анский познакомился в тюрьме с крупным уголовником.  Тот попал к немцам
в первые дни войны,  вместе с ними вошел в Колыч и оказал протекцию своему
старому корешу.
     Впервые в  жизни Сазанский чувствовал,  что его боятся.  Он говорил и
говорил и был похож на сумасшедшего.  Однако сумасшедшим он не был, как не
был сумасшедшим и сам Адольф Гитлер. Обоих их распирало потому, что вокруг
не было никакого сопротивления.  Так распирает глубоководную рыбу, вынутую
на поверхность.
     - Итак,  я  предлагаю вам войти в  состав полиции.  Но  для этого вам
дается испытательный срок.
     Бургомистр знал,  что  занимает свой  пост временно.  Недаром фашисты
возложили на  него формирование карательных отрядов.  Они считали,  что на
пост бургомистра следует найти фигуру хотя бы и менее деятельную, но более
импозантную. Пусть хоть на десять сантиметров будет повыше ростом. Полтора
метра! Это же смех, никакой представительности!
     Для Витальки не было тайной, что фашисты только недавно отказались от
мысли объявить бургомистром Колыча доктора Катасонова. Еще вчера комендант
города  Келлер  опять  заговорил  об  этом  со  стариком.  Тот  решительно
отказался и  резко  выдернул  из  уха  слуховой аппарат,  когда  комендант
попробовал настоять на своем.
     - Вам придется,  -  говорил Сазанский Козлову, - для начала письменно
сообщить нам обо всех советских активистах,  оставшихся в городе.  Каждому
вы должны дать хотя бы краткую политическую характеристику.  Вы готовы? Не
советую долго думать, соглашайтесь... У вас большая семья?
     - Я согласен, господин бургомистр, - сказал Козлов.
     На  прощанье Сазанский дал Козлову пачку фашистских брошюр на русском
языке.
     - Полезное чтение, вы многое поймете.
     Вернувшись домой,  Александр Павлович принялся за  чтение.  Он понял,
что многое, о чем говорил Сазанский, почерпнуто из этих брошюр.
     Печатному слову Козлов всегда очень верил.


                                ПОДОЗРЕНИЯ

     Леонид Сергеевич допустил неосторожность.  Он помнил, что в разговоре
с  Дьяченко пошутил насчет  погребальной конторы,  но  у  него  совершенно
вылетело из головы, что он повторил остроту в доме Семеновых.
     Семенов же,  напротив,  хорошо запомнил непонятную ему  шутку Леонида
Сергеевича.  У  него не возникло никаких сомнений на  этот счет,  когда он
увидел  на  заборе объявлений возле  рынка  тетрадный листок,  на  котором
стояли те самые странные слова. Как и большинство объявлений, извещающих о
том, что продается, что покупается, что сдается внаем, это объявление было
написано печатными буквами под копирку:

                 ПїРїОїДїАїЕїТїСїЯї МїЕїТїАїЛїЛїОїЛїОїМ!
                       ФАШИСТСКИЙ ВОИНСКИЙ ЭШЕЛОН -
                     10 СПЛЮЩЕННЫХ КЛАССНЫХ ВАГОНОВ,
                       8 ПЛАТФОРМ С ТЕХНИКОЙ, СВЫШЕ
                         500 МЕТАЛЛИЧЕСКИХ ПРЯЖЕК
                  С НАДПИСЬЮ "ГОТ МИТ УНС" И 1 ПАРОВОЗ.
                      СМОТРЕТЬ МОЖНО ВОЗЛЕ РАЗЪЕЗДА
                      ПАРМУЗИНО ПОД ВЫСОКИМ ОТКОСОМ.
                               ТАК И БУДЕТ!

                                   Погребальная контора
                                       "Милости просим"

     Семенов прочитал объявление несколько раз,  все обдумал,  но  дома ни
матери, ни Эльвире ничего не сказал.
     Вскоре он  прочитал еще  одно  подобное объявление,  где  сообщалось,
какие потери несут фашисты на  фронте и  как Красная Армия срывает замыслы
Гитлера. Подпись была та же "Погребальная контора "Милости просим".
     О листовках заговорили в городе. Даже дед Серафим спрашивал Семенова,
не знает ли он чего-нибудь об этом.  Семенов отвечал, что слышит про такое
в первый раз, никаких листовок не видел и подпись кажется ему смешной.
     - Для кого как!  - возразил дед Серафим. - Для тех, кто хоронит, это,
правда,  весело,  а  кого  хоронят  -  так  не  очень.  Неплохое  название
подыскали! Мол, приходите, похороним.
     Слушая болтовню деда  Серафима,  Семенов еще  раз  подумал,  что  его
догадки  неслучайны.   Потому  он  и   не  счел  возможным  согласиться  с
разговорчивым дедом.
     - Разве  это  название для  партизан,  -  сказал  Толя.  -  Лучше  бы
"Мстители" или же "Смерть за смерть!".
     - Может,  и лучше,  -  согласился дед, - только "Милости просим" тоже
хорошо, с над„жой на победу.
     На это -  на улыбку надежды -  и рассчитывал Леонид Сергеевич,  когда
решил  именно так  подписывать листовки своей подпольной группы.  Названия
группа еще не  имела,  и  никто об  этом пока не  думал.  Их было четверо.
Расширять группу Щербаков пока не  хотел,  от  Дьяченко никаких конкретных
указаний не поступало.
     В маленьком городе вс„ и все на виду,  все друг дружку знают и видят,
кто что делает и кто чем живет. Очень трудно не привлекать внимания, жить,
как все,  говорить,  как все,  никак не отличаться в толпе, но делать свое
дело. Делать дело и не вздрагивать, когда страшно, не оборачиваться, когда
тебе смотрят в спину.
     Этому  Леонид Сергеевич учил  подпольщиков с  первого часа,  об  этом
говорил им постоянно.  Были,  однако,  у Щербакова трудности, о которых он
никому не хотел говорить. За годы, отделяющие гражданскую войну и борьбу с
басмачеством  от  Великой  Отечественной,   сильно  изменился  сам  Леонид
Сергеевич.  Он  уже не  был тем лихим и  бесшабашным рубакой-кавалеристом,
который с налету однажды влюбился в красавицу из байского гарема и, собрав
вещички в  трофейный фанерный чемодан,  сначала на  двухколесной азиатской
арбе,  а  потом  в  бесплацкартном,  пропахшем карболкой вагоне увез  свою
перепуганную невесту  из  полынных  памирских предгорий в  сосновую  Русь.
Холостым парнем Ленька Щербаков умел думать только о  деле,  только о том,
что  ему  поручали;   посторонние  мысли  не  отвлекали  его,   не  мешали
сосредоточиться.  Все начало меняться,  когда он,  еще в военной форме, но
без знаков различия и  оружия,  не  солдат и  не командир,  пошел работать
жестянщиком в небольшую артель металлистов. Это было еще во Пскове.
     Мастерская  была  на  бойком  месте,  возле  рынка,  и  на  глазах  у
заказчиков Щербаков делал ведра,  корыта, тазы, котелки, иногда подряжался
крыть железом крыши, ладить водосточные трубы.
     В мастерской, где работают несколько жестянщиков, всегда стоит грохот
- тут много не  поговоришь:  руки сами находят на верстаке нужный молоток,
оправку или киянку, а глаза свободны и голова тоже. Щербаков вглядывался в
лица людей, удивлялся им, иногда радовался, иногда пугался.
     Раньше Леонид Сергеевич видел всю Землю разом, как глобус, на котором
все просто,  все есть,  а  чего не видно,  то и значения не имеет.  Теперь
глобус занимал его  все  меньше,  а  невидимые на  нем люди -  все больше.
Прежде всего оказалось,  что все люди отличаются друг от  друга не только,
если можно так сказать, по качеству, а по чему-то еще. Притом хорошие люди
больше разнятся между собой,  чем плохие.  Иначе говоря,  плохие люди,  по
мнению жестянщика Щербакова, больше походят друг на друга, чем хорошие.
     Только   желание   понять   окружающих  людей   пристрастило  Леонида
Сергеевича к  чтению книг.  Не  все  книги годились для  этой  цели,  одни
писатели слишком хвалили людей,  другие слишком уж ругали:  и  то и другое
мешало понять жизнь. И в книгах Леонид Сергеевич заметил то же разделение,
что и среди людей,  - хорошие книги были не похожи друг на друга, плохие -
на одно лицо.
     Чтобы быть поближе к  культурным людям и  к книгам,  Щербаков и пошел
работать в школу завхозом. Ради этого переехал в Колыч и Галину Исмаиловну
устроил на курсы.
     Наверное,  был у Щербакова педагогический талант, которому не удалось
проявиться.  Ему бы преподавать литературу и  историю,  а  он лишь изредка
заменял учителя физкультуры и военрука.
     Учил  Леонид  Сергеевич ребят  ходить строевым шагом,  поворачиваться
через левое плечо,  показывал им распиленную трехлинейную винтовку,  водил
стрелять в городской тир.  Учил он ребят военному делу, а самого его война
застала врасплох.
     Выяснилось это не сразу.  Прежде всего он почувствовал, что ему очень
трудно думать о  смерти.  Не о  своей смерти,  а  о смерти вообще.  Трудно
отдавать себе отчет в  том,  что девчата из  его подпольной группы рискуют
жизнью,  рискуют ее потерять.  У  него порой возникали мысли и о том,  что
среди солдат Гитлера далеко не все фашисты, что есть или должны быть среди
них  люди  честные и  порядочные,  которых жаль лишать жизни.  Разве можно
допустить,  чтобы вместе с  сотней бандитов погибал хоть  один  порядочный
человек.  Успокоился Леонид Сергеевич только тогда,  когда решил для себя,
что  ни  один  действительно порядочный человек не  может быть  фашистским
солдатом.  А  людей  не  вполне порядочных или  слегка порядочных Щербаков
порядочными не считал.
     Особенно много  думал он  об  этом,  когда готовил крушение воинского
эшелона у разъезда Пармузино.  После того как крушение произошло, возникло
сразу очень много новых забот.  Фашистов взорвали их  же минами,  никто из
наших не пострадал. Операцию можно было считать очень успешной.
     Леонида Сергеевича беспокоило,  как бы подобные успехи  не  вскружили
подпольщикам головы. Да, пока удавалось пускать фашистов по ложному следу,
но с каждым днем,  с каждой новой диверсией и  с  каждой  новой  листовкой
росла вероятность того,  что фашисты их нащупают.  Дело не в ошибках, не в
потере бдительности,  не в возможном предательстве,  а просто в  том,  что
работать  в  оккупированном  городе,  не  оставляя  никаких  следов,  вещь
невозможная.  Зная это,  Леонид Сергеевич особенно тщательно  разрабатывал
каждую  операцию,  остерегался  привлекать  к  делу  новых  людей  и свято
соблюдал все многочисленные правила конспирации.
     Можно себе представить его удивление, огорчение и даже страх, когда к
нему домой пришел ученик пятого класса Семенов и сказал:
     - Леонид Сергеевич, примите меня в ваш отряд.
     - Какой такой отряд?  -  не очень натурально удивился завхоз и,  едва
совладав с собой,  переспросил:  -  В пионерский, что ли? Про такие отряды
при немцах я пока не слышал.
     - Леонид Сергеевич, я все знаю, - сказал Семенов.
     - Что ты знаешь?
     - Не сердитесь на меня,  но я правда все знаю,  -  сказал Семенов.  -
Правда, Леонид Сергеевич.
     Семенов не решался пойти со своего козыря и тянул время. Это было его
ошибкой, потому что Леонид Сергеевич успел принять решение.
     - Я правда все знаю, - повторил Семенов.
     - Был в древности такой ученый,  звали его Сократ. - Леонид Сергеевич
сделал последнюю попытку уйти от  разговора.  -  Так вот этот самый Сократ
сказал слова, которые стали крылатыми...
     - Леонид Сергеевич,  -  Семенов склонил голову к плечу,  - не надо со
мной шутить, я правда все знаю.
     - ...Сократ сказал:  "Я  знаю,  что  я  ничего не  знаю".  Этой своей
скромностью он прославился больше, чем своей ученостью.
     - Погребальная контора "Милости просим".  Понятно?  -  шепотом сказал
Семенов, рассчитывая, что теперь Леонид Сергеевич сдастся.
     Он ошибся.  Леонид Сергеевич остался совершенно спокойным и  возразил
фразой, которая обескуражила Толю.
     - Понял я, понял! А "Нимфа", туды ее в качель, разве товар дает? Гроб
- он одного лесу сколько требует...
     Леонид Сергеевич еще  долго  сыпал какими-то  непонятными фразами про
Безенчука, а также насчет кистей и глазету. Наконец он спросил:
     - Так ты это хотел сказать?
     Понятно,  что Семенов не мог уверенно отвечать,  что он имеет в  виду
именно какого-то Безенчука, про которого никогда не слышал. Он молчал.
     Убедившись, что противник смят и повержен, Леонид Сергеевич придвинул
мальчику стул и строго сказал:
     - А  теперь выкладывай,  что тебе в голову взбрело и что ты знаешь на
самом деле.
     Семенов честно  рассказал о  том,  какие  подозрения вызвала случайно
оброненная  Щербаковым  фраза,  и  о  том,  что  так  подписываются теперь
партизанские листовки.  Еще он  говорил,  что не может такой человек,  как
Леонид Сергеевич,  примириться с оккупацией.  Из всего этого выходило, что
отряд у  Леонида Сергеевича все-таки  есть и  остается только принять туда
Семенова.  Он внятно и четко изложил все это, а когда умолк, то понял, что
его аргументы,  в сущности, ничего не доказывают и что вообще все это одна
фантазия.  Леонид  Сергеевич окончательно убедил  его  в  этом,  рассказав
содержание  интересной  книги,  которую  должен  знать  каждый  культурный
человек.  Из этой-то книги и взяты слова,  которые,  конечно,  кого хочешь
могут ввести в заблуждение своей странностью и нелепостью.
     - Видимо, партизаны тоже читали эту книгу и так назвали свой отряд, -
сказал Леонид Сергеевич,  -  тут ничего удивительного нет.  А  ты небось и
Эльвиру спрашивал?
     - Нет,  -  сказал Семенов. - Она человек неплохой, но очень скрытная.
Если б  она  и  была в  вашем отряде,  у  нее ничего не  выпытаешь.  Еще и
обсмеет.
     - Ну,  это зря,  -  строго сказал Леонид Сергеевич, - смеяться тут не
над  чем.  Каждый может  ошибиться.  Ты  расскажи ей  о  нашем разговоре и
передай, что смеяться над тобой не надо. Надо уважать друг друга. Над этим
смеяться грешно.  А  вообще я тебе доверяю и в гражданскую войну взял бы к
себе ординарцем.
     На  прощанье Леонид Сергеевич подарил Толе  книжку "Принц и  нищий" с
такой  надписью:  "Т.  Семенову,  которому  я  абсолютно  доверяю!  Л.  С.
Щербаков".
     По дороге домой Семенов отчетливо понял,  что Леонид Сергеевич все же
обманул его. Он не мог бы сказать, почему он пришел к такому выводу. Он не
обижался на  Щербакова,  но  точно  знал,  что  Леонид  Сергеевич связан с
погребальной конторой "Милости просим". И Эльвира, кажется, тоже.


     Александра Павловича не торопились принимать в полицию.  Ему поручали
слежку за разными малоинтересными людьми,  учили писать донесения.  Иногда
Виталька  давал  немного  денег,  немецкого повидла  или  бутылку  вина  и
уговаривал:
     - Погодите,  господин Козлов,  даже я  сам  не  утвержден начальником
полиции.  Обратите внимание: утверждение бургомистра проходит за день-два,
а кандидатура начальника полиции согласовывается в нескольких инстанциях и
визируется генералами службы безопасности - СД. И, пожалуйста, не болтайте
никому, что я вас беру в заместители. Во-первых, это затруднит вам работу,
а во-вторых, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
     У  себя  во  дворе Александр Павлович постепенно начал обретать былую
уверенность.   Все   чаще   он   выходил  по   вечерам  на   крылечко  для
просветительной работы  среди  населения двора,  а  попутно  и  для  сбора
сведений. Антонина устроилась на работу в солдатскую столовую, и тетя Даша
сказала по этому поводу,  что Козловы,  хотя и  толстые,  но в  любую дыру
пролезут,  потому что  скрозь сальные...  Она  даже отказалась мыть у  них
полы, хотя Антонина сулила ей за это пятьсот граммов белого хлеба. Видимо,
по совету супруги и не в меру разговорчивый дед Серафим очень осторожничал
в своих беседах с Александром Павловичем.
     - Ну, что скажешь, дед? - начинал Козлов. - Во оно как обернулось...
     - Да-а, - говорил дед, - это точно...
     - Ведь никто и не ожидал! - говорил Козлов.
     - Да уж где там...
     - А ведь, может, это и к лучшему все? Кто знает!
     - Уж, конечно, никто не знает. Это вам лучше знать...
     - А ты-то сам как думаешь?
     - Да чего уж я  думаю,  коли баба портки отняла?  Без порток много не
надумаешь.
     - При чем тут портки, дед? Думать-то надо головой!
     - Да уж это кто как...  Я,  например,  больше глазами да ушами думаю.
Чего увижу, что услышу, про то и думаю.
     - Трудно тебе,  дед,  -  горько вздыхал Александр Павлович, - трудно,
когда  человек не  имеет своего мнения по  актуальнейшим вопросам насущной
политики.
     - Конечно,  -  соглашался дед.  -  Мне трудно, тебе трудно и Гитлеру,
может быть, трудно. Такая жизнь трудная пошла.
     С  дедом Серафимом просветительная работа не получалась,  и сведений,
полезных Сазанскому, тут быть не могло.
     Однажды Александр  Павлович  без  приглашения,  по-соседски  зашел  к
Семеновым. До войны за много лет ни разу не заходил, а тут явился. Хозяйка
мыла пол,  и Александр Павлович, перешагнув через ведро, уселся на вымытой
половине. Перед Натальей Сергеевной у Козлова был должок. Не он ли недавно
наставлял ее на путь истинный относительно работы при оккупантах, а теперь
не  за  горами время,  когда сам наденет повязку полицая.  Можно было и не
оправдываться перед какой-то  медсестрой,  но  Александр  Павлович  любил,
чтобы его поступки и суждения находили всеобщую поддержку и одобрение.
     - Я вот все думаю,  -  говорил Козлов,  сидя на венском стуле посреди
комнаты,  -  насколько легче живет простой, необразованный человек, нежели
образованный и умный.
     Наталья Сергеевна из вежливости перестала мыть пол,  бросила тряпку в
ведро и с мокрыми руками села на табуретку.
     Александр Павлович продолжал:
     - Помнишь,  Наташа,  говорил я  тебе про точку зрения и кочку зрения?
Так вот,  если посмотреть на  вещи шире,  то выяснится,  что и  на старуху
бывает  проруха.   Оказывается,   ты   была   права,   когда   не   хотела
эвакуироваться,  а я был неправ,  когда ругал немцев.  Оказывается,  это у
меня была кочка зрения, если посмотреть на вещи шире.
     Александру Павловичу очень давно нравилось выражение "если посмотреть
на вещи шире".  С его помощью можно было болтать что угодно,  с чем угодно
соглашаться,  против  чего  угодно  возражать.  "Если  посмотреть на  вещи
шире..."
     Александр Павлович болтал и болтал,  поглядывая на смущенную хозяйку,
на скромную обстановку и белые стены. Вдруг он увидел фотографию Эльвиры в
рамочке из морских ракушек.  Эля была с комсомольским значком, и Александр
Павлович вспомнил,  что  не  худо  бы  прощупать Наталью  Сергеевну насчет
дочери.  Расспрашивал он неумело,  очень встревожив и  насторожив мать.  А
узнал он  только то,  что  знали все:  работает Эльвира швеей-мотористкой,
работа нетрудная.
     Ушел  Козлов так  же  неожиданно,  как  явился,  и  Наталья Сергеевна
вынуждена была домывать пол остывшей водой. Для ее рук это было вредно.
     Всю ночь она не спала.


                       МЕТАМОРФОЗЫ, ИЛИ ПРЕВРАЩЕНИЯ

     Больница,  где  работала Наталья  Сергеевна -  два  красных кирпичных
корпуса  с  большими  пыльными  окнами,   выходящими  в  липовый  парк,  -
находилась  в   центре  города.   Одной   стороной  больница  примыкала  к
кафедральному собору,  который  фашисты  постарались открыть  сразу  после
захвата города. По другую сторону был Парк культуры и отдыха имени Максима
Горького.
     Липы в  больничном саду опадали,  и  пыльные сухие листья шуршали под
ногами редких посетителей и  больных.  Здесь никто теперь не  подметал.  В
больнице находились только самые тяжелые больные и  еще  те,  кому  некуда
было уйти.
     Не уговорив  доктора  Катасонова  стать  бургомистром,   фашисты   не
интересовались больше ни больницей, ни врачами. Они все больше нажимали на
"культуру":  устраивали  танцы,  крутили   свои   фильмы,   организовывали
богослужения.  На  колокольне,  с которой еще в двадцатых годах были сняты
колокола,  повесили два рельса разной длины,  чтобы по воскресеньям жители
наслаждались благовестом.  В церковь ходили старушки, на танцы - несколько
девиц  легкого  поведения.  Девицы  так  ярко  красились  и  так  крикливо
одевались, что весь город знал их.
     Вот  и   сегодня  воскресенье.   Ярко  раскамуфлированная  фашистская
радиомашина,  которая иногда проезжала по городу с объявлениями, въехала в
растворенные ворота парка.  Семенов знал,  что  при помощи этой машины как
раз  и  устраиваются танцы,  потому что хоть для какого-нибудь оркестра не
могут набрать музыкантов: играть для фашистов и их подруг охотников нет.
     "Долго так  прод