда?!
     - Немного погодя.
     - Каким образом? - спросил Щербаков. - Ведь со дня на день...
     - Мы постараемся найти способ.
     Эти  слова не  понравились Щербакову.  Что  значит "постараемся найти
способ"?
     - А если этот способ не найдется? - прямо спросил он. - Я, товарищ...
     - ...Дьяченко, - подсказал незнакомец. - Я думал, вас предупредили, с
кем вы будете говорить.
     - Нет,  меня не предупредили,  товарищ Дьяченко.  И я не претендую на
особое доверие.  Я его еще заслужу.  Еще встретимся, я думаю, на равных. Я
верю в это.
     Карп  Андреевич Дьяченко  понимал  трагедию этого  человека.  Ему  не
доверяли,  а он был достоин доверия.  Дьяченко знал это,  но решал не один
он.
     - Надеюсь,  -  скупо сказал Дьяченко,  -  надеюсь, что я не ошибусь в
вас.  Давайте договоримся так.  Я  дам вам несколько советов,  не от имени
командования,  а пока от себя лично.  Этот разговор ни к чему нас обоих не
обязывает, явок и связей мы друг другу не даем. Хорошо?
     Леонид Сергеевич оценил оказанное ему доверие.
     - Хорошо, - сказал он. - Я понимаю.
     - Я  не принадлежу к числу оптимистов,  -  говорил Дьяченко,  -  и не
думаю, что нам удастся за одну зимнюю кампанию победить Гитлера. Гитлер не
Наполеон,  но и сейчас не восемьсот двенадцатый год. Нужно беречь силы для
длительной борьбы  в  тылу  врага.  В  длительной борьбе главное -  подбор
людей. Вот уж поистине - лучше меньше, да лучше.
     За  окнами горкома был  яркий день.  Неподвижно стояли деревья,  и  в
широком луче солнца,  падающем между тяжелыми шторами, плясали пылинки. За
наглухо закрытыми окнами слышались взрывы.  Это второй раз за день фашисты
бомбили станцию Колыч.
     - Теперь  о  вашем  положении  в  городе...  На  самое  первое  время
рекомендую оставаться вполне легальным.  У  вас очень удачное для фашистов
политическое лицо:  бывший командир,  бывший член партии,  человек,  с  их
точки зрения,  обиженный. Вы таким и будете... Хорошо бы открыть кустарную
мастерскую. Есть у вас какая-нибудь производственная профессия?
     - Была когда-то,  -  не очень уверенно сказал Щербаков.  -  Работал я
жестянщиком, медником, кровельщиком.
     - Прекрасно! - кивнул Дьяченко. - Станьте кустарем, повесьте вывеску.
Они это любят.
     - Похоронное бюро  "Безенчук  и  Нимфа"?  -  Щербаков  позволил  себе
улыбнуться.  - Или еще можно: "Погребальная контора "Милости просим". - Он
почти наизусть знал оба  романа Ильфа и  Петрова и  был  убежден,  что все
помнят эти книги, как он.
     - Погребальная контора "Милости просим"?  -  переспросил Дьяченко.  -
Нет, это слишком. Это может вызвать подозрение.
     - Это из романа "Двенадцать стульев", - подсказал Леонид Сергеевич.
     - Да,  да,  -  сказал Дьяченко,  -  ну,  конечно же.  -  И добавил на
прощание:  - Прекрасно, что у вас хватает юмора, чтобы вспоминать смешное.
В тылу врага страшнее,  чем на фронте.  На фронте люди вместе, у всех одна
цель,  одна судьба.  В  тылу врага люди разные,  цели разные и  средства к
достижению цели разные. В тылу подлости больше, чем на фронте.
     Два часа назад Леонид Сергеевич вошел в  здание горкома через главный
подъезд, а вышел он оттуда через сад. Это было понятно. В горком он входил
как  обычный гражданин,  а  выходил в  качестве человека,  которому отныне
предстоит  бороться  в   тылу   врага.   Пока   это   была  только  личная
договоренность,  пока это было не вполне официально,  но в  тот момент для
Леонида Сергеевича это не имело никакого значения.


                              НОВЫЙ ПОРЯДОК

     Фронт ушел  на  восток,  и  гул  войны удалился вместе с  надеждой на
скорое  возвращение своих.  Немецкая пропаганда работала вовсю,  сообщая о
победах,  победах,  победах... У фашистов в этой пропаганде были козыри, и
какие!  За  первые  месяцы войны  они  захватили Литву,  Латвию,  Эстонию,
Белоруссию,  Молдавию,  часть Украины.  На сотни километров в  глубь нашей
территории проникли гитлеровские полчища.
     В  Колыче  фашисты  неторопливо  и  обстоятельно  разворачивали  свои
тыловые учреждения, подыскивали предателей для "местного самоуправления" и
полиции. По чьей-то хитрой подсказке фашистская администрация решила особо
выделить и  окружить почетом  старейшего в  городе  врача  -  хирурга Льва
Ильича Катасонова.  Оккупантам нравилось,  что доктор Катасонов ни на день
не прекращал работы и  в  первое утро оккупации явился в  больницу ровно в
восемь. Он очень рассердился, что отсутствуют многие из его сотрудников.
     Жители  Колыча  узнали  об   этом  по   радио,   потому  что  фашисты
позаботились в первые же дни наладить городскую радиосеть.
     Наталья Сергеевна  выслушала  сообщение  о своем шефе и не удивилась,
когда вскоре он прислал за ней больничного конюха.  В тот день они  вдвоем
без ассистента сделали очень сложную операцию - ампутировали ногу девочке,
которая подорвалась на  мине  в  десяти  километрах  от  Колыча.  И  опять
фашистское  радио  сообщило  о том,  что господин Катасонов есть наивысший
образец русского человека,  верного своему долгу,  что он честь и  совесть
русской нации и Германия высоко оценит его заслуги.  Сообщалось также, что
в знак уважения к господину Катасонову решено не  выселять  больницу,  как
предполагалось  ранее,  а  для  немецкого  военного госпиталя использовать
помещение детского санатория "Сосновый бор".  Каждый в Колыче  знал,  что.
детский  санаторий  "Сосновый  бор"  во  много раз удобнее,  чем городская
больница, построенная в конце прошлого века.
     Аспидно-черные,  глянцевые тарелки репродукторов городской радиосети,
которые  издавна  висели  в  каждом  колычском  доме,   оказались  первыми
изменниками,   первыми  предателями.   Они  говорили  теперь  по   заданию
оккупантов и  от  их  имени.  Они  пели  фашистские песни,  кричали "Хайль
Гитлер!"  и  вообще  вели  себя  нагло.  Действительно,  кто  бы  потерпел
постояльца,  который в  любое  время  суток по  собственному желанию вдруг
начинает  чему-то  учить  хозяев,  чего-то  требовать,  грозить,  обижать,
унижать и  к тому же постоянно врать и хвастаться.  Хорошо еще,  что через
громкоговорители оккупанты не могли подслушивать,  что говорилось в домах,
однако и  без того черные тарелки были как соглядатаи:  в  их  присутствии
люди боялись говорить, что думали.
     Люди  ненавидели  их,   но  слушали.   Они  ругали  радио,  дикторов,
композиторов,  сочинявших песни  для  фашитов,  певцов,  которые пели  эти
песни,  и, отойдя подальше от репродукторов, шепотом передавали друг другу
слухи.  В этих слухах были страх перед будущим, надежды на лучший исход, а
иногда,  впрочем,  и  довольно точные сведения о  событиях важных и  очень
важных.  Слухи  часто  вовсе не  отражают реальной жизни,  но  всегда дают
точное представление об умонастроениях людей.
     Когда-то к  концу лета в Колыч съезжалось много молодежи -  студенты,
учащиеся техникумов и отпускники.  Так было заведено.  Приезжали проведать
родителей,  людей посмотреть,  себя показать.  С  зари до  зари было шумно
тогда в этом уютном городке,  в его парках,  садах, на его зеленых улицах.
Теперь после десяти вечера на улицах была слышна только чужая речь,  чужой
смех,  чужие шаги.  Изредка высоко в небе гудели самолеты,  но трудно было
понять,  чьи они и  куда летят,  -  то ли Москву они будут бомбить,  то ли
Берлин.
     Со  дня  своего  тайного  ночного  возвращения  в  райтоповский  двор
Александр Павлович  Козлов  стал  одним  из  самых  внимательных и  чутких
слушателей городской радиосети. Он почти не спал по ночам, часто вскакивал
с постели, прислушивался к шагам на улице.
     Александр Павлович боялся расстрела.
     - Таких,  как я,  они расстреливают запросто. Без суда и следствия. Я
же ответственный работник городского масштаба. Таких сразу к стенке.
     - Ты  же,  Саша,  беспартийный и  не еврей,  -  пробовала утешать его
Антонина. - А они только коммунистов и евреев.
     - Докажешь им!  - взрывался Александр Павлович.  - Радио слушай, а то
гремишь  пустыми  ведрами  да  языком машешь без толку.  Они расстреливают
коммунистов,  евреев,  активистов,  тех,  кто нарушает приказы, кто... А я
активист. Это все в городе знают.
     Антонина сначала верила мужу и боялась за него,  потом начали убывать
запасы еды,  а голод,  как говорится,  не тетка. Антонина ходила на рынок,
кое-что покупала, кое-что меняла, но долго так продолжаться не могло. Муж,
которого сама  природа определила в  добытчики,  безвольно сидел у  черной
бумажной тарелки, худел, желтел, и голос его становился все более слабым и
жалобным.
     Настал день, когда Антонина сказала Александру Павловичу:
     - Хватит сиднем сидеть!  Жрать-то  уж нечего.  Я  объявление видела -
грузчики нужны на станцию. Может, возьмут тебя.
     Александр Павлович не возмутился,  что ему, ответственному в недавнем
прошлом работнику,  предлагают идти на такую работу.  Он обрадовался,  что
может  пойти  в  обычные  грузчики.   Сила  у  него,   слава  богу,  есть.
Действительно, что это он возомнил себя ответственным! Подумаешь, ну и был
техноруком гортопа,  точнее, даже не техноруком, а