Теперь тут  было бомбоубежище и  находились начальник вокзала и
военный комендант.
     Наверху  рвались  бомбы,  в  бомбоубежище  стоял  гул  голосов,  а  у
железнодорожников работа шла  своим  чередом.  Стучал телеграфный аппарат,
трещали   телефоны,   начальник  подписывал  какие-то   бумажки,   отдавал
распоряжения штатским и  военным.  Из  обрывков разговоров брат  и  сестра
поняли,  что фронт за последние дни неожиданно быстро придвинулся к Колычу
и  теперь  вовсю  идет  эвакуация наиболее  важных  городских учреждений и
предприятий.
     Эльвире не хотелось верить в то,  что она слышала. Фронт рядом, город
готовят к боям. Эвакуация...
     - Физикус! - Семенов дернул Эльвиру за рукав. - Точно, Физикус!
     Без  сомнения,  это  был  он,  "Леонард Физикус  с  дикими  зверями",
дрессировщик и  иллюзионист.  Он  был  одинок в  этом подвале и  с  трудом
протискивался сквозь разношерстную,  неуступчивую толпу.  Кто знает, может
быть,   совсем  недавно  эти   люди  аплодировали  известному  в   области
дрессировщику, а теперь вовсе не хотели узнавать его.
     - Прра-шу!  -  выдыхал  Физикус,  в  такт  слогам  действуя  покатыми
плечами. - Прра-шу! Прра-шу!
     Майор в роговых очках, военный комендант станции Колыч, вначале никак
не  мог понять,  чего хочет от  него этот нервный человек с  пронзительным
голосом. Майор слышал слова, смысл которых до него почему-то не доходил.
     - Повторите,  пожалуйста!  -  Интеллигентный комендант  кривил  лицо,
думая, что так он будет лучше слышать. - Я вас не вполне понял.
     - Удав американский! - почти кричал Физикус. - Понимаете - удав!
     - Понимаю, - кивнул майор. - Американский!
     - Из Южной Америки! - уточнил Физикус.
     - Понимаю.
     - Еще обезьяны, осел и коза!
     - Понимаю. - У майора было мало времени. - Короче.
     - Нужен  вагон!  -  крикнул  Физикус.  -  Можно  пассажирский,  можно
товарный.
     Майор не стал отвечать словами, а только рукой показал, что об этом и
говорить не стоит.
     Физикус едва не упал в  обморок.  Глаза его закатились под лоб,  губа
отвисла. Майор пожалел дрессировщика.
     - Я бы с удовольствием... - сказал он. - Вагонов нет, тяги нет.
     Физикус неожиданно воспрянул:
     - Полвагона! Я согласен на полвагона.
     - Нет! - У майора от злости вспотели очки.
     - Уникальный удав!  - Физикус навис над комендантом. - Таких удавов в
СССР не более трех штук. Умоляю вас, ради науки!
     Семенов во  все глаза смотрел на Физикуса и  ждал,  чем кончится этот
захватывающий разговор об  эвакуации ценных дрессированных зверей.  Вблизи
Леонард Физикус выглядел не  так эффектно,  как на сцене.  Это был усталый
пожилой человек в  мятом сером костюме.  Только бабочка на голубой рубашке
говорила о его принадлежности к искусству.


     Майор не  хотел больше слушать Физикуса,  но  тот хватал его за руки,
умолял,   заклинал  и  грозил,   что  будет  жаловаться  в  Москву.  Майор
заколебался.
     - Поймите,  товарищ,  - сказал он Физикусу. - Мы целый эшелон элитных
свиней выгрузили. Элитных свиней оставляем, племенных, понимаете?
     - Сравнили!  -  вскинулся дрессировщик.  - Это же уникальный удав, за
него валютой плачено! Вы за это ответите!
     - Хорошо,  -  сдался  комендант.  -  На  открытой  платформе поедете?
Антонюк! Есть у нас место на платформе?
     Антонюк,  очень худой и немолодой уже старшина, из-под больших черных
бровей глянул на майора.
     - Так миста ж немае, - сказал он. - Там же ж старушки с дитями!
     - Надо что-то  придумать,  Антонюк,  -  не так уверенно,  как раньше,
заявил комендант. - Удав уникальный, американский. Из Южной Америки.
     - Товарищ майор...  - укоризненно покачал головой старшина. - Мы ж им
зэмлю ридну залышилы, залышимо ж ще цього удава.
     Кто-то  в  толпе засмеялся,  но в  это время наверху раздался сильный
грохот, с каменных сводов полетела чешуя побелки.
     Комендант выскочил из-за  стола  и  помчался к  выходу,  Физикус  зло
смотрел ему вслед.
     Эльвира слышала весь этот разговор и  думала:  "Что же  это,  что  ж?
Половина Украины,  вся Прибалтика и  Белоруссия в руках врага,  а я сижу в
тылу.  До  сих пор нет ответа из  военкомата.  Ребят давно взяли,  а  мной
пренебрегли".
     Эльвира не знала,  что находится уже не в  тылу,  что завтра их город
будет  передним краем,  а  еще  через день  окажется по  ту  сторону линии
фронта.


     Александр  Павлович  Козлов  был  человеком дисциплинированным.  Этим
качеством он гордился и  его же больше всего ценил в других людях.  Однако
самое  приятное,  когда  приказ  начальства совпадает с  горячим  желанием
подчиненного. Сейчас Козлову представлялся именно такой случай.
     Александру Павловичу предложили эвакуироваться.  Машина  должна  была
заехать за  ним  через час.  Ом  упаковал два  чемодана,  увязал веревками
большой сундук.
     - Всего три места,  -  говорил Козлов Наталье Сергеевне,  тете Даше и
деду  Серафиму,  которые подошли прощаться.  -  Другие везут с  собою все,
включая мебель,  а  я -  только самое необходимое...  Конечно,  есть точка
зрения,  и она правильная, что врагу следует оставлять пепелища, но мебели
это не касается,  мебель тут ни при чем.  Помните, как сказал поэт Пушкин:
"Нет,  не  пошла Москва моя к  нему с  повинной головою.  Не праздник,  не
приемный дар, она готовила пожар нетерпеливому герою".
     - Это верно, Александр Павлович, - согласился дед Серафим. - Москва -
конечно. Только мы в Колыче живем, а не в Москве. А что нетерпелив Гитлер,
это еще верней. Так и прет.
     - Врагу нельзя оставлять ничего сколько-нибудь важного,  - поглядывая
на  часы,  продолжал свою  лекцию  Козлов.  -  Необходимо взрывать  мосты,
элеваторы,  административные  здания,  заводы  и  фабрики.  Даже  школы  и
больницы следует взрывать, ибо в них враг может устроить свои госпитали.
     - Неужто школы  и  больницы?  -  неожиданно для  себя  самой  сказала
Наталья Сергеевна.  -  Школы и больницы взрывать не надо.  Больницы -  это
святое дело.  Люди болеют, на войну невзирая. Если взорвать больницу, куда
они,  бедняги,  денутся.  Вчера,  например,  оперировали шестерых. Старику
семьдесят лет,  аппендикс вырезали,  у  него  уже  перитонит начинался.  У
женщины одной из деревни Пармузино непроходимость была, заворот кишок. Это
же смерть, а у нее трое маленьких, две девочки и мальчику шесть лет.
     Наталья Сергеевна не  решилась бы  так  прямо  возражать Козлову,  но
прошедшая ночь действительно была очень напряженной - несколько экстренных
операций подряд.  Кроме  того,  точка  зрения,  которую  высказывал сейчас
Александр Павлович, часто обсуждалась в больнице.
     Старейший в  городе хирург Лев  Ильич Катасонов,  у  которого Наталья
Сергеевна работала операционной сестрой, твердо сказал, что в эвакуацию не
поедет и будет работать в операционной,  как работал прежде. Сначала с ним
жестоко спорили,  потом спорить перестали.  Лев Ильич не любил возражений,
он выдергивал из уха слуховой аппарат, когда не хотел слушать собеседника.
Выдернет трубку и,  вежливо улыбаясь, извиняется: мол, я вас, к сожалению,
не  слышу.  Старому хирургу шел  семьдесят восьмой год,  но  никто не  мог
выстоять над  операционным столом больше,  чем  он.  Бывало,  что  молодые
ассистенты не выдерживали напряжения,  уставали и  менялись,  а он работал
без капли пота на высоком лбу.
     Наталья Сергеевна была  у  него операционной сестрой почти пятнадцать
лет и относилась ко Льву Ильичу,  как Земля относится к Солнцу. Она всегда
была рядом с ним,  светилась его светом и не мыслила без него своей жизни.
Старик высоко ценил Наталью Сергеевну.  Он сам ее для себя обучил,  но был
сдержан в выражении своих чувств.  Кстати,  Лев Ильич,  один из немногих в
городе,  неизменно обращался к Наталье Сергеевне на "вы".  Впрочем, старик
со всеми был неукоснительно вежлив.
     - Школы и  больницы нельзя разрушать,  -  робко повторила свою  мысль
Наталья Сергеевна.  -  Вы  уж  простите,  но  тут вы перегнули,  Александр
Павлович.
     - Ты,  Наташа,  смотришь со своей маленькой колокольни,  - добродушно
объяснил ей Козлов.  -  Есть, однако, вышки повыше. Есть, понимаешь, точка
зрения, а есть кочка зрения. Так вот у тебя - кочка.
     Александр Павлович считал  себя  вправе  давать советы жителям двора.
Ведь он был почти что инженер,  правда,  без диплома, к тому же старший по
должности и,  как он был твердо уверен,  по политическому опыту. К Наталье
Сергеевне   он   относился   покровительственно  и   снисходительно.   Это
проявлялось в  тоне,  каким он разговаривал с  ней и о ней.  Чаще всего он
высказывал такую мысль:
     - Баба  она   неплохая,   добрая,   работящая,   но   бесхарактерная,
бесхребетная,  без силы воли.  В наше время сила воли -  все.  - Иногда он
уточнял  себя:   -   Сила   воли,   умноженная  на   разумную  гибкость  и
непримиримость к недостаткам.
     Александр   Павлович   не    формулировал   точных    причин    своей
снисходительности,  но главная -  была в том, что он хорошо знал Вячеслава
Баклашкина,  иной раз выпивал с ним стопку-другую в чайной возле рынка, но
не  уважал его.  Если же  человек,  которого Александр Павлович не уважал,
обижал кого-то другого, то этот другой и вовсе не стоил уважения.
     - Точка зрения отличается от кочки зрения как ученый от грамотного, -
сказал Козлов. - Обо всем народе надо думать, о стране.
     - Правильно говоришь,  Александр Павлович!  - воскликнул дед Серафим,
который всегда принимал сторону предыдущего оратора,  потому что  ему было
интересно, что скажет следующий.
     Однако возражений со  стороны Натальи Сергеевны не последовало,  весь
пыл ее прошел, она застеснялась своей упрямости, побоялась спорить дальше,
чтобы не обидеть собеседника.
     - Что-то машина долго не идет,  -  сказала Наталья Сергеевна,  находя
повод  отойти от  Козлова и  заняться своими делами.  -  Пойду  и  я.  Как
приедут, услышу.
     Александр Павлович взглянул на  свои большие часы и  удивленно поднял
брови.  Он  не  волновался,  ибо  волноваться на  людях  -  значит  терять
авторитет.
     - Радио,  что ли,  послушать...  -  Он перенес приемник с  сундука на
подоконник, включил в сеть и присоединил антенну. - В последний раз.
     Наталья Сергеевна,  тетя Даша и дед Серафим очень этому обрадовались.
После недавнего воздушного налета радиотрансляция в городе не работала.
     Приемник нагревался медленно,  а  когда  нагрелся,  сразу закричал на
непонятном языке.  Кричал он громко и нахально, слова летели, как кирпичи.
Никто из  присутствующих не знал немецкого языка,  но все поняли,  что это
говорит именно немец,  и даже не просто немец, а фашист. Всем стало жутко,
что приемник вдруг ни с  того ни с сего заговорил не по-нашему,  но больше
других испугался Александр Павлович.  Он  кинулся к  подоконнику и  рванул
шнур. Фашист умолк.
     - Шкала  сдвинулась,   -  суетливо  объяснял  Александр  Павлович,  -
настройка...  сдвинулась,  и все.  Увязывали,  переносили... Я его сдавать
собирался... Шкала сдвинулась.
     Александр Павлович в  самом деле никогда не  слушал фашистское радио,
он  и  не  думал об  этом:  ему вполне хватало сознания,  что у  него есть
радиоприемник -  один на всю улицу. Слушал же он только радиостанцию имени
Коминтерна, Москву.
     Как не испугаться,  когда приемник вдруг заговорил по-немецки!  Может
быть, это сам Гитлер говорил, кто знает. Неприятно было и то, что приемник
этот  следовало сдать  еще  месяц назад,  но  Александр Павлович купил его
перед самой войной по  случаю,  и  жаль  было расставаться с  такой ценной
вещью. Теперь все это могло обернуться большущей неприятностью.
     Он зря беспокоился, никто во дворе не заподозрил Александра Павловича
в том,  что он специально настроился на волну фашистской радиостанции; он,
однако,  все оправдывался,  объяснял тете Даше,  Наталье Сергеевне и  деду
Серафиму устройство радиоприемника и  как легко сбивается настройка,  если
невзначай повернуть этот вот винтик.
     Наконец во двор въехала гортоповская полуторка.  В  кузове уже сидели
трое,   лежали  узлы  и  чемоданы.  Супруги  Козловы  быстро  погрузились!
Александр  Павлович  запер  квартиру,  попросил  остающихся приглядывать и
пообещал скоро вернуться.
     - Наше дело правое!  - заявил он, стоя в кузове. - Враг будет разбит,
вот увидите.
     Исправить  впечатление от  случившегося ему  не  удалось.  Неловкость
чувствовали   все.   Когда   полуторка   выехала   на   угол   Луговой   и
Салтыкова-Щедрина,  Александр Павлович увидел Эльвиру.  Она стояла с Верой
Ивановой,  самой близкой своей подругой.  Девушки о  чем-то  спорили и  не
глядели по сторонам.
     - Мы скоро вернемся! - крикнул им Александр Павлович и помахал рукой.
- Мы скоро вернемся!
     Он и представить себе не мог, как скоро придется ему вернуться сюда.


     Разговор с  Верой сначала как-то успокоил Эльвиру.  Подруга говорила,
что  видела,  как ночью через город в  западном направлении прошла большая
воинская часть  и  штук  двадцать танков.  По  ее  мнению,  немцев  решили
остановить именно у  их  города,  а  эвакуацию проводят на  всякий случай.
Эльвира поверила этим доводам.  Хорошим людям свойственно верить в лучшее.
В  этом  же  смысле она  истолковала и  слова райвоенкома,  который совсем
недавно сказал ей, что спешить некуда, она еще успеет навоеваться.
     Разговор с  Верой успокоил Эльвиру,  но когда она вошла в  свой двор,
увидела, что окна квартиры Козловых средь бела дня закрыты ставнями, когда
она  вспомнила  самого  Александра Павловича  в  кузове  полуторки  и  его
обещание скоро вернуться, ей стало тоскливо и даже страшно.
     "Уехал все-таки.  Многие уехали, очень многие. Неужто они глупые, зря
срываются из дома и уносятся неведомо куда?  -  думала девушка.  - Неужели
они все глупые, а мы с Веркой такие умные?"
     - Эля! - позвала мать. - Иди обедать, мы тебя ждем.
     Наталья Сергеевна была человеком гордым.  Она  гордилась тем,  что ею
дорожат в больнице и что сам Лев Ильич преподносит ей трижды в год цветы -
в день рождения,  в день ангела и на Восьмое марта. Она гордилась тем, что
за пятнадцать лет имела в  больнице только благодарности и что ее ставят в
пример молодым хирургическим сестрам.  Но  больше всего  Наталья Сергеевна
гордилась своими детьми.  Вот и  сейчас,  усадив их обедать,  она украдкой
любовалась,  как спокойно,  аккуратно и  деловито ребята принялись за еду.
Порядок в  доме  Наталья Сергеевна ценила очень  высоко,  а  к  воспитанию
привычек относилась как к самому главному.
     Разговор за обедом был сдержанным, хотя речь шла о войне и эвакуации,
о  слухах про бои на  западе,  о  выдаче населению по пуду муки на каждого
работающего,  о том, что некоторые вовсю запасаются картошкой, соли теперь
не достать, из круп есть только овсянка.
     Про вчерашнее,  про то,  как не удалось проводить отца,  про налет на
вокзал,  про  эшелон  элитных свиней,  которые пешим  порядком двинулись в
дальний путь на  восток,  за  столом не  говорили.  Это  все разговоры без
пользы, болтовня. Мать не любила болтовни, говорить нужно только о делах.
     - Мамочка,  - твердо заявила Эльвира, - я хочу тебя предупредить, что
завтра я еще раз пойду к военкому.  Я дам ему три дня сроку. Если не будет
ответа, сама убегу на фронт.
     - Хорошо, - сказала мать. - Мы это еще обсудим. Время есть.
     Наталья  Сергеевна  поставила  перед  детьми  по   граненому  стакану
горячего вишневого киселя, когда в дверь постучали.
     - Войдите, - сказала Эльвира. Она думала, что это ее подруга Верка.
     Однако вошла не Вера Иванова,  а молодой командир, младший лейтенант.
В  петлицах  его  гимнастерки  поблескивали  новые  "кубики",  на  широком
командирском ремне желтела новенькая кобура.
     - Здравствуйте,  разрешите представиться, - козырнул он. - Подпоручик
Дубровский проездом в свою часть...
     Он самую капельку картавил,  вернее,  грассировал, и получалось это у
него лихо, на дворянско-гвардейский манер.
     - Дефорж! - радостно воскликнула Эля. - Дефорж, откуда?!
     Теперь и  Семенов узнал командира.  Этот парень учился в  их школе на
класс или на два старше Эли - для Семенова это не имело никакого значения.
Иногда Семенов видел этого парня вместе с  Эльвирой,  потому что  оба  они
были   членами   комсомольского   бюро,    вместе   выпускали   стенгазету
старшеклассников и выступали на концертах в школе и на агитпункте.
     - Мамочка, - сказала Эля. - Это Витя Дубровский, ты же его видела.
     - Пусть Витя вымоет руки, я его покормлю, пока обед не остыл.
     - Если можно,  я во дворе умоюсь.  - Виктор явно смущался. Он никогда
раньше не бывал в этом доме. - Эля, слей мне, пожалуйста.
     Все вышли к крыльцу.  Виктор снял выгоревшую гимнастерку, взял в руки
большой кусок  хозяйственного мыла.  Младший лейтенант был  черно-серым от
солнца и пыли, тело его под несвежей сиреневой майкой оказалось неожиданно
худым  и  слабым.  Узнать в  нем  прежнего Витю  Дубровского,  мальчика из
благополучной интеллигентной семьи,  было действительно трудно.  В  городе
его помнили стройным, спортивным мальчиком в модной заграничной курточке с
"молниями".  За  бледное  лицо,  картавость и  отличные  отметки  по  всем
предметам его  прозвали Дефоржем.  Каждый  помнит,  что  француз Дефорж  -
персонаж из повести Пушкина "Дубровский". Ничего обидного в этой кличке не
было.  Можно было, конечно, усмотреть намек на то, что Витя больше походит
на Дефоржа,  чем на Дубровского.  Однако самого Витю это мало заботило,  а
когда ему надоедали,  он внушительно отвечал цитатой из той же повести: "Я
не то, что вы предполагаете, я не француз Дефорж, я - Дубровский".
     За  обедом,  который  Виктор  поглощал деловито и  быстро,  он  успел
рассказать,  что  у  него  совсем мало  времени,  что  он  здесь  оказался
случайно, проездом в свою часть, которая должна быть поблизости.
     - Представляешь,  -  Виктор  обращался преимущественно к  Эльвире,  -
кинулся к своим,  они неделю назад уехали. Я полетел в школу - там никого.
Тогда я к тебе... - Он поправился: - К вам.
     В этих словах была одна неточность.  В школу Виктор не заходил. Прямо
из своего дома он помчался в райтоповский двор,  чтобы увидеть Эльвиру. Он
и сам не знал,  почему так получилось.  Просто с начала войны он чаще всех
своих знакомых вспоминал ее,  не очень уж складную,  смущающуюся от прямых
взглядов,  но очень смешливую и острую на язык.  Почему-то получалось, что
он  вспоминал про  нее  что-то  такое,  о  чем  никогда прежде  не  думал.
Вспомнилось,  например,  как  она  года три назад принесла ему,  редактору
стенгазеты, очень странные стихи. Начинались они так:

     Зима-чародейка укутала в шубы лесных великанов,
                                                   надолго уснувших.
     Все тихо в лесу. Только изредка птичка захочет воспеть прелесть
                                                 дней промелькнувших
     И, вдруг испугавшись чего-то, смолкает,
     Но эхо ее одинокого пенья лесного могучего сна не
                                                          сломает...

     Да, точно. Эля училась тогда в седьмом.
     - По-моему,  это гекзаметр,  - сказал Виктор, возвращая Эле листок со
стихами.
     - Ну и что? - спросила она, не понимая. - Разве это плохо?
     - Ты же не Гомер,  слава богу, - сказал тогда Виктор и стихи в газету
не взял.
     Виктор управился с  обедом быстро,  стоя  выпил  кисель из  граненого
стакана и спросил Элю:
     - Ты меня проводишь?
     За воротами он хотел сказать,  что,  наверное,  ни к  кому еще так не
относился в жизни, как к ней, но не решился. Это было бы очень неожиданно.
Ведь они всегда были только товарищами, и про них нельзя было сказать, что
они  дружили.  Это слово на  языке школьников их  города значило несколько
больше, чем оно значит на самом деле.
     Они прощались недалеко от