- Можно мне поговорить с ним? - спросил Виктор врача.
     - Попробуй... - сказал тот. - Только это бесполезно.
     - Здравствуй, - сказал Дубровский.
     - Здравствуйте...
     - Как тебя зовут?  -  спросил Дубровский,  чувствуя, что где-то видел
мальчика.
     - Не знаю, - ответил мальчик.
     - А фамилия?
     - Не помню.
     Виктор догадался, что мальчик до сих пор думает, что он у немцев.
     - Ты понимаешь, где ты находишься?
     - Понимаю.
     - Где? - невольно повысил голос Дубровский.
     - В лесу, - сказал мальчик и отвернулся.
     Виктор увидел его  профиль -  открытый лоб,  прямой нос с  горбинкой,
высокую верхнюю губу. Этот профиль Витя знал очень хорошо. Это был профиль
Эльвиры!
     Витя вспомнил,  что у  Эльвиры был братишка и  что он видел его в  те
полчаса. Правда, начисто вылетело из головы, как этого братишку звали.
     Мальчик лежал к  нему в  профиль,  и Дубровский все больше убеждался,
что это не случайное сходство.
     - Я  сказал  тебе  -  напрасный труд,  -  буркнул врач  за  спиной  у
Дубровского.  -  Я  не  специалист по нервным болезням,  но это напоминает
амнезию,  как  она  описана  в  учебниках.  Можно  предположить,  что  она
травматического характера.  Его  били  по  голове.  И  можно  думать,  что
самовнушенная.
     - А что такое амнезия? - обернулся Виктор к врачу.
     - Паталогическая потеря памяти.  Бывает -  навсегда.  Амнезия описана
довольно  подробно.  Различают,  например,  полную  амнезию,  тотальную  и
частичную,  или,  как ее еще называют, частную. Частичная распространяется
избирательно на события определенного характера или времени. К счастью для
человечества,  мало  кому  удается  избавиться от  прошлого  таким  именно
образом. - Врач старался придать своим словам характер сухой академической
справки,  но голос его срывался,  в горле пересохло. Он лучше других видел
следы пыток на  теле  мальчика,  лучше других знал,  что  это  значит.  Он
продолжал:   -  В  данном  случае,  если  хочешь  знать,  причину  амнезии
установить особенно трудно. Она могла наступить сразу после травмы черепа.
Потом мальчик сам гасил в себе любые проблески памяти.  Сознательно он это
делал или  подсознательно -  тут  невозможно найти грань.  Ведь он  был  в
гестапо, и его пытали...
     - Да,  -  сказал Виктор, - такое лучше не помнить... Только и нарочно
не забудешь.
     - Не утомляй его, - сказал врач. - Поболтали, и хватит.
     - Еще несколько вопросов, - сказал Витя.
     - Десять минут, - согласился врач, взглянув на часы.
     Виктор подошел совсем близко.  Он был уже абсолютно уверен, что перед
ним брат Эльвиры и,  конечно, это его он видел в тот день, когда забегал в
райтоп.
     - Я тебя знаю, - твердо сказал Дубровский. - Твоя фамилия Семенов.
     Мальчик ответил:
     - Не помню...
     - Ты же Семенов,  Семенов,  -  настаивал Виктор.  -  Мы в одной школе
учились - ты был в третьем или в четвертом. Я тебя помню, и ты должен меня
помнить. Я в "Ревизоре" Хлестакова играл.
     - Не помню, - ответил мальчик, - я вас не помню...
     - Ну вспомни же, вспомни! - молил Дубровский. - Я к Эльвире приходил.
Эльвиру ты помнишь?
     - Не помню...
     - Я был в летней гимнастерке, с одним кубиком, желтая кобура...
     Виктор не  сомневался,  что  перед ним  брат Эльвиры.  Он  мучительно
пытался вспомнить, как его зовут: Женя... Вася... Игорь... Вова...
     - Я тебя знаю, я только забыл, как тебя зовут, - убеждал он мальчика.
     - Я тоже забыл... - тихо ответил мальчик.
     - Ну вспомни, вспомни, - умолял Виктор. - Вы жили на Луговой, рядом с
Салтыкова-Щедрина.  У тебя сестра есть,  Эльвира.  Я ее друг - Дубровский,
Витя.  Понимаешь,  Дуб-ров-ский.  Эля меня Дефоржем звала.  Меня  в  школе
дразнили: "Я не француз Дефорж, я - Дубровский".
     - Не помню я... - устало произнес мальчик.
     Из всего "Дубровского" Виктору вспомнилась теперь почему-то всего еще
одна фраза, составленная из пяти русских и одного французского слова.
     - Я не могу дормир в потемках,  -  сказал он мальчику.  -  Вспомни, я
Дубровский,  ты Пушкина читал?  Помнишь?..  Я не могу дормир в потемках...
Ну,  пожалуйста,  вспомни!  У  тебя сестра есть,  Эльвира...  Этот помещик
говорит, Пафнутьич: "Я не могу дормир в потемках". Помнишь?
     - Хватит,  -  строго сказал врач.  -  Немедленно уходи. Неужели ты не
видишь, что ему плохо от твоих вопросов.
     Виктор  схватил  в  охапку  полушубок и  выскочил  на  мороз.  Быстро
темнело,  в  дальней землянке кто-то играл на балалайке,  со стороны кухни
тянуло подгоревшей кашей.


     Самолет  с  Большой  земли  прилетел  звездной ночью.  Летчики  сразу
увидели ориентиры:  всего один разворот над  сигнальными кострами,  резкое
снижение и стремительная посадка с внезапно притихшими двигателями.
     Когда  самолет  остановился  и  его  догнала  поднявшаяся за  хвостом
снежная пыль, первым шагнул Карп Андреевич Дьяченко.
     Три  летчика в  теплых шлемах,  меховых куртках и  унтах спрыгнули на
землю.  Карпу  Андреевичу они  показались ужасно  знакомыми,  похожими  на
известную фотографию Чкалова,  Байдукова и  Белякова после их  знаменитого
перелета Москва -  Америка через Северный полюс.  Летчики и сами знали про
это сходство и стремились к нему еще больше.
     Они   были  немногословны,   улыбчивы,   чуть-чуть  снисходительны  к
восторгам в  свой  адрес.  Летчики угощали партизан папиросами "Казбек" из
твердых  довоенных  коробок,  давали  прикуривать от  шикарных  зажигалок.
Партизаны,  даже  некурящие,  закурили  теперь:  каждая  папироса -  часть
Большой земли, частица невозвратно далекой довоенной жизни.
     Самолет  разгрузили  быстро.   В   глубь  леса  унесли  новую  рацию,
боеприпасы, продукты, газеты и книги.
     Три партизана подвели к самолету полковника Ормана.  На всякий случай
большая ушанка была надета на  нем  задом-наперед,  чтобы глаза не  видели
ничего вокруг.  Казалось,  что голова свернута раз и  навсегда.  Полковник
крутил ею и свинцово-серо светился в ночи погонами и значками.
     Появился партизанский доктор.  Он нес сверток одеял, внутри которого,
как личинка в коконе, лежал Семенов.
     - Дай помогу,  -  просил, идя за ним следом, Виктор Дубровский. - Дай
помогу...
     Доктор не оборачивался. Нести Семенова было легко: он весил не больше
двух пудов.  В самолете было холоднее, чем в лесу. Может быть, доктору так
казалось, но он побежал за другими одеялами.
     Виктор Дубровский подошел к Дьяченко.
     - Может, погодим? - сказал он.
     - Что? - не понял тот.
     - Может, погодим пацана отправлять?
     - Нет,  -  отрубил командир отряда,  но,  взглянув на  Виктора,  счел
нужным  объяснить:  -  Во-первых,  врач  считает,  что  жизнь  мальчика  в
опасности.  Во-вторых,  у  нас  нет  медикаментов и  специалистов по  этим
болезням. В-третьих, у меня нет времени обдумать твое предложение. Самолет
улетит через десять минут.
     Дубровский  посмотрел  в   глаза  командира  и  понял,   что  просить
бесполезно.  Дьяченко был непреклонен.  У него было еще и "в-четвертых", о
котором  он  никому  не  хотел  говорить:  фашисты нащупали местоположение
отряда и придется переходить на новое место.
     Прибежал врач с одеялами и сказал пилоту, что мальчика нельзя надолго
оставлять одного, и если будет холодно, то придется его еще раз укутать.
     - А документы на него есть? - спросил летчик.
     - Нет,  -  сказал Дьяченко.  -  Документов нет, а сам он не помнит ни
фамилии своей, ни имени.
     - Фамилию я знаю точно, - сказал Дубровский. - Его фамилия Семенов, а
имени и отчества я вспомнить не могу.  Запишите условно:  Семенов Алеша...
Кажется, все-таки Алеша.
     Сказав это,  Виктор вдруг вспомнил,  что  знал  отчество Эльвиры.  Он
однажды,  дурачась,  назвал ее  Эльвирой Вячеславовной,  а  она неожиданно
обиделась. Потом только он узнал, почему обиделась Эльвира.
     - Значит,  Семенов.  Без  имени  и  без  отчества,  - говорил летчик,
записывая что-то на скрипящей кожаной плантетке.
     - Нет, - поправил его Дубровский. - Имя запишите Алеша, а отчества не
надо. Слишком много условностей: условное имя, условное отчество...
     Небо с запада стало быстро заволакиваться, полетел снежок, и командир
экипажа сказал, что хорошо бы линию фронта пройти над облаками.
     Когда самолет исчез за лесом,  снег шел вовсю.  Партизанам было жаль,
что он засыпает след самолетных лыж.  Хотелось, чтобы командир дал команду
и на завтра готовить площадку для приема самолета, однако Дьяченко об этом
ничего не сказал.
     Он  смотрел на  восток,  где не  было еще никаких следов рассвета,  и
молчал.
     Молча же он повернулся и пошел в лес.


                                  ЭПИЛОГ

     Если вам,  дорогой читатель,  захочется узнать о событиях какого-либо
конкретного прошлого,  не ленитесь пойти в библиотеку и взять там подшивку
газет того времени.  Потом  вы  можете  читать  толстенные  тома,  изучать
архивные    материалы,   подлинные   документы   эпохи.   Для   серьезного
исследователя это обязательно.  Однако самое первое и потому самое сильное
впечатление дадут вам только газеты.
     Шел апрель тысяча девятьсот сорок третьего года.
     В  начале этой  повести я  вынужден был  привести несколько тягостных
газетных сообщений первых  месяцев  войны,  зато  теперь  с  радостью могу
рассказать, какие вести приносили газеты в сорок третьем.
     12  января.  Освобождение  захваченных  фашистами  курортных  городов
Кавказа.  Вновь советскими стали Кисловодск,  Пятигорск, Минеральные Воды,
Железноводск, Георгиевск.
     16 января. Присвоение воинского звания генерал-полковника Говорову Л.
А. и Рокоссовскому К. К.
     17 января. В последний час. 1. Успешное наступление наших войск южнее
Воронежа.  2.  Ликвидация окруженных фашистских войск в районе Сталинграда
близится к концу.
     В  том  же  номере  газеты  приказ  о  введении новой  формы  одежды.
Установлено ношение погон.
     19  января.   Войска  Ленинградского  фронта  и   Волховского  фронта
соединились: прорвана блокада Ленинграда, длившаяся с сентября 1941 года.
     Так начинался этот год. Таким он обещал быть. Таким он и был.
     В марте наши войска освободили Колыч, еще через неделю отряд Дьяченко
соединился с регулярными частями Красной Армии;  а вскоре Карпа Андреевича
и командира отрядной разведки Виктора Дубровского вызвали в Москву.
     На рассвете того апрельского дня,  когда ученики ремесленного училища
должны были выйти на предпраздничный субботник,  в Москву въехал трофейный
немецкий  "супер-мерседес".   Это   была  роскошная  генеральская  машина,
изуродованная камуфляжем и заляпанная грязью.
     На  последнем КПП*  у  самого въезда в  город  старшина,  проверявший
документы, посоветовал:
     - Вы бы помыли ее, товарищ водитель, в столицу въезжаете.
     _______________
          * КїПїП - контрольно-пропускной пункт.

     - При  первой возможности,  -  заверил старшину водитель.  Он  плавно
тронулся с места и,  обернувшись назад,  спросил:  - В гостиницу "Москва",
Карп Андреевич?
     - Да. До тринадцати ты свободен, Витя. В четырнадцать мне в штаб.
     Это был ничтожно малый срок,  чтобы найти мальчика, от которого почти
полтора года не было никаких вестей.  Да и  почему он в Москве?  Его могли
отправить в глубокий тыл,  в теплые края,  в Ташкент,  например, где много
фруктов и овощей, необходимых детскому организму.
     В то утро камуфлированный серыми и зелеными пятнами трофейный лимузин
видели в разных концах Москвы и Подмосковья.  Виктор побывал на аэродроме,
где  базировались  самолеты,  обслуживающие партизанские  отряды,  в  двух
детских больницах,  на нескольких частных квартирах и,  наконец,  оказался
возле заводской проходной.
     Вахтер наотрез  отказался  пропустить  его  на территорию завода и не
разрешил позвонить по внутреннему телефону.  Однако Виктор не обиделся  на
него.  Ему  понравилось,  что  в  тылу  такая  бдительность  и что Семенов
работает на таком серьезном заводе.  Виктор попросил кого-то из шедших  на
работу   вызвать   ученика   ремесленного   училища   Семенова   к  своему
"супер-мерседесу".  Только теперь у него выдалось несколько  минут,  чтобы
вымыть машину.  Он достал из багажника ведро и тряпку,  выпросил у вахтера
воды и принялся за работу.
     У него не было четкого представления о том, как он начнет свою беседу
с  Семеновым.  Во  всяком  случае,  это  следует  делать  куда  спокойнее,
сдержаннее и  разумнее,  чем в  тот раз в  землянке партизанского доктора.
Надо исподволь,  постепенно, начиная со многих, но второстепенных деталей,
помогать воспоминаниям мальчика.  И  еще  одно:  как  можно чаще он  будет
называть мальчика его настоящим именем,  Толей. Это поможет им сблизиться,
вернуться к довоенной обстановке.  О событиях недавнего времени Дубровский
решил   говорить  как   можно   меньше.   Вполне  вероятно,   что   именно
подсознательное желание мальчика во  что бы то ни стало избавиться от этих
воспоминаний и привело его к амнезии.
     Виктор многое повидал за два года войны, но о том, что увидел и узнал
в своем родном городе,  сам старался не вспоминать. Ему это, правда, никак
не удавалось.  Казалось,  что все виденное только сейчас стало проникать в
сердце.  Будто раньше он  только видел и  не  понимал того,  что видел,  а
теперь вдруг понял.
     ...Сначала он зашел к  матери Эльвиры.  В  холодной комнате,  укрытая
тряпьем,  лежала изможденная и  совершенно седая женщина.  Отвечать на  ее
вопросы было трудно.  Она,  видимо, не надеялась, что сын жив. Не верила в
то,  что рассказывал Дубровский про партизанский отряд и  про эвакуацию на
Большую землю, да еще самолетом.
     О пытках, о болезни, о потере памяти Виктор ничего ей не сказал.
     Трудно  было  отвечать на  вопросы матери,  но  еще  труднее было  ее
спрашивать.  Она медленно шевелила бескровными губами и глядела на Виктора
по-детски беззащитно. Она не верила, что кто-то сможет ей помочь.
     Виктор не выдержал ее взгляда и отвернулся.  Неожиданно он встретился
с  точно таким же взглядом.  Со стены на него смотрели такие же глаза.  Он
невольно встал  и  подошел  ближе.  В  рамочке  из  морских  ракушек  была
фотография Эльвиры.  Восьмой класс,  комсомольский значок на белой блузке.
Это была та самая фотография, где Эля так походила на свою мать, та самая,
которая напомнила Александру Павловичу Козлову,  что  Эля комсомолка и  ее
следует занести в полицейские списки.
     - У вас нет еще одной такой карточки?  -  спросил Виктор.  -  Я хотел
бы... на память.
     - Есть,  -  сказала мать. - Таких у нас несколько. Только я сейчас не
найду.  Возьми, Витя, эту. А рамочку на комод положи. Я с силами соберусь,
найду и вставлю.
     - Я  лучше  в  другой  раз,  -  решительно отказался молодой человек,
представив себе ракушечную рамочку без фотографии.
     - Бери,  Витя.  Мне спокойнее так.  Вроде у нее жених был,  любовь...
Вроде она успела в жизни. Бери, Витя...
     Потом  он  долго  стоял  на  стадионе.  Футбольное поле  хлюпало  под
сапогами,  и на единственной трибуне под скамейками серел снег или обрывки
мокрых газет.  Вдоль трибуны,  подпертая в шести местах,  стояла виселица,
выкрашенная,  как и трибуна,  бледной голубой краской. За стадионом рябила
белизной редкая рощица...  "Все тихо в лесу. Только изредка птичка захочет
воспеть  прелесть  дней  промелькнувших  и,   вдруг  испугавшись  чего-то,
смолкает..."
     Виктор мыл машину,  а  в нескольких шагах от него уже стоял худенький
мальчик в  телогрейке и  фуражке с  лакированным козырьком.  Семенов узнал
Дубровского не сразу. Вначале просто понял, что видел его в такое время, о
котором не хочется думать.  Потом Семенов точно вспомнил землянку с окном,
напоминающим парниковую раму,  и  этого  молодого военного,  пристающего с
мучительными и бесполезными вопросами о прошлом.
     - Это вы меня вызывали?  - спросил мальчик. - Если можно, пожалуйста,
побыстрей. Я отпросился на десять минут.
     Дубровский тоже  узнал  Семенова и  сразу же  почувствовал,  что  тот
сознательно не хочет говорить с ним.
     Виктор продолжал мыть  машину.  Нарочитая вкрадчивость,  с  какой  он
заранее готовился провести свой  первый  разговор с  мальчиком,  оказалась
совершенно неуместной.
     - Ты не ошибся.  Это я тебя вызывал,  -  сказал Дубровский, выплеснув
грязную воду из  ведра.  -  И  не предупреждай меня,  что торопишься.  Это
невежливо по отношению к старшим.
     Виктор понял,  что  тон взят правильно.  Надо говорить сурово:  не  о
болезни, а о делах. Он распахнул дверцу:
     - Садись. У меня печка работает, тепло. Потолкуем... Ты куришь?
     - Нет, спасибо.
     - Значит, я один покурю, а ты расскажешь, как работаешь, как живешь.
     Дубровский, не торопясь, свернул цигарку, закурил. Он слушал довольно
связный,  хотя и  краткий рассказ мальчика,  а  сам думал о  том,  что нет
никакой возможности привезти этого ребенка к  матери,  которая и  так  еле
жива.  Конечно,  может быть,  в родном городе, в своем доме, в своей семье
мальчик быстро вспомнит все.  Хорошо,  если вспомнит.  А если нет? Встреча
такого сына с такой матерью может погубить одного из них,  а то и обоих. В
голове  вертелись  слова,  услышанные  от  врачей,  рассказывавших  ему  о
болезненной потере памяти,  об амнезии.  У мальчика случай частичной,  или
частной,   ретроградной,   амнезии.   Такую   амнезию   называют   еще   и
аффетрогенной... От этих непонятных терминов легче не становилось.
     Виктор решил:  еще одну попытку вернуть мальчику память он предпримет
сам.  Правда,  врач в  детской больнице именно сегодня утром предупреждал,
что  такие  больные  интуитивно отталкивают от  себя  все,  что  связано с
неприятными,  отрицательными воспоминаниями.  Насильственное возвращение к
прошлому может привести к  еще большей амнезии,  ухудшить дело.  И  все же
Виктор  решился.  Мальчик  достаточно окреп  физически  и  весьма  толково
рассказывает обо всем, что было после его освобождения от немцев.
     Дубровский начал так:
     - Я ехал к тебе за сотни километров,  и у меня очень мало времени.  Я
хочу,  чтобы ты  выздоровел,  и  у  меня больше возможностей,  чем у  всех
здешних  врачей.  Во-первых,  я  хочу  сообщить  тебе,  что  твоя  фамилия
действительно Семенов, а зовут тебя Анатолием. Ты родился в городе Колыче,
маму  твою  зовут Наталья Сергеевна,  она  жива  и  будет очень рада  тебя
видеть... Понятно?
     Виктор ждал, что будет.
     - Простите, пожалуйста, - сказал мальчик, - но мне неудобно так долго
отсутствовать.  Там ребята вкалывают,  у  нас субботник,  а я с вами здесь
болтаю. Я пойду...
     - Постой,  - ухватил его за тонкую руку Дубровский. - Ты понял, что я
сказал?
     - Понял,  -  сказал мальчик.  -  Только зовут меня Алексеем.  Так  по
документам.
     - Это я так тебя записал.  Перед отлетом.  А на самом деле тебя зовут
Толей. Ты мне веришь?
     - Верю,  -  согласился мальчик.  - Но мне больше нельзя здесь сидеть.
Перед товарищами стыдно. Я и так хуже других работаю.
     - Ну хорошо.  Ты сейчас пойдешь. Еще несколько вопросов. Неужели тебе
не хочется увидеть маму, родной город, свой дом?
     Мальчик с сожалением посмотрел на Дубровского.
     - Как вы не понимаете:  я  очень хочу,  но я ничего не помню.  Как вы
назвали город?
     - Колыч.
     - Не помню. И маму не помню. И папу.
     - У тебя еще сестра была.
     - Не помню.
     - Погибла она. Ее фашисты повесили.
     Здесь  Виктор  перешел  дозволенное.  Врачи  категорически  запретили
говорить о страшном прошлом, а он знал, что брат видел казнь сестры.
     - Когда повесили? - спросил Семенов.
     - Ты же сам там был осенью сорок первого,  -  сказал Виктор.  - Ты же
видел.  Мне  говорили,  что  ты  там был,  когда Леонид Сергеевич Щербаков
стрелял в  коменданта.  Ты помнишь Леонида Сергеевича?  Он у  нас в  школе
работал.
     -