Сазанский,  с этого часа ваш несчастный город
остается без бургомистра. Назначаю вас ответственным за арест заложников и
проведение дальнейших воспитательных мероприятий.
     По предложению капитана Ролофа решили объявить по радио,  что в связи
с  розыском  диверсантов  населению  до  особого  распоряжения запрещается
выходить из своих домов.
     Список  советских  активистов,  проживающих в  районе  улиц  Луговая,
Салтыкова-Щедрина  и  Овражная,  составлял Александр Павлович Козлов.  Еще
недавно  это  казалось ему  никчемной работой,  которую Виталька Сазанский
выдумал,  чтобы  проверить его,  Козлова,  лояльность.  Однако  сегодня на
исходе   сумасшедшей  бессонной  ночи   Виталька  вручил  Козлову  им   же
составленные списки, дал трех автоматчиков и приказал:
     - К  тринадцати часам,  господин Козлов,  ваши  сорок  шесть  человек
должны быть доставлены на стадион "Буревестник".  Именно сорок шесть, и ни
одним меньше.  -  Он смотрел на Козлова снизу вверх. - А насчет диверсии в
клубе вы напишите мне письменное объяснение.  Мне кажется, что у вас глаза
бегают.
     Козлов был уверен,  что его непричастность к взрыву доказана,  вопрос
исчерпан.   Сгоряча  эсэсовцы  надавали  по  морде  многим  из  дежуривших
полицаев.  Вскоре,  однако, саперы обнаружили провода, которые тянулись из
подвала театра в сторону городского сада.  Установили, что мины диверсанты
заложили дня за два до концерта, когда никакой охраны в клубе еще не было.
Причем же здесь Козлов?!  Ведь он стоял снаружи,  и  притом только в  день
концерта.  Знал Александр Павлович и  то,  что собаки-ищейки сначала взяли
след диверсантов, а возле рынка его потеряли.
     - Так напишите объяснение, господин Козлов, - повторил Виталька.
     Требование Сазанского огорчило Александра Павловича еще и потому, что
он  чувствовал свою беспомощность и  понимал,  что Сазанский куражится над
ним.
     Полицаи с  автоматчиками усаживались в  грузовики и отбывали в разные
концы города. Александр Павлович ждал своей очереди и нервничал, он не мог
отогнать жуткую мысль, что где-нибудь в архивах обнаружат документы о том,
что он, Козлов А. П., несколько раз просился в партию. Да, да, просился, и
настойчиво.
     Впрочем,  думать  было  некогда.  Сев  в  кабину,  Александр Павлович
включил карманный фонарик и развернул список,  три странички машинописного
текста:  слева  номер по  порядку,  затем фамилия,  имя  и  отчество,  год
рождения,  адрес,  чем скомпрометирован.  Взгляд Козлова упал на фамилию -
Чинилкина. Чинилкина Дарья Васильевна.
     Тетя Даша попала в  список случайно.  Она не была ни активисткой,  ни
тем более комсомолкой,  просто издавна не  ладила с  Козловыми -  с  самим
Александром Павловичем и  его  женой.  Усмехнувшись собственной власти над
жизнью и смертью людей,  Козлов вначале пожалел соседку,  а потом успокоил
себя: "Лес рубят - щепки летят".
     Вслед за Чинилкиной в списке значилась Семенова Эльвира Вячеславовна,
год рождения 1923,  комсомолка.  Относительно Эльвиры все было в  порядке.
Комсомолку он обязан был записать -  долг есть долг. Плохо только, что все
это в своем дворе.  Однако он тут ни при чем. Его дело указать, а забирать
будут автоматчики.
     ...Было  ровно шесть часов утра.  Шел  холодный осенний дождь.  Низко
висели тучи, и казалось, до рассвета очень еще долго. На городской площади
и в домах города Колыча включились репродукторы городской радиосети.

          "Внимание! Внимание! Передаем приказ германского командования. В
     связи  с  розыском  большевистских  диверсантов,  устроивших   подлую
     провокацию   во  время  дружеского  концерта,  в  течение  всего  дня
     населению запрещается выходить из своих домов. Каждый, захваченный на
     улице без специального пропуска, будет расстрелян на месте..."

     Леонид Сергеевич Щербаков считал, что операция прошла успешно. Он еще
не знал, что более двадцати фашистов убиты и среди них эсэсовский генерал.
Он  не  знал,   что  в  самом  Берлине  негодуют  из-за  срыва  важнейшего
пропагандистского мероприятия.  Для Леонида Сергеевича сейчас главное было
в  том,  что участницы этой диверсии -  три десятиклассницы из его школы -
живы  и  невредимы.  Создавая  свою  крохотную группку,  Леонид  Сергеевич
исходил из того,  что в ее составе могут быть только абсолютно проверенные
люди, те, кого он знает лично, кому может доверять во всем.
     А  кого  он  знал в  этом городе?  Он  знал учителей своей школы.  Но
мужчины  сразу  ушли  в  армию,  многие  эвакуировались.  Остались  только
пожилые,  слабые,  обремененные семьями.  Он  знал  мальчиков  из  старших
классов. Ребята ушли на фронт в первые дни войны. А девушек-старшеклассниц
Леонид Сергеевич знал только как  завхоз.  Под  его началом в  школе перед
праздниками устраивалась генеральная уборка  да  еще  субботники весной  и
осенью.
     В  первый  день  фашистской  оккупации,  перебирая  имена  девчат  из
десятого  класса,  Леонид  Сергеевич  прежде  всего  вспомнил  об  Эльвире
Семеновой.  Историю  ее  семьи  Щербаков знал  от  своей  жены  и  однажды
собирался даже  пойти к  Вячеславу Баклашкину,  устыдить его  за  то,  что
предал детей. Тогда Галина Исмаиловна отговорила его.
     Ученики  часто  не  догадываются,   какими  глазами  смотрят  на  них
педагоги,  о  чем думают.  У  Леонида Сергеевича и Галины Исмаиловны своих
детей не было. Если бы у них была возможность выбирать, они взяли бы сразу
двоих -  сестру и  брата,  Эльвиру и Анатолия Семеновых.  Леонид Сергеевич
сказал однажды об этом своей жене, и та с ним согласилась.
     Ни  в  коем  случае не  предложил бы  Щербаков вступить в  отряд Вере
Ивановой. Иванова казалась ему слишком холеной и надменной. Она знала себе
цену,  и  мальчики ухаживали за  ней  класса  с  седьмого.  Однако  Леонид
Сергеевич понимал,  что Эльвира все равно обо всем расскажет Вере,  потому
что они были самыми близкими подругами.
     Третьей в  группе Леонида Сергеевича была  Надя Андреева,  худенькая,
беленькая, аккуратная и очень тихая. Надя была комсоргом десятого класса и
членом учкома.
     До  сих  пор девушкам поручались наиболее простые вещи.  Они собирали
сведения,  необходимые для диверсий,  писали и расклеивали листовки. Когда
Леонид  Сергеевич готовил  взрыв  эшелона  у  разъезда Пармузино,  девочки
доставляли ему туда взрывчатку.
     Операцию в  клубе  Леонид Сергеевич в  основном готовил сам.  Это  он
заложил мины и  сделал проводку.  Но у разъезда Пармузино Леонид Сергеевич
сам же  и  включил взрыватель.  Теперь он  поручил это Эльвире и  Вере.  К
счастью, все сошло хорошо.
     Леонид Сергеевич сидел за столом и  поверх занавески смотрел в мокрое
окно. Там, за стеклом, было холодно. Город спал. Не лаяли собаки, и петухи
почему-то  еще тоже молчали.  За  спиной Леонида Сергеевича на двуспальной
никелированной кровати спала Галина Исмаиловна,  Гюльнора,  дочь  Исмаила,
единственная узбечка в  этом городе на  западе России.  Не  оборачиваясь к
жене,  Леонид Сергеевич точно знал,  как она лежит -  на  левом боку,  без
подушки,  и  как лежат ее волосы -  огромная копна черных волос,  и  какие
молодые у Галины Исмаиловны руки...
     "Внимание! Внимание! - сказал репродуктор. Леонид Сергеевич подкрутил
гаечку,  чтобы было потише.  -  Передаем приказ немецкого командования.  В
связи с розыском большевистских диверсантов,  устроивших подлую провокацию
во время дружеского концерта..."
     "Не найдут,  - успокоил себя Щербаков. - Девчат, во всяком случае, не
найдут".
     Откуда  ему  было  знать,  что  фашисты вообще отказались от  поисков
подлинных виновников. Они прекратили эксперимент в городе Колыче и перешли
к обычной своей тактике - массовому террору. Леонид Сергеевич не знал, что
в список 620 заложников попала вся его группа,  все три девочки.  Они были
комсомолки. Они комсомолки, этого достаточно.
     Леонид Сергеевич вышел на кухню,  аккуратно оторвал листок календаря,
отделив часть  его  на  цигарку;  из  кожаного кисета он  насыпал махорки,
поглядел на  ходики.  Двадцать минут седьмого.  Он  закурил,  потом разжег
керосинку, поставил на нее тяжелый медный чайник.
     Захотелось разбудить жену и рассказать все, о чем думает. Он заглянул
в комнату. Свет из кухни упал на постель. Галина Исмаиловна спала на левом
боку, поверх кружевного пододеяльника лежала ее тонкая смуглая рука.
     Они  завтракали,  когда  за  окном остановилась машина и  послышалась
немецкая  речь.  Леонид  Сергеевич  отставил  тяжелую  фаянсовую кружку  с
горячим чаем и  встал.  В  правом кармане брюк лежал парабеллум,  отличный
немецкий пистолет,  из  которого Леонид Сергеевич ни  разу не  стрелял.  В
гражданскую ему  приходилось стрелять из  разных винтовок,  из  револьвера
типа "наган",  из кольта и  даже из маузера.  Маузер был тогда в  моде,  и
достать такое оружие удавалось не каждому.  В кармане пальто,  висевшего у
двери,  Леонид Сергеевич держал гранату. Он приготовился к сопротивлению и
знал, что не дастся живым.
     В дверь постучали.
     - Открой,  Галя,  -  сказал Леонид Сергеевич,  -  если ко мне,  пусть
проходят сюда, а ты подожди на улице. Мало ли что может быть.
     Она понимала, что может быть.
     Леонид Сергеевич напряженно вслушивался в разговор у входной двери.
     Важно,  чтобы Галя была подальше от стрельбы и еще - дай бог! - чтобы
не  было припадка.  Щербаков боялся,  что в  самый ответственный момент он
может потерять сознание.  Он  не  боялся смерти,  он боялся,  что припадок
помешает ему умереть,  как он того хотел.  Скоро Галина Исмаиловна вошла в
комнату в сопровождении фашистского автоматчика.
     - Какая-то  странная  история,   -  растерянно  сказала  она.  -  Наш
квартальный полицай  явился  с  немцами  и  требует,  чтобы  я  немедленно
отправилась с ними в детский садик. Он говорит, что искали заведующую и не
нашли. Им нужно открыть помещение, а дверь они ломать не хотят.
     В  комнату  просунулась большая голова  Юрки  Гордеева,  квартального
полицая.
     - Здрасте, Леонид Сергеевич! - радостно приветствовал он Щербакова. -
Простите, что такое дело. Фрицы эти в садике хотят контору свою разместить
какую-то,  а дверь ломать не желают. Они порядок любят. Пусть супруга ваша
откроет им, а садик-то все равно без пользы.
     Юрку  Гордеева Леонид Сергеевич знал  хорошо.  В  прошлом году бросил
школу,  уйдя из восьмого класса, в котором остался на третий год. Это была
потеря  для  школьного спорта.  Гордеев  участвовал во  многих  спортивных
соревнованиях в  городе  и  даже  в  областной спартакиаде.  У  него  были
зеленоватые неподвижные глаза  с  длинными  ресницами.  Крупная  голова  с
крутым выпуклым лбом казалась совсем детской.
     - Мы щас,  Леонид Сергеевич,  -  улыбался Гордеев, - у нас вон машина
стоит. Чик-чирик - и готово!
     Галина Исмаиловна нашла  ключи от  детского садика,  накинула платок,
сняла с вешалки телогрейку.
     - Не волнуйся, Леня, я быстро.
     Все  получилось не  так,  как ожидал Леонид Сергеевич.  Вроде бы  зря
тревожился,  зря напрягся,  зря боялся припадка.  Арест без обыска казался
ему бессмысленным.  И  потом,  кто бы  мог заподозрить Галину Исмаиловну в
том, чему виною был сам Леонид Сергеевич?
     "Хорошо,  что хватило выдержки,  -  думал Леонид Сергеевич.  -  Какое
ужасное совпадение! Я мог бы погибнуть сам, погубить жену и всю группу".
     Леонид Сергеевич никак не  предполагал,  что  его тихая жена попала в
число шестисот двадцати заложников только потому,  что  была председателем
месткома у  себя в  детском саду.  Никогда Леонид Сергеевич не поверил бы,
что за  ключами от детского сада могут приехать три вооруженных солдата да
еще  один  полицай.  Однако у  Юрки  Гордеева было такое глупое лицо,  что
Леонид Сергеевич не счел его способным на подобную хитрость.


     К  двум  часам дня  все  шестьсот двадцать заложников были собраны на
стадионе "Буревестник", пересчитаны, переписаны и под конвоем автоматчиков
с  собаками отведены за березовую рощу в гравийный карьер,  который отныне
должен был стать их тюрьмой. Карьер представлял собой глубокую яму с одним
только  выездом,  невдалеке от  которого стояло  похожее на  барак  здание
конторы. Над карьером были оборудованы долговременные пулеметные гнезда.
     В  половине  третьего  городское радио  объявило,  что  жители  могут
выходить на улицу и заниматься своими делами.
     Наталья Сергеевна шла медленно.  В  глазах у  нее мелькали и  роились
черные точки,  в левом боку болело, плечо и рука были как не свои. Семенов
шел рядом с  матерью и  все время спотыкался,  потому что не  мог оторвать
взгляда от ее лица. Он понимал, что мать думает об Эльвире, думает так же,
как он, но знает больше.
     Вчера еще было сухо,  но дождь,  начавшийся ночью, не переставал. Они
шли,  не разбирая дороги,  и  ноги у  обоих были в  грязи по щиколотку.  В
райтоповском дворе первым увидели деда Серафима.
     Он  стоял под дождем в  суконных штанах и  в  зимней шапке.  Наверно,
давно  стоял  он  так,  потому что  совершенно мокрая рубашка облепила его
огромный живот и брюки тоже были совсем мокрые.
     - Бабу мою взяли, - сказал дед Серафим. - Приехали и взяли. Александр
Павлович с двумя фрицами,  третий в машине.  Партизан ищут.  Видно,  такой
хитрый у них порядок для следствия.  - Дед Серафим делал умозаключения для
того,  чтобы успокоить себя.  - Хитрый порядок. С каждого двора берут одну
девку молодую, одну бабу старую. Хитро делают... Знают женскую натуру. Все
одно -  какая-никакая баба,  а  проболтается.  Они баб вместе собирают,  а
потом подслушивают. Бабы что хошь выболтают...
     Наталья Сергеевна двинулась к своему крыльцу. Семенов поддерживал ее,
чтобы не упала.
     - А  Козлов говорит,  к  завтрему всех  невинных повыпускают.  Или  к
послезавтрему... - крикнул вслед дед Серафим. - Уж он знает... - И добавил
неожиданно для себя: - Подлюга...
     В  квартире Семеновых все было на  своем месте.  Когда брали Эльвиру,
обыска делать не стали.
     Наталья Сергеевна легла не раздеваясь. Семенов накапал ей валерьянки,
она покорно выпила. Лежала молча. Сын приготовил поесть, мать отказалась.
     За  окнами шел  дождь.  В  доме было тихо.  Молчала и  черная тарелка
репродуктора.
     Поздно  вечером  Виталька  Сазанский  сообщил  населению города,  что
немецкое командование взяло  шестьсот двадцать заложников,  по  десять  за
каждого пострадавшего в клубе промкооперации.
     "О  дальнейшей судьбе заложников будет  объявлено особо",  -  сказала
тарелка.


                             ВРАЧЕБНАЯ ЭТИКА

     Она словно бы и не помнила,  что должна идти на работу. Сначала долго
лежала,  потом наконец встала и медленно копошилась по хозяйству. Начинала
одно дело,  не закончив, бралась за другое, а то вдруг садилась и смотрела
прямо перед собой ничего не видящими глазами.
     В  двенадцатом  часу  на  больничной  таратайке  в  райтоповский двор
приехал  Лев  Ильич  Катасонов.   Никогда  прежде  не  бывал  он  у  своей
операционной сестры.  Теперь приехал,  потому что узнал об аресте Эльвиры.
Он не суетился, но спешил сам и торопил свою верную помощницу.
     - Поедемте,  Наталья Сергеевна,  надо  что-то  делать.  Нельзя терять
время.
     Мать послушно собралась.  Они уехали,  и  Семенов остался один.  Ни с
кем,  кроме доктора Катасонова,  он ни за что не отпустил бы мать из дому.
Доктор же знал, что делал.
     Всю дорогу до  больницы Лев Ильич молчал,  но возле самых ворот вдруг
попросил повернуть к комендатуре.
     Угрюмые автоматчики пропустили его беспрепятственно.  Старик поднялся
на второй этаж,  куда указывала стрелка с  аккуратной готической надписью.
Ему  сказали,  что  майор  Келлер  отсутствует.  В  приемной  дежурили два
одинаково плешивых и  толстомордых писаря.  Доктор  объяснил,  кто  он,  и
попросил немедленно связать его с комендантом.
     Лев Ильич с трудом говорил по-немецки, потому что в последний раз был
в  Германии в конце прошлого века,  когда защищал диссертацию в Берлинском
университете.  Старший из писарей предложил доктору лист бумаги и  сказал,
что  заявление будет  сейчас  же  передано коменданту.  После  мгновенного
колебания Лев Ильич сел за стол.
     Совсем недавно он  дал себе слово ни по какому поводу не обращаться к
оккупантам с просьбами.  Он хотел делать вид,  будто ничего не изменилось,
будто фашистов и нет совсем. Сейчас он нарушал данное себе самому слово. К
тому же  Лев  Ильич лгал.  Доктор писал,  что  он  хорошо знает дочь своей
операционной сестры,  часто беседовал с  нею и  на этом основании заверяет
власти,  что девочка не интересуется политикой и  ни в чем противозаконном
замешана быть не может. Еще Лев Ильич писал, что лично ручается за Эльвиру
Семенову и  просит коменданта дать ему  право присутствовать на  допросах,
ибо девушка не достигла еще совершеннолетия.
     Лев  Ильич  понимал серьезность момента и  потому преступил все  свои
правила.  Он подписался так, как никогда не подписывался: "Доктор медицины
Берлинского университета, русский дворянин Лев Ильич Катасонов".
     В  больнице он  вел себя с  Натальей Сергеевной так,  будто ничего не
случилось.   Сразу  же  нагрузил  работой,  поручил  заново  стерилизовать
перевязочный материал,  халаты, простыни, инструменты. Время от времени он
уходил к себе в кабинет и звонил в комендатуру.  Ему вежливо отвечали, что
майор Келлер еще не появлялся.
     Между  тем  майор  Келлер давно сидел за  своим столом,  и  заявление
доктора Катасонова лежало  справа от  него  вместе с  другими прочитанными
бумагами.  Комендант был хороший службист.  Прочитав заявление Катасонова,
он прежде всего взял список тех,  кого должны были казнить первыми. В этом
списке было 62  человека,  и  искать там нужную фамилию было легче,  чем в
общем  списке.   Комендант  омрачился,   увидев,   что   Семенова  Эльвира
Вячеславовна в нем значится. Он считал, что в данном случае ничем не может
помочь  маститому хирургу.  Было  бы  крайне несправедливо,  чтобы  вместо
Семеновой Эльвиры Вячеславовны казнили кого-то,  чье  имя  стоит  в  общем
списке непосредственно после  Семеновой или  непосредственно перед ней.  О
том, чтобы казнить одним человеком меньше, не могло быть и речи.
     В  три  часа дня  радио сообщило,  что  ровно через час  на  стадионе
"Буревестник" будут  повешены первые заложники.  Населению объявили также,
что день следующей казни будет назначен в ближайшее время.
     Лев  Ильич позвонил в  комендатуру еще  раз.  Ему опять сказали,  что
майора нет.  На сей раз это была правда.  Келлер только что отбыл к  месту
казни.  Лев Ильич зашел к  Наталье Сергеевне в стерилизаторскую,  проверил
давление в  автоклаве,  сделал какие-то замечания,  а потом не удержался и
сказал так, как говорил после самой тяжелой хирургической операции:
     - Мы сделали все,  от нас зависящее,  - это главное. Остальное в руце
божьей.


     Стадион находился  вне  городской  черты.  Объявление  по  радио было
сделано довольно поздно,  поэтому  родственники  и  друзья  всех  шестисот
двадцати,  кого взяли в качестве заложников,  бросив свои дела, побежали к
стадиону.
     Это  было  большое зеленое поле на  опушке прекрасной березовой рощи:
трибуны с одной лишь стороны, а вокруг - низенькая ограда из штакетника.
     Семенов бежал впереди всех,  он в числе первых оказался на стадионе и
видел все.  Он видел,  как их вели со связанными руками к  длинной-длинной
виселице, поставленной параллельно трибунам. На трибунах было полным полно
фашистов, многие с фотоаппаратами.
     Когда все было кончено, перед Келлером поставили микрофон. Он говорил
медленно,   переводчик  внятно  его  переводил,   а   мощные  репродукторы
радиомашины далеко разносили их слова.
     Комендант  объяснял  населению,   почему  им  избрана  такая  система
наказания,  что  система  заложничества  применялась  во  все  времена,  и
пообещал,  что даль