на канцелярском столе, под головой у него была чья-то
шинель,  в руках какая-то брошюрка в серой обложке.  Возле каждого полицая
лежала такая же брошюрка о новом порядке,  который Гитлер хотел установить
в мире,  но читал один Сазанский.  Впрочем,  может быть,  и он не читал, а
только делал вид.
     - Может, споем? - косясь на Сазанского, предложил полицаям Козлов.
     - А про кого?
     - Это уж вы сами решайте,  - сказал Козлов. - Можно "Степь да степь",
можно "Калинку", можно "Ты ли мэнэ пидманула"...
     - Тверезые только  артисты поют  да  еще  пионеры,  -  сердито сказал
кто-то. - Нашел тоже хор Пятницкого...
     Очень уж  им хотелось напиться в  эту ночь,  напиться и  ни о  чем не
думать.
     Все обрадовались,  когда хлопнула дверь тамбура, а потом растворилась
и обитая дерматином дверь барака.
     Однако первым вошел не Гордеев, а мальчуган в бобриковом пальтишке. В
одной  руке  мальчик нес  мокрый  клетчатый узел,  в  другой  -  новенький
голубенький патефон.
     Сазанский удивленно сел на столе, но брошюру из рук не выпустил.
     - Разрешите  доложить,  господин  начальник полиции.  На  подступах к
карьеру был обнаружен и выслежен мной большевистский лазутчик.  Схвачен на
месте преступления. - Гордеев самую капельку кривлялся, докладывая по всей
форме,  но ему и  в  самом деле хотелось быть отмеченным.  Кроме того,  он
слегка выпил.
     Его-то и видел Семенов сквозь снежную пелену на пустом стадионе.  Там
Гордеев  сделал  небольшую остановку,  съел  здоровенный кусок  колбасы  и
сильно отпил из бутыли с самогоном.  Гордеев знал, что если все будут есть
и  пить поровну,  то  ему может не хватить.  У  него аппетит был лучше,  и
пьянел он не так скоро.
     - За бдительность мне бы стаканчик с холоду,  - добавил Юрка, увидев,
как много в бараке народу.
     - Посмотрим,  -  сухо сказал Сазанский, ему не нравился развязный тон
Гордеева. - Что это у него в руках?
     - Патефон!  -  сказал Гордеев. - Это я заставил его нести. Прихватил,
понимаете,   патефон  на  случай  веселья.  В  одной  руке  у  меня  сумка
хозяйственная,  в другой патефон -  обе заняты.  А когда я поймал его,  то
пришлось себе одну руку для оружия освободить. Вдруг бежать вздумает!
     - Обыщите арестованного, господин Козлов, - приказал Сазанский.
     Александр Павлович сразу  узнал  Семенова,  понял,  что  тот  пытался
пробраться к карьеру, чтобы передать матери поесть. И гитлеровские солдаты
и  полицаи  часто  ловили  возле  карьера  родственников заложников.  Люди
пытались узнать что-либо о своих,  увидеть,  передать передачу.  Некоторых
прогоняли, других арестовывали, третьих просто расстреливали на месте.
     "Дурак, - подумал про Семенова Александр Павлович. - Матери его здесь
и нет, а он прется. До чего глупы люди!"
     Козлов на всякий случай сделал вид,  что узнал Семенова только тогда,
когда он подошел совсем близко к мальчику и снял с него ушанку.
     - Ба!  Кого  вижу?!  Неужто сосед  мой?  Здравствуй,  Семенов!  Ну  и
настырный ты,  однако! Прямо как по пословице - яблочко от яблони недалеко
падает.
     Полицаев Семенов интересовал мало.  Они  внимательно следили за  тем,
как  Юрка  Гордеев достает из  здоровенной хозяйственной сумки две  бутыли
самогона,  кусок сала размером с лопату, литровую стеклянную банку соленых
огурцов,  половину большого круга копченой колбасы и молочного поросенка с
огнестрельной дыркой в голове.
     Козлов развязал хорошо ему знакомый платок Семеновых и поднял крышку.
     - Картошка в мундирах, - сказал он.
     - Небось остыла, - огорчился кто-то.
     - Вроде теплая, - ответил Козлов.
     - Подогреть можно, - сказал кто-то еще.
     Из  одного  кармана  у  Семенова  Александр Павлович  извлек  бутылку
постного масла, из другого - луковки.
     Масло никого не заинтересовало, его поставили на подоконник, зато лук
вызвал общее оживление.
     - Лук - это хорошо! Сало, лучок, огурчики - лучшая закуска.
     Козлов похлопал Семенова по  карманам,  еще раз внимательно оглядел и
доложил своему начальнику:
     - Ничего опасного у  арестованного не обнаружено.  Я его лично хорошо
знаю.  Он из опасной семьи.  Сестра его Эльвира повешена как заложница,  а
мать у доктора Катасонова работала. Та самая.
     - Понятно,  -  сказал Сазанский.  - Я так и понял все, когда услышал,
что это ваш бывший сосед.
     Козлов отвел Семенова за  перегородку.  Окон там  не  было,  а  выход
только  один  -  в  самый  барак.  Сквозь широкие щели  между  горбылями в
кладовку проникал свет,  и  Семенов увидел на  нарах какого-то  недвижного
человека в буденовке.
     Семенов сел у него в ногах и стал смотреть в щель между горбылями.  У
полицаев царило оживление,  один  резал  колбасу,  другой -  хлеб,  третий
раскладывал перед каждой кружкой по  три  картофелины из  зеленой кастрюли
Семеновых.  Гордеев сидел спиной ко  всем  над  круглым цинковым тазиком и
разделывал поросенка.
     Александр Павлович очистил одну картофелину и протянул ее Сазанскому.
Тот брезгливо оттолкнул руку Козлова и спросил:
     - А соль у вас есть?
     - Гордеев,  -  спросил  Александр Павлович в  свою  очередь,  -  соль
принес?
     - Забыл!  -  бодро ответил тот. - Хрен ее знает, как забыл. Сало зато
соленое есть и огурчики.
     Семенов вспомнил, что соль, отсыпанная в газетный кулечек, до сих пор
у  него в  кармане.  Козлов почему-то не обратил на это внимания.  "Хорошо
хоть,  что у них соли нет,  -  подумал Семенов.  - Пусть без соли картошку
едят".
     Однако полицаи сильно не  печалились.  Они  уже выпили по  одной,  по
первой, "по маленькой", весело переговариваясь, острили.
     Юрка Гордеев вдруг поднял голову от тазика и крикнул во всю глотку:
     - Глухой!
     Человек, дотоле неподвижно лежавший на нарах, слегка шевельнулся.
     - Глухой! - опять крикнул Гордеев.
     Человек в  буденовке приподнял голову  и  подобрал под  себя  ноги  в
подшитых валенках.
     - Глухой! - Голос Гордеева звучал все более требовательно.
     Человек в буденовке встал с нар и двинулся на зов.
     "Наверное,  это  его  кличка,  -  понял Семенов.  -  Может,  он  тоже
арестованный?" Семенов опять прильнул к щели.
     - Глухой! - еще раз позвал Гордеев.
     Полицаи смотрели на своего дневального с  интересом и  чего-то ждали.
Тот подошел ближе и тихо спросил:
     - Чего надо?
     - Не слышу, - сказал Гордеев и показал на свои уши.
     - Зачем звал? - громче повторил дневальный.
     - А я не звал, - засмеялся ему в лицо Гордеев. - Я петь собрался. - И
он заорал во всю глотку:

                    Глухо-ой не-ве-до-о-мой тайгою,
                    Сиби-и-ирской дальней стороно-ой
                    Бежал бродя-а-ага с Сахали-ина...

     Полицаи хохотали от всей души.
     Глухой  медленно  повернулся и,  шаркая  валенками по  грязному полу,
побрел обратно в кладовку. Он сел рядом с Семеновым и грустно сказал:
     - Это они давно придумали. Не сейчас. Я ведь знаю наперед, как будет,
а делаю вид, что не знаю. Они меня бьют, если я не играю с ними.
     - Глухо-ой!  -  будто  в  подтверждение  этих  слов,  крикнул  теперь
Александр Павлович. - Глухо-ой!
     Каждому  полицаю  хотелось сыграть в  эту  игру.  Они  пили,  слушали
патефон, сами пели, но время от времени кто-нибудь вдруг истошно орал:
     - Глухо-ой!
     И  человек со слезящимися глазами,  медленно шаркая валенками,  шел к
своим мучителям.
     Патефон был хороший,  новенький,  пластинки тоже. Без шипенья неслись
песни,  которые Семенов слышал совсем недавно,  но это недавно было теперь
за пропастью, которую никому уже не переступить.

                             Ну-ка, чайка,
                             Отвечай-ка:
                             Друг ты или нет
                             Ты поди-ка,
                             Отнеси-ка
                             Милому привет...

     Это перед самой войной был фильм про моряков и про любовь.
     Семенов старался не думать про снежную,  мокрую ночь и карьер, на дне
которого были мама и тетя Даша. Он думал о том, что люди, которых он видел
теперь  перед  собой,  еще  недавно ничем не отличались от  других  людей,
ходили по  тем же улицам,  ели тот же хлеб,  пели те же песни,  что и  все
остальные.  И  все же,  наверное,  чем-то  очень отличались от  остальных.
Конечно,  отличались,  как же может быть иначе?  Семенов вспомнил, что дед
Серафим говорил ему  об  Александре Павловиче,  когда они  возвращались со
станции.  Дед,  конечно,  ошибался:  никогда прежде Козлов не был связан с
фашистами,  не был он их шпионом и  не собирался им быть.  И  ничего он не
знал наперед.  Ничего не знал,  дурак подлый, ему и знать ничего не надо -
он всегда ко всему приспособится и присосется.
     На подоконнике, недалеко от двери кладовки, лежало несколько немецких
автоматов.  Как хорошо,  если бы один из них оказался здесь,  в  кладовке!
Тогда все было бы просто:  осторожно раздвинуть доски, вставить дуло вот в
эту  щель,  прицелиться чуть  выше стола,  за  которым сейчас пьют и  жрут
полицаи,  нажать гашетку и  повести дулом слева направо,  а когда поведешь
справа налево, то взять уже чуть ниже стола.
     Семенов не сомневался,  что рука у  него не дрогнет,  однако автоматы
лежали далеко от двери.  Схватить один из них и юркнуть обратно в кладовку
было невозможно. Да и дверь скрипела ужасно.
     "Это невозможно, - думал Семенов. - Это невозможно! Но если бы каждый
советский человек,  выбрав  удобный момент,  мог  ценой  собственной жизни
уничтожить десять предателей,  то  война  кончилась бы  очень скоро".  Его
мысли вновь завертелись вокруг тех  оптимистических подсчетов,  которые он
впервые сделал на площади перед клубом,  когда увидел новую афишу Леонарда
Физикуса,  на  которой дрессировщик был  во  фраке  и  вместо хризантемы в
петлице красовалась свастика.
     Пластинок было всего две:  одна -  про  чайку и  про  сердце девичье,
другая - про Андрюшу и про Сашу, но заводили их почти беспрерывно. Полицаи
все  пьянели и  все грустнели,  поэтому Семенов удивился,  когда Сазанский
вдруг заорал:
     - Глухой!
     "Неужто они опять свою игру затеяли?" - с ненавистью подумал Семенов.
     - Глухой!
     - Господи,  -  прошептал глухой,  спуская ноги на  пол,  -  как им не
надоест!
     - Глухой! - опять крикнул Сазанский.
     Тот  не  торопился.  Тогда  Сазанский схватил  пустую  бутылку из-под
заграничного вина и бросил ее в перегородку.
     - Глухой!  -  еще раз крикнул он. - Я тебе песен петь не буду, я тебе
пулю всажу! Печка стынет, дрова волоки.
     Глухой стал набирать на руку поленья,  но они выскальзывали и  падали
на пол.
     - Я помогу, - вскочил Семенов, - вы сидите, я быстро.
     Он  набрал поленьев и  понес их  к  печке.  Он прошел в  полуметре от
подоконника, где лежали автоматы, но старался не смотреть на них, чтобы не
выдать себя взглядом.
     - Правильно начинаешь жизнь!  - одобрил Семенова начальник полиции. -
Молодежь должна  быть  умнее,  чем  старики.  За  послушной молодежью есть
будущее.
     Никто  не  слушал  Сазанского,  потому  что  самогон упорно возвращал
полицаев к собственным тревогам и надеждам.
     Семенов присел к печке, открыл дверцу.
     - Там все прогорело, - сказал он. - Разжечь?
     - Разожги,  - милостиво согласился Козлов. - Мы ведь понимаем, что ты
по глупости закон нарушаешь.
     - Я  и соли могу достать,  -  угодливо сказал Семенов,  глядя на свою
зеленую  кастрюлю,   где   лежал  теперь  разделанный  Гордеевым  молочный
поросенок.
     - Давай, давай... - кивнул Козлов.
     Не спеша,  деловито Семенов уложил в  печке дрова,  полил их из банки
бензином,  сунул  клок  газеты и  спросил,  ни  к  кому  в  отдельности не
обращаясь:
     - Спички есть?
     Ему  дали спички,  дрова занялись сразу,  но  Семенов не  спешил.  Он
подождал,  пока пойдет тепло, потом будто вспомнил про соль, сходил за ней
в кладовку и посолил закипавшую воду в кастрюле с поросенком.
     Полицаи обступили плиту, нюхали варево, грели руки у огня.
     - Я  сейчас еще дров принесу,  -  сказал Семенов и деловито зашагал в
кладовку.  На  одном подоконнике стояла отобранная у  него бутылка масла и
несколько забытых полицаями его же мелких луковок. Семенов взял их и отнес
к плите.
     - Бросьте в суп, - сказал он, протягивая лук. - Вкусней будет.
     Когда Семенов проходил мимо лежащих на  другом подоконнике автоматов,
он  протянул руку,  взял верхний и  не  обернулся назад.  Ему было страшно
оглянуться.
     Полицаям,  к  счастью,  было не до него.  Кто-то опять завел патефон,
кто-то разлил вонючий самогон по алюминиевым кружкам.
     В кладовке Семенов перевел дух. Автомат оказался удивительно тяжелым.
В нем было много металла и ложе было из какого-то тяжелого дерева. Глухой,
до  сих пор безучастный ко всему вокруг,  сидел на нарах вытаращив глаза и
смотрел на  мальчика с  ужасом.  Семенов подошел к  той  самой щели  между
горбылями, которую облюбовал заранее.
     Полицаям было не  до  него.  Юрка Гордеев снял рубаху и  показывал им
свои бицепсы.
     - Ты ткни, - говорил он каждому по очереди. - Ты пальцем ткни!
     Полицаи восхищались, а Гордеев показывал мышцы живота.
     - Ты сюда ткни!  - говорил он. - И вы, господин начальник полиции, не
побрезгуйте...
     - Пшел вон,  дурак, - обозлился лилипут Сазанский. - Козлов, заведите
патефон.
     В  пятый или в шестой раз Александр Павлович слушал эту пластинку,  и
никто не мог бы поверить, что она так бередит его каменную душу.

                   Саша, ты помнишь наши встречи
                   В приморском парке, на берегу,
                   Саша, ты помнишь этот вечер,
                   Тот майский вечер, каштан в цвету...

     Именно так все и было,  когда Саша и Тоня Козловы, смуглые и крепкие,
в мае 1938 года по профсоюзной путевке отдыхали в Сочи.
     Именно так  все и  было:  парк возле самого моря,  теплый вечер мая и
каштаны, цветущие розоватыми фонтанчиками.

                   ...Как незаметно текут года, а-а!..

     Певица пела с  приторным лживым надрывом,  а  Козлов думал о мудрости
этих  слов  и  о  том,  что  он-то  нигде  не  пропадет,  любые  трудности
преодолеет.
     "Как  странно,  -  думал Семенов,  глядя на  него  сквозь щель  между
горбылями, - я всю жизнь звал этого человека по имени-отчеству - Александр
Павлович.  Вот он сидит у пустого саквояжа, с которым раньше ездил в район
доктор Лев Ильич Катасонов.  Доктора повесили,  а  Александр Павлович пьет
водку и слушает патефон. Неужели он на самом деле ничего не боится?"
     Семенов  вставил  в  щель  дуло  автомата,  прицелился,  обернулся на
забившегося в угол глухого, еще раз прицелился и нажал на спуск.
     "Слева направо,  справа налево...  Ниже надо брать",  -  думал он,  с
расстояния в пять метров расстреливая полицаев.  Ему показалось, что в тот
момент,  когда он нажал на спуск,  Козлов обернулся и увидел нацеленное на
него дуло.
     Автомат  перестал  вздрагивать,  наступила полная  тишина.  Кончились
патроны.  Дуло застряло в  щели.  Семенов изо  всей силы рванул автомат на
себя и тут же бросил его на пол.
     Он  вышел из кладовки,  взял с  подоконника другой автомат,  со стола
буханку хлеба,  дрожащей рукой сунул в карман бутылку с постным маслом. Он
открыл дверь тамбура, сделал шаг, и... страшный удар свалил его с ног.
     Гордеев промахнулся, и полено, которое он занес над головой мальчика,
задело его по касательной.  Зато оно раскололо кадку для воды,  стоявшую в
тамбуре.
     Пулеметчики у  карьера услышали стрельбу в  бараке и подняли тревогу.
На  место  происшествия  в   сопровождении  взвода  эсэсовцев  прибыл  сам
комендант Ролоф.


                              "НЕ ПОМНЮ..."

     Дед  Серафим,   как  это  и  предвидел  Семенов,  проснулся  ночью  и
забеспокоился.  Иногда мальчишка и  раньше среди дня  исчезал,  как сквозь
землю проваливался,  но  возвращался он всегда довольно быстро.  Теперь же
его  не  было среди темной метельной ночи.  Записка,  которую дед нашел на
кухне, встревожила еще больше.
     "Понес нашим передачу.  Уверен,  что все будет хорошо.  Спи, дедушка,
спокойно, не волнуйся".
     До позднего ноябрьского рассвета дед Серафим в  одном исподнем бродил
по выстывающей квартире, а часам к десяти оделся и пошел в комендатуру. Он
все для себя понял и  решил,  что просто кинется Козлову в  ножки и  будет
Христом-богом умолять за мальчишку.  А Козлов не поможет,  пойдет к самому
коменданту: тоже ведь человек, не даст ребенка мучить.
     Дед  ходил возле комендатуры взад  и  вперед,  совсем не  думая,  что
привлекает этим чье-то внимание. "Не пропустить бы Александра Павловича, -
думал он.  -  Не  пропустить,  когда на службу пойдет или выйдет оттудова.
Тогда прямо в ножки к нему,  чтоб все видели. На людях ему трудно отказать
будет. Выпустит мальчишку".
     Эсэсовцев, простых  солдат  и  офицеров  возле  комендатуры крутилось
много,  приезжали,  уезжали,  говорили по-своему,  громко хлопали  дверями
разноцветно-пегих машин, но никого из знакомых русских полицаев не было.
     Часов в двенадцать дед увидел Антонину. Она шла быстро, деловито. Дед
подумал,  что можно бы  и  ее просить за Семенова:  Антонина на мужа имела
очень  большое влияние.  Только вот  захочет ли  она?  Больно уж  шумная и
злопамятная.  Пока дед раздумывал, Антонина скрылась в дверях комендатуры.
"Наверно, обедать вместе с мужем будет, - догадался дед. - У них, говорят,
во дворе столовка хорошая".
     Потом дед  увидел,  как Антонина с  каким-то  немцем села в  легковой
автомобиль, а Александр Павлович все не появлялся.
     Часа  в  три  пополудни комендант Ролоф  встал из-за  своего большого
письменного стола и с чашечкой горячего кофе в руках подошел к окну.
     - Послушайте,  Вилли,  -  сказал комендант своему помощнику, молодому
безусому эсэсовцу.  -  Не кажется ли вам,  что этот старик шляется здесь с
самого  утра?   Уверен,   он  что-то  знает,   и  его  следует  допросить.
Распорядитесь, Вилли.
     Капитану Ролофу перевалило за  пятьдесят.  Рыжий,  щуплый,  с  лицом,
похожим на  кукиш,  он  всегда был настороже,  всех и  во всем подозревал.
Ролоф   происходил   из   ревельских,   эстонских   немцев,   в   Германию
репатриировался в начале тридцатых годов. Он просился в СС и в действующую
армию специально для того,  чтобы попасть на свою бывшую родину, в Таллин,
и  свести там счеты со многими,  кого он считал личными врагами и  врагами
Германии.  В Колыче у Ролофа личных врагов нет, но русских он не любил так
же, как эстонцев.
     Дело  с  уничтожением полицаев в  бараке возле гравийного карьера,  в
непосредственной близости  от  нескольких пулеметных гнезд,  где  дежурили
опытные солдаты СС,  казалось Ролофу более сложным и опасным,  чем об этом
говорили первые результаты следствия.  Не  зря  же  это случилось именно в
ночь на Седьмое ноября, не об этом ли говорила листовка, которую несколько
дней  назад  показывал Ролофу  Сазанский.  По  рассказу  полицая  Гордеева
получалось,   что  девять  взрослых  мужчин  мог  уничтожить  из  автомата
слабенький русский мальчик, случайно оказавшийся в том бараке. Гордеев был
вчера сильно пьян.  От него и сегодня несло самогоном на три метра вокруг.
Видимо,  полицай успел  опохмелиться,  ибо  все  разговоры вокруг  ночного
происшествия сворачивал к  тому,  что  теперь  начальником полиции  должен
стать именно он, и Ролоф пообещал ему это, ибо других кандидатур все равно
не было.
     Глухой сторож карьера - второй свидетель этого дела - отрицал все. Он
ничего не видел, ничего не слышал, никого не знает. Ролоф очень разозлился
и пуганул сторожа криком и пистолетом, но это ни к чему не привело: глухой
упал на колени и завыл.
     Даже личность малолетнего партизана установить пока не удалось. После
удара  по  голове мальчишка пришел в  себя  довольно скоро,  но  не  хотел
отвечать