ть человек выходят люди.
     Нет, Александр Павлович Козлов и в самом деле не обманул. Это были не
заложники,   а  пленные,  новая  группа  пленных,  которых  доставляли  по
узкоколейке со старых заброшенных торфоразработок. В городе знали, что там
находится большой лагерь военнопленных.
     Было раннее утро, вернее, раннее зимнее утро с серым холодным светом,
который,  падая  с  холодного темного неба,  отражался в  грязном снегу  и
становился еще более серым и холодным.
     Состав  теплушек стоял  близко от  водокачки,  пленных вели  сюда,  и
Семенов  видел  их  жесткие,   грязные  шинели,  землистые  лица  и  ноги,
обмотанные  ватным  тряпьем.  Конвоиры  торопили  пленных,  собаки  лаяли,
паровоз пыхтел.
     Конвоиры считали  пленных  по  шеренгам,  в  каждой  шеренге по  пять
человек.  Десять  пятерок  отделяли  от  общей  колонны  и  ставили  перед
теплушкой  с  широко  распахнутой дверью.  Всего  таких  теплушек  Сем„нов
насчитал двадцать три.
     В ожидании  погрузки  пленным почему-то не разрешили стоять или сесть
на землю - их поставили на колени,  но так,  чтобы они ни в коем случае не
нарушали стройности рядов.  Часть конвоиров с собаками на поводках нырнули
под вагоны и создали заслон позади состава,  другие конвоиры с молоденьким
офицером  во  главе  проверяли  прочность  вагонов.  Тяжелыми  деревянными
молотками на длинных рукоятках они  обстукивали  стены  и  полы  теплушек,
боялись  -  не  подпилены  ли  доски.  Наконец проверка вагонов кончилась,
молоденький офицерик  доложил  об  этом  пожилому,  и  тот  по-русски  дал
команду:
     - Встать!
     И  тут оказалось,  что подняться с колен после такого долгого стояния
совсем   не   просто.   Люди   вначале  становились  на   четвереньки,   а
распрямившись,  стояли нетвердо,  растирали колени руками.  Особенно долго
копошился один несчастный в  последней шеренге у второй теплушки.  Вид его
был  очень  нелеп:  полы  шинели обрезаны много выше  колен,  на  голове -
грязная пилотка,  вывернутая на уши.  Товарищи помогли ему встать с земли,
но он тут же повалился опять.  Конвоир,  стоявший возле водокачки,  громко
засмеялся;  человек в  вывернутой пилотке оглянулся на фашиста,  и Семенов
сразу узнал это птичье,  почти черное лицо.  Он  узнал это лицо той острой
детской памятью, которая всегда так удивляла и даже пугала его мать.
     У  Семенова сжалось сердце.  Не за этим он шел сюда,  не этого ждал и
хотел.
     - Шнель! Шнель! - торопили конвоиры пленных.
     Погрузка началась.
     Вячеслав  Борисович  Баклашкин  в   толпе   других   пленных  пытался
взобраться на  высокий пол товарного вагона.  Люди подсаживали друг друга;
те, что взобрались, протягивали руки, чтобы помочь остальным.
     - Шнель! Шнель! - торопили конвоиры и делали вид, что вот-вот спустят
своих свирепо лающих овчарок.
     - Папа! - сквозь стекло крикнул Семенов и, поняв, что отец не услышит
его,  толкнул раму окна и  еще  раз крикнул в  промозглый утренний шум:  -
Па-па!
     Кто-то  из  пленных обернулся на  крик,  но  отец не  слышал его.  Он
пытался влезть в теплушку, но едва мог оторвать от земли слабые ноги.
     - Папа! - еще раз изо всех сил крикнул Семенов.
     Теперь многие услышали этот крик,  многие стали смотреть по сторонам,
но только Баклашкин не слышал сына. Не ждал он, что кто-нибудь назовет его
так.
     Сердце Семенова разрывалось от жалости к  отцу -  не только к  этому,
несчастному,  слабому и  беспомощному,  но  и  к  тому  далекому,  который
стыдился сына  и  убегал от  него по  праздничной,  майской улице в  белых
парусиновых полуботинках.
     - Баклаш-кин! - не уставал звать отца Семенов. - Баклаш-кин!
     Отец забрался в  вагон и тревожно закрутил головой,  не понимая,  кто
может звать его здесь таким голосом.
     Семенов по пояс высунулся из окна.
     - Я здесь, папа!
     Теперь Баклашкин увидел его.
     - Сын! - крикнул он. - Сыночек!
     Однако Семенов не  слышал этих слов,  а  лишь угадал их  не  по губам
даже,  а по выражению лица. Шумно шла эта погрузка: свирепо лаяли овчарки,
орали конвоиры,  с грохотом начали задвигать двери дальних теплушек.  Если
бы  у  мальчика была  с  собой краюшка хлеба или  вареная картофелина,  он
побежал бы к вагону, чтобы все отдать отцу, но у него не было ничего, и он
крикнул еще:
     - Мы победим, папа! Побе-дим!
     Он понимал, что видит отца в последний раз, и все простил ему.


     Прогрохотала в  железных пазах  дверь последней теплушки,  разнеслась
вдоль  вагонов  последняя длинная  команда на  немецком языке,  без  гудка
рванул паровоз,  и через минуту или две стало тихо и пусто. Конвоиры сняли
общее оцепление,  ушел патруль,  стоявший ночью у выходных стрелок станции
Колыч.
     В   последующие  недели  горожане  часто  говорили  о  ночных  этапах
военнопленных и  еще о  том,  что всех больных и слабых в лесном лагере на
бывших торфоразработках фашисты расстреливают.
     Годом позже,  когда сын забыл свое настоящее имя и фамилию, его отец,
Вячеслав Баклашкин,  умирая от цинги в концлагере Заксенхаузен,  вспоминал
промозглое утро на станции Колыч,  серый снег на путях, свирепый лай собак
и сквозь все это незнакомый детский голос: "Папа!"
     Ему казалось,  что на  самом деле этого не было,  что он это придумал
сам себе в утешение.


                            В НОЧЬ НА СЕДЬМОЕ

     Над гравийным карьером дул ветер.  Он нес тяжелый снег,  и полицаи из
охраны радовались,  что на  ночь их  заменили пулеметчиками из  регулярной
фашистской части.  Пулеметчики завидовали полицаям,  которые могут до утра
уйти в барак.  Они завидовали даже и тем, кто там внизу. Внизу люди голыми
руками выскребали себе ниши,  где можно укрыться от  непогоды,  наверху же
была только колючая проволока и ветер.
     Дул ветер,  летел мокрый снег.  Казалось, будто огромная яма с людьми
на  дне одна на  всем свете,  и  нет в  мире ничего,  кроме нее да  редкой
березовой рощи, да еще стадиона "Буревестник" с длинной виселицей, которая
теперь пуста и ждет новых жертв.
     Беленный известкой конторский барак  поодаль  от  карьера  виделся  в
снежной  мгле  как  призрак.   Его  грязно-белые  стены  и  толевая  крыша
расплывались в метели. Окна в бараке были плотно занавешены.
     Возможно,  что никто из полицаев не вспомнил бы, что завтра 7 Ноября.
Но неожиданно прикатил Сазанский с Козловым. Машину свою начальник полиции
отослал обратно, сказав, что заночует здесь.
     - Эта  ночь особая,  -  сказал Сазанский полицаям.  -  В  эту  ночь я
призываю вас  всех  к  особой  бдительности,  ибо  возможны провокационные
вылазки советских диверсантов,  партизан и  отдельных фанатиков.  Долг мой
быть с вами,  друзья,  на самом опасном участке. На этот счет я располагаю
важными агентурными данными.
     Мягко говоря,  начальник  полиции  искажал  факты.  Агентурные данные
носили противоположный характер.  Комендант Ролоф, например, больше боялся
за  внутригородские  объекты,  за охрану железнодорожной станции,  мостов,
казарм,  самой комендатуры,  гестапо,  телеграфно-телефонного узла и т. д.
Сводки сообщали,  что партизаны именно так и делают, что этого в советский
праздник следует опасаться больше всего. Сводки информировали и о том, что
партизаны  во время налетов на населенные пункты казнят предателей прямо у
них же дома, в их теплых постелях. Вот почему Сазанский не хотел проводить
эту  ночь  ни  в  собственной квартире,  ни в комендатуре.  Он называл это
предчувствием, но никому про него не говорил.
     В бараке ему казалось надежнее в эту  ночь:  над  карьером  несколько
пулеметных  гнезд,  и  если  партизаны  захотят освободить заложников,  то
прежде напорются на них.  Во всяком случае,  сегодня предчувствие  толкало
Сазанского именно сюда, где прежде он бывал не часто и где теперь всю ночь
мог быть не один.  Он принял решение,  когда в дополнение ко всем слухам и
сводкам  собственными  глазами  увидел на пыльной витрине закрытого теперь
магазинчика "Спорт и фото" коротенькую листовку,  написанную под  копирку.
Неприятно было,  что подпись под ней стояла прежняя: "Погребальная контора
"Милости просим",  а текст  содержал  призыв  и  намек:  "Смерть  немецким
оккупантам и предателям! Да здравствует 7 Ноября!"
     Указание на конкретный день,  7 Ноября, показалось Сазанскому даже не
просто намеком, а конкретной угрозой. И не следует забывать, где партизаны
приклеили свою листовку.  Сазанский ни в  коей мере не был фаталистом,  он
считал, что береженого бог бережет.
     Конечно, барак  не  крепость,  но ничего лучшего начальник полиции не
смог придумать.  Еще Сазанский знал, что не следует говорить полицаям, что
он считает их барак более безопасным местом. Он знал, что этих здоровенных
мужиков,  каждый из которых мог прибить Витальку к земле  ударом  открытой
ладони,  надо  держать  в  вечном страхе.  Страх был главным их чувством и
главной движущей силой. Из восьми полицаев, бывших здесь, семь начали свой
путь к фашистам с обычного дезертирства. Струсив однажды, они прятались от
своих,  а оказавшись на оккупированной территории, из страха перед немцами
пошли на страшную службу в полицию.  Ведь и своего теперешнего заместителя
- А.  П.  Козлова - Виталька запугал.  Если бы не страх перед Виталькой из
"Спорт и фото",  пошел бы Александр Павлович опять по линии заготовки дров
и не было бы в городе такого исполнительного и представительного  полицая,
не было бы у начальника полиции такого верного холуя. Из восьми полицаев в
том бараке только Юрка Гордеев пошел в услужение к  фашистам  по  влечению
сердца.  В  этом  могучий,  ясноглазый бандит был сродни своему тщедушному
начальнику. Ему нравились фашистские порядки потому, что он легко мог себе
представить, как нужны его безжалостные кулаки новому начальству. Он хотел
найти одного-единственного хозяина и нашел  его  в  коменданте  Келлере  и
потом  в коменданте Ролофе.  Юрка досадовал только на то,  что между ним и
комендантом стоит Сазанский. Он надеялся, однако, что это временно.
     Свое пребывание в бараке в ночь на 7 Ноября начальник полиции начал с
речи  о  бдительности,  потом  проверил личное  оружие  полицаев и  сделал
выговор Гордееву за то,  что автомат у него давно не чищен.  Умело сочетая
политику кнута и пряника,  Сазанский сообщил, что в зимний период полицаям
выдадут теплую форму и  увеличат продовольственный паек.  Потом он  взял у
Козлова из рук кожаный докторский саквояж и торжественно достал оттуда две
бутылки французского виноградного вина.
     - Сейчас  мы  разопьем это  все  вместе,  -  потирая крохотные ручки,
сказал он.  -  За  верную,  так сказать,  службу,  за вечную,  друзья мои,
дружбу!
     Сазанский не  увидел радости в  лицах своих подчиненных.  Сам он  был
человеком непьющим и  не  понимал,  сколь оскорбительно предлагать по  сто
граммов кисленького французского вина каждому из этих дюжих,  промерзших и
к тому же трясущихся от страха мужиков.
     Однако вино было разлито по алюминиевым кружкам,  и Сазанский,  стоя,
повторил свой простой и, как он полагал, очень прочувствованный тост:
     - Поднимем бокалы,  друзья мои!  За  нашу трудную службу,  за  верную
дружбу и за нашего фюрера Адольфа Гитлера, ура!
     Полицаи сказали "ура" и  брезгливо выплеснули иностранную кислятину в
свои  большие прокуренные рты.  В  это  время  за  спиной  у  Сазанского с
грохотом упала доска.  Он выхватил пистолет, но не успел выстрелить. Из-за
щелястой, сделанной из горбылей перегородки появился приземистый человек с
отечным лицом и  слезящимися глазами.  На  голове у  него  был  вылинявший
буденновский шлем с опущенными отворотами.
     - Это  наш  дневальный,  -  поспешил  объяснить Сазанскому кто-то  из
полицаев.
     - Мобилизовали, чтоб шестерил, - добавил Юрка Гордеев. - Глухой он.
     Сазанский и  сам  узнал глухого.  Этот больной одинокий человек и  до
войны  был  сторожем и  истопником в  конторе.  Зимой и  летом он  ходил в
буденновском шлеме, застегнутом под подбородком.
     Испуг,  вызванный  появлением  дневального,  испортил  впечатление от
первого  тоста.  Сазанский сделал  знак,  и  Александр Павлович достал  из
докторского саквояжа еще одну такую же бутылку.
     - Господин начальник,  -  сказал Гордеев,  видя,  что Сазанский и сам
колеблется,  разливать ли вино по кружкам,  -  у нас на это вино и закуски
нет. Разрешите, я в город слетаю.
     - За закуской? - спросил Сазанский.
     Кто-то  из  полицаев не удержал злого смешка,  но Гордеев невозмутимо
подтвердил:
     - За закуской и  за прочим!  -  Глаза его лучились радостным желанием
всем сделать приятное.
     - Самогону принеси,  -  вдруг понял свой  тяжкий промах Сазанский.  -
Самогону, истинно русского черного хлеба, огурчиков соленых, грибочков...
     - И чего-нибудь мясного, - не удержался Козлов. - Сала, например.


     Как все люди,  Семенов любил праздники.  Но он издавно любил, чтобы в
праздники  была  плохая  погода,  чтобы было холодно,  чтобы дождь был или
снег.  Тогда никуда им не нужно было идти и никто  не  приходил  в  гости.
Обычно  они  сидели втроем - мать,  Эльвира и он,  - чаще всего на кухне у
плиты.  Грелись,  ели что-нибудь вкусное, пили чай с вареньем. Кухня у них
была  просторная,  светлая,  и  с  бабушкиных  времен на двух подоконниках
стояли цветы: герань, столетник и ванька-мокрый. Горшочки были обливные, а
на них - бумажные кружева.
     Сегодня,  в канун двадцать четвертой годовщины Октября, за окном была
непогода,  холод и  снег.  Топилась плита,  но  не было возле нее матери и
Эльвиры, Семенов сидел вдвоем с дедом Серафимом.
     - Кормют их,  кормют! - утешал Семенова дед. - Люди же знают. Жмых им
дают.  Лошадь дохлую недавно сволокли.  Если б  не  кормили,  они бы давно
померли.  Человек без пищи сдохнет -  чай,  не верблюд.  -  Дед успокаивал
Семенова как мог.  -  А  ты  и  не знаешь,  тама ли она.  Может,  она не в
карьере.  Говорят ведь,  что ее в гестапе держат, в подвале, в комендатуре
ихней.  Тама,  говорят,  важные люди сидят, не моей дурехе чета. Им кажный
день суп дают.  С вермишелью. И твоя тама не пропадет заодно. Им, говорят,
хлеб дают пеклеванный.
     Дед  совсем плохо переносил голод и  потому все время говорил о  еде.
Едва коснувшись этой темы,  он  мог  развивать ее  бесконечно.  Дед худел,
сморщивался  и  старел.  Глаза  у  него  были,  как  у  больного  ребенка,
беспомощные и жалобные. Семенов старался не смотреть на деда, чтобы самому
не  раскиснуть.  Теперь,  живя с  ним вместе,  он понял,  почему тетя Даша
терпела лентяйство своего мужа и его болтовню, почему была и строга с ним,
и баловала его. Он был ей вместо ребенка.
     Дед подремывал,  сидя у остывающей плиты. Временами он начинал сопеть
и посвистывал носом,  потом на минуту просыпался,  говорил две-три фразы и
скоро вновь засыпал.  Так бывало каждый вечер, так было и сегодня, в канун
годовщины Октября.
     Когда дед  в  очередной раз  проснулся,  Семенов взял его  под руку и
отвел в комнату. Спал дед на Эльвириной кушетке.
     Семенов  взял  с  этажерки книгу  "Принц  и  нищий",  погасил свет  и
вернулся на кухню.  Семенов еще не читал "Принца и  нищего",  но слышал от
других, что это очень интересная книжка. Он открыл ее на первой странице и
прочел  слова,  написанные  наискось  под  заглавием  густыми  фиолетовыми
чернилами: "Т. Семенову, которому я абсолютно доверяю! Л. С. Щербаков".
     Семенов понимал,  что Леонид Сергеевич не  кривил душой,  когда писал
это.  Они ведь и в том разговоре поняли друг друга. И речь к тому же шла о
личном доверии бывшего чапаевца к ученику пятого класса, а не о том, имеет
ли право командир партизанского отряда разглашать тайны военного значения.
И  вспомнилось Семенову,  что говорил ему Щербаков о  любви детей к  своим
родителям,  о том, как это важно и что представить страшно будущее страны,
где  дети  перестали бы  любить родителей.  Леонид Сергеевич говорил,  что
такая страна погибнет, да и кому нужна такая страна.
     Книга,   подаренная  Леонидом  Сергеевичем,   судя  по  всему,   была
интересная.  Семенов принялся читать про  то,  как  в  один осенний день в
древнем городе Лондоне в  бедной семье Кенти родился мальчик,  который был
ей совсем не нужен.  В тот же день в семье Тюдоров родился другой мальчик,
который стал  наследником престола.  Одного мальчика звали Том,  другого -
Эдуард.
     Семенов  отложил  книгу  и  задумался.  Посидев немного с  книгой  на
коленях,   он  встал,   растопил  плиту,  взял  с  полки  большую  зеленую
эмалированную кастрюлю,  накидал в  нее  самой лучшей,  отборной картошки,
залил водой и поставил на огонь.
     "Пусть будет в мундире.  Тоже неплохо. В такой день можно, - думал он
почти вслух. - Если уж не сегодня..."
     Он  нашел спрятанную от  деда початую бутылку мутного постного масла,
сунул ее  в  один  карман брюк.  В  другой карман положил несколько мелких
луковок.  Потом  он  завернул в  газетку соли  и  тоже  положил в  карман.
Картошка  сварилась.  Семенов  слил  воду,  завернул  кастрюлю  в  старый,
оставшийся от  бабушки  клетчатый  шерстяной платок  и  завязал  его  углы
наверху, чтобы удобно было нести.
     Семенов  оделся  тепло,  хорошо  застегнулся на  все  пуговицы своего
бобрикового пальто, из которого сильно вырос, погасил свет в кухне и вышел
во двор.
     Темень,  ветер и мокрый снег обрадовали его.  Он спустился с крыльца,
но,  вспомнив,  что  ночью дед проснется и  встревожится,  вернулся домой,
зажег на кухне свет и написал деду записку.
     Семенов шел быстро.  Настроение у  него было отличное,  потому что он
решился и  решение это казалось правильным.  Никто и не заподозрит,  что в
такую ночь кто-то решится проникнуть в карьер.  А он проберется, проползет
со стороны стадиона и спрыгнет, даже не спрыгнет, а скатится со склона. Не
все же  стены там отвесные.  Он представлял себе,  как они втроем -  мама,
тетя  Даша и  он  -  будут сидеть кружочком и  есть картошку,  макая ее  в
постное масло с мелко крошенным луком.  "Нож забыл,  - подумал Семенов, но
успокоил себя: - У них есть, наверное".
     Иногда  по  улицам  проезжали  фашистские патрульные машины,  Семенов
нырял тогда в подворотни,  прятался за палисадники.  Никто не замечал его,
потому что снег шел все сильнее,  хлопья были крупные и свет автомобильных
фар, отражаясь от них, слепил тех, кто сидел в машине.
     "Картошка еще не остынет,  - думал Семенов. - Она долго тепло держит.
И  платок бабушкин теплый".  Ему  тоже было тепло,  он  расстегнул верхнюю
пуговицу своего пальто,  больше похожего теперь на куртку,  и  зашагал еще
быстрее.  Дальше был стадион,  и  миновать его Семенову хотелось стороной.
Однако крюк тоже делать не стоило -  потеря времени.  Да и  снег стал идти
потише.
     Семенов старался не  смотреть на  виселицу и  всего один раз невольно
оглянулся  туда.   На  поле  чуть  брезжил  свет,  и  Семенову  почудилась
человеческая тень под  виселицей.  Будто сидит человек неподвижно,  голова
запрокинута вверх, к перекладине, будто он внимательно на нее смотрит.
     Перед гравийным карьером был  кочковатый пустырь,  поросший высокими,
матерыми сорняками.  Семенов пригибался все ниже к земле, а в конце концов
пополз,  толкая впереди себя кастрюлю с картошкой.  Ползти было трудно, он
спешил,  сердце колотилось,  в  ушах  звенело.  Вдруг Семенов почувствовал
кого-то совсем рядом с собой и обернулся.
     В  двух шагах позади него стоял коренастый человек с повязкой полицая
на левом рукаве.
     ...В   бараке   маялись.   Обещание  выпивки  настроило  полицаев  на
определенный лад, а Гордеева все не было.
     Пробовали рассказывать анекдоты -  ничего смешного,  новенького на ум
не приходило.  Сели играть в домино -  игра не клеилась,  не было никакого
азарта.  Думалось больше про то, что Сазанский с Козловым не зря прикатили
и неизвестно, чем кончится эта проклятая мокрая ночь.
     Сазанский лежал