нападали бы на штатских! А  ну!  Предъявите
документы! Отпустить его!
   Алексей  возбужденно  усмехнулся.   Борис   отпустил   человека;   тот,
ссутулясь, втянув голову в плечи, выдавил:
   - Не имеете права документы!..
   - Это наверняка спекулянты, товарищ майор,  -  разгоряченно  проговорил
Алексей. - Они первыми напали на нас, приняли за кого-то...
   Наступило  короткое  молчание;  было  лишь   слышно   трудное   дыхание
Градусова.
   - Та-ак!.. - басовито протянул он. - Вы  понимаете,  гражданин,  что  в
военное время полагается  за  нападение  на  военного  человека?  А?  Чего
молчите? Товарищи офицеры, задержать. Проверить у коменданта. Ну а вы? Как
смели? - Градусов гневными глазами полоснул по лицу Алексея. -  Как  смели
ввязаться в драку? Передайте о  взыскании  капитану  Мельниченко  -  месяц
неувольнения! Обоим! Вконец распустились!..
   - Ваши, товарищ майор? - спросил один из  офицеров,  немолодой  уже,  в
черной шинели, с портупеей. - Орлы-то знакомы? В нашем дивизионе я  что-то
их не видывал ни разу.
   Не ответив,  Градусов  грузно  повернулся,  прочно  ступая,  зашагал  к
машине, из которой выглядывал шофер, влез  на  сиденье,  щелкнула  дверца.
"Виллис" тронулся.  Вторая  машина  стояла,  работая  мотором.  Незнакомые
офицеры,  видимо  командиры  батарей  из  соседнего  дивизиона,   подсадив
съежившегося человека  в  "виллис",  негромко  поговорили  между  собой  о
чем-то; один из них, тот, в черной шинели, обернулся, скомандовал:
   - А ну оба марш в училище! И доложить дежурному!
   Потом  стало  очень  тихо  в  переулке,  даже   как-то   просторно   от
освобожденного белеющего снега на  мостовой  -  рокот  моторов  замолк  за
углом. Алексей и Борис подавленно молчали.
   - За что такая милость? - наконец ядовито выговорил Борис.  -  За  что,
Алеша? Не можешь объяснить - майор был трезв?
   - Очевидно, он видел, как я стукнул этого дурака!
   - Начинается тыловое воспитание! Когда  там  лупили  всякую  сволочь  -
награждали, а здесь - наряды.  Этих  же  слизняков  расстрелять  мало!  Да
откуда, откуда майор появился?
   - Дьявол его знает! Наверно, из офицерского клуба, встречал Новый год.
   Сказав это, Алексей поднял втоптанный в снег блестящий  предмет  -  это
была  остренькая,  как  шило,  автоматическая  ручка,  вероятно  служившая
кастетом, и, брезгливо выругавшись, швырнул ручку в сугроб.
   Молча дошли до училища. Над дверью проходной будки горела электрическая
лампочка, тусклая и слабая, будто устала  светить  за  длинную  новогоднюю
ночь. Дневальный - совсем юный дед-мороз с винтовкой,  в  колоколообразном
тулупе - высунул нос из воротника, оглядел обоих с нескрываемой завистью:
   - Эх, проходи...
   - С Новым годом, брат! - поздравил Алексей, усмехнувшись.
   - Слушаюсь, - ответил одуревший от одиночества дневальный. - Так точно.
   Над училищным двором плавала в морозном звездном небе холодная  льдинка
луны. В офицерском клубе еще светились все окна; возле  подъезда  цепочкой
вытянулись машины. Хлопали двери, на миг выпуская звуки духового оркестра,
доносились голоса. Офицеры выходили из подъезда,  разъезжались  по  домам.
Наступало утро.
   Валя поднялась на третий этаж, осторожно  позвонила  коротким  звонком,
подумала  -  все  спят;  но  довольно  скоро  дверь  открыла  тетя  Глаша,
всплеснула руками.
   - Ба-атюшки! В инее вся! - ахнула  она  и,  схватив  с  полочки  веник,
замахала им по ее плечам. - Не  одобряю  я  этого,  чтобы  так  по  гостям
засиживаться. Личико вытянулось, а глаза спят...
   - Ох, тетя Глаша, еле на  ногах  стою!  -  Валя  присела  на  сундук  в
передней, начала расстегивать пуговицы на пальто. - Ужас как устала...
   - Ишь замерзла вся, - завздыхала, ворча, тетя Глаша. -  Дай-ка  я  тебе
расстегну, небось руки совсем онемели.
   - Спасибо. Я сама. Представьте - на улице  такой  новогодний  холодище,
можно превратиться в сосульку,  но,  слава  богу,  меня  спасли  фронтовые
перчатки.
   - Какие такие перчатки?
   - А вот как Васины, -  уже  снимая  пальто,  Валя  кивнула  на  кожаные
меховые перчатки, лежавшие на полочке. - Очень похожи. Вася дома?
   Тетя Глаша недовольно покачала головой, ответила:
   - Не в настроении он. Письмо с фронту получил. Какого-то его лейтенанта
в Чехословакии убили... Вот и не спится ему. На  Новый  год  не  пошел,  а
дежурный офицер два раза звонил.
   Валя вошла в натопленную комнату озябшая, внесла с собой холодок улицы,
остановилась возле голландки, протянула руки  к  нагретому  кафелю,  после
этого сказала:
   - Ну вот, новость! Капитан артиллерии лежит на  диване  и,  кажется,  в
состоянии мировой скорби? Ты не был в клубе?
   Василий Николаевич в расстегнутом кителе,  открывавшем  белую  сорочку,
лежал на диване, положив ноги на стул, и  курил.  На  краю  уже  убранного
стола - недопитая рюмка, тарелка с нарезанной колбасой и сыром.
   - А, прилетела синица, что море подожгла, -  сказал  он,  наугад  ткнув
папиросу в пепельницу на попу. -  Садись,  выпьем,  сестренка?  Выпьем  за
озябших на трескучем морозе синиц!
   Он не стал дожидаться согласия, приподнялся, налил  Вале,  затем  себе,
чокнулся с ее рюмкой, выпил и опять лег, не закусывая, только на миг глаза
закрыл.
   - Хватит бы, Вася, причины-то выдумывать, - заметила тетя Глаша.  -  За
один абажур только и не пил, кажись.
   - Вы самая заботливая тетка в мире, поверьте,  тетя  Глаша.  -  Василий
Николаевич провел пальцами по горлу, по груди, точно  мешало  там  что-то,
снова потянулся к папиросам. -  Меня,  тетя  Глаша,  всегда  интересовало:
сколько в вас неиссякаемой доброты? И поверьте, трудно  жить  на  свете  с
одной добротой: очень много забот.
   - Эх, Вася, Вася! - тетя Глаша с жадностью вглядывалась в  него,  качая
головой. - И чего казнишь себя? И  чего  мучаешься?  Что  проку-то!  Разве
вернешь?
   По ее мнению, он  был  человеком  не  совсем  нормальным  и  не  совсем
здоровым: прошлое сидело в нем, как в дереве сучок; казалось, выбей его  -
и ничем эту дыру  не  заделаешь.  Одна  из  причин  его  настроения  была,
наверно, и в том, что за два месяца к нему не пришло с  фронта  ни  одного
письма: где-то там, за Карпатами, то ли забыли его, то  ли  некогда  стало
писать, но была и другая причина.  По  вечерам,  возвращаясь  из  училища,
Василий Николаевич часто запирался в своей комнате и долго  ходил  там  из
угла в угол, но порой и ночью из-за стены доносились его равномерные шаги,
чиркали спички - и тетя Глаша не спала, слушая эти звуки  в  тишине  дома.
Утром же,  когда  она  входила  в  его  опустевшую,  застуженную  комнату,
подметала,  вытряхивала  из  пепельницы  окурки,  везде  -  на  столе,  на
тумбочке, на стульях - лежали книги с мудреными военными  заглавиями,  меж
раскрытых страниц темнел папиросный пепел. О чем он думал по ночам?
   Раз во время этой  утренней  уборки  из  середины  одной  книги  выпала
крохотная, уже пожелтевшая от времени  фотокарточка;  на  обороте  детским
круглым почерком было написано: "Родной мой, я всегда тебя буду  помнить".
Тетя Глаша, охнув, опустилась на стул и  заплакала  -  это  была  Лидочка,
покойная жена Василия Николаевича: с тонкой шеей, большеглазая, с наивной,
смущенной полуулыбкой, которая как бы говорила: "Не смотрите на  меня  так
пристально, я не хочу улыбаться", - это совсем детское лицо поразило ее. И
целый день тетя Глаша думала об этой улыбке, об этой тонкой ее, слабой шее
и даже несколько раз доставала и смотрела на маленькую зеленую пилотку  со
звездочкой, которая лежала в чемодане у Василия Николаевича, хранимая  им.
Это было все, что уцелело от жены его; сама она осталась в далекой Польше,
на высоте 235, возле незнакомого города Санок.
   Тетя Глаша никогда не видела ее живой, никогда не слышала ее  голоса  -
знала  только,  что  она  была  военной  сестрой  и  работала  в  каком-то
медсанбате, где Василий Николаевич познакомился с ней.
   "Господи, - прижимая руки к груди, думала она в тот день, когда увидела
фотокарточку, - ведь совсем ребенок. Зачем ее убили?"
   Но Василий Николаевич ничего не говорил о  своей  жене;  и  когда  Валя
настойчиво просила его что-нибудь рассказать  о  ней,  он  лишь  хмурился,
отвечая: "Все прошло, Валюша".
   Но, очевидно, ничего не прошло.
   Недавно к ним зашла молоденькая медсестра из госпиталя, и,  когда  Валя
представила ее: "Это Лидочка", Василий Николаевич быстрее, чем надо, пожал
ее протянутую руку; и тете  Глаше  показалось,  в  глазах  его  толкнулось
выражение невысказанного вопроса. "Очень приятно, Лидочка", - сказал он  и
произнес слово "Лидочка" так медленно  и  ненадежно,  что  эта  медсестра,
покраснев, спросила: "Вам не  нравится  мое  имя?"  Он  посмотрел  на  нее
странно и ответил, что имя это очень ей подходит, и ушел в  свою  комнату,
извинившись.
   В Новый год он не пошел на вечер в училище, наверно, потому, что ранним
утром принесли письмо. Тетя Глаша вынула  белый  треугольничек  из  ящика,
шевеля губами, прочитала на штемпеле: "Проверено военной  цензурой",  -  и
крикнула радостно:
   - Васенька!
   А он вышел с намыленной щекой,  без  кителя,  в  нижней  рубашке,  взял
письмо и тут же, держа еще в руке помазок, прочитал его; и  впервые  вдруг
крепко выругался вслух - видимо, забыл, что рядом стояла тетя Глаша.
   - Убило кого? - спросила она упавшим голосом. - Товарища твоего?
   - Да... старшего лейтенанта Дербичева. Какой  парень  был  -  цены  ему
нет!..
   И тотчас же ушел к себе, слышно было - затих, а когда теперь  он  лежал
на диване, весь день не выходя из дому, и когда говорил  о  доброте,  тетя
Глаша чувствовала, о чем думал он, и в порыве  непроходящей  жалости  и  к
нему, и к Лидочке, и  к  неизвестному  ей  погибшему  на  фронте  старшему
лейтенанту спросила все-таки совсем некстати:
   - Письмо тебя расстроило, Васенька?
   А Валя сидела молча, усталая, вертела в пальцах рюмку, волосы упали  на
щеку. Возбуждение прошло, и в теплой  комнате  после  мороза  ее  охватила
такая сладкая истома и так горели щеки, что хотелось  положить  голову  на
стол и отдаться легкой дреме. Какая-то отдаленная музыка звучала в ушах  -
или, может быть, это казалось ей, - веки  смыкались,  и  все  мягко  плыло
куда-то.
   - Да у нее глаза спят! - громко сказал Василий Николаевич.  -  А  ну-ка
марш в постель!
   - Нет уж! И не собираюсь!  -  Валя  тряхнула  головой,  выпрямилась.  -
Знаешь, в госпитале на дежурстве  я  привыкла  дремать  чутко,  как  мышь.
Хочешь, я повторю твою последнюю фразу: ты говорил...
   - О чем? - усмехнулся Василий Николаевич. - О танцах, по-видимому?
   - Ох, совсем в голове все смешалось!  -  Валя  встала.  -  Разве  можно
спрашивать сонного человека?
   - Ты угадала, - сказал он. - Это несправедливо.
   Нахмурясь, он медленным движением загасил папиросу в пепельнице,  снова
налил себе водки. Тетя Глаша пристально-внимательно смотрела на  рюмку,  а
Валя спросила с настороженностью:
   - Почему ты пьешь?
   Он ласково взял Валю за подбородок, заглянул в глаза.
   - Так, хочется. Тебе это мешает? Я пью за тех, кому не повезло.



3

   Первый дивизион артиллерийского училища, в котором капитан  Мельниченко
командовал батареей, формировался две недели и только несколько дней назад
приступил к занятиям. Сформированный из фронтовиков,  артспецшкольников  и
людей из "гражданки", весь дивизион в первые дни имел  разношерстный  вид.
Фронтовики,  прибыв  в  глубокий  тыл  прямо   с   передовой,   ходили   в
обхлюстанных, прожженных, грязных шинелях, в примятых, выбеленных солнцем,
смоченных дождями пилотках: в  осеннем  наступлении  некогда  было  менять
обмундирование, старшины едва успевали догонять батареи, проклиная грязь и
дожди.
   Серебристый звон орденов и медалей весело наполнял  классы  и  огромные
коридоры.
   Среди  особенно  молодых  были  и  такие,  которые,  не   думая   долго
задерживаться в тылу, так и не расставшись с оружием на  фронте,  привезли
его с собою в училище - главным образом трофейные парабеллумы,  "вальтеры"
и офицерские кортики - оружие, которое аккуратные  фронтовые  старшины  не
успевали брать на учет. По приказу это трофейное  и  отечественное  оружие
сдали в первый же день. Сдал свой новенький "ТТ" и Борис Брянцев -  провел
пальцами по рукоятке, задумчиво сказал: "Что ж, пусть отдохнет,  авось  не
отвыкнет   от   хозяина",   -   и,   передавая    пистолет    Мельниченко,
полушутливо-полусерьезно поцеловал полированный металл.
   До свидания, оружие! До свидания! Все воевавшие с сорок первого и сорок
второго года были твердо уверены, что им еще придется заканчивать войну.
   Однако капитан Мельниченко знал, что ни ему, ни его батарее, ни  одному
курсанту из училища не придется уже вернуться на фронт. Перед отправкой  в
тыл из разговора с  членом  Военного  совета  армии  он  хорошо  понял:  в
глубоких тыловых городах создается офицерский корпус мирного времени. И  в
середине декабря 1944 года вместе с эшелоном фронтовиков капитан прибыл  в
Березанск. Он попросил назначение в училище того города, в котором жил  до
войны.


   Новый год прошел, наступили будни и, как  ни  тяжело  было  чувствовать
себя  оторванным  от  фронта,  капитан  Мельниченко  начал  втягиваться  в
училищную жизнь.
   Здания училища огромны и просторны.
   Широкая мраморная лестница с зеркалами на площадках, с  красным  ковром
на ступенях ведет  на  этажи,  в  батареи.  Над  лестницей  висят  люстры;
тоненьким звоном вторят они веселому позвякиванию шпор в коридорах, сияют,
мирно отражаясь в зеркально натертых полах. В главном  вестибюле  толпятся
курсанты, вениками стряхивают снег с сапог.  После  морозного  воздуха  на
плацу здесь тепло, шумно,  оживленно,  доносится  смех  и  громкий  говор.
Дневальный строгими глазами проверяет входящих, то  и  дело  начальственно
покрикивает:
   - Слушай, ты сознательный человек или несознательный?  Ты  ценишь  труд
дневального? Или не ценишь? Как у тещи, снега нанес, понимаешь!
   - Милый, не грусти! - отвечает ему кто-то. - Я небесной канцелярией  не
ведаю. В общем, не делай страшных глаз!
   Утренние занятия окончены. Время - перед обедом.  Капитану  Мельниченко
нравится это время: дивизион наполняется движением и ритмом - жизнью.
   По лестницам в новеньком обмундировании вверх  и  вниз  бегут  и  бегут
курсанты. Толпа - и опять пусто: в училище все делают бегом.
   Вот один, совсем мальчик, идет сзади краснолицего  старшины-выпускника,
который хозяйственно нахмурен и нетороплив. Курсант, спотыкаясь  и  робея,
тащит на спине ворох новых, пахнущих  снегом  шинелей;  краснолицый  зорко
оглядывается на него и недовольно басит:
   - По полу, по полу! Кто по полу шинели валяет, товарищ дорогой курсант!
Смотреть надо! В каптерку заносить! Да в кучу не валяйте. Не дрова. Думать
головой надо!
   Увидев капитана, краснолицый изображает уставное рвение и бросает  руку
к виску, курсант же отпыхивается, оскальзываясь на паркете;  он  не  может
поприветствовать - на нем гора шинелей. Это новичок,  капитан  знает  его:
спецшкольник из первого взвода; кажется, его фамилия Зимин.
   Вслед  за  шинелями  несут  лопаты,  дальномеры  в  чехлах,  буссоли  с
раздвижными  треногами,  прицельные  приспособления,  стопки  целлулоидных
артиллерийских кругов с  логарифмическими  линейками.  Это  обычная  жизнь
училища в предобеденный перерыв, у этой жизни - свой смысл.
   Сейчас капитан стоит в вестибюле, смотрит вокруг и стягивает  перчатки:
он только что вернулся  с  плаца.  Дежурный  по  дивизиону,  при  шашке  и
противогазе, не отрывает от него ждущих глаз  и  с  преданной  готовностью
выпячивает грудь.
   -  Попросите  ко  мне  в  канцелярию  лейтенанта  Чернецова,  курсантов
Дмитриева и Брянцева!
   Дежурный бросается бегом к лестнице и командует с усердными  голосовыми
переливами:
   - Лейтенанта Чернецова, курсантов  Дмитриева  и  Брянцева  к  командиру
первой батареи!
   -  ...перво-ой  батареи!..  -  разноголосым  эхом  покатилась  команда,
подхваченная дневальными на этажах.
   Капитан поднялся по стертому ковру на четвертый этаж,  в  батарею,  где
тихо, безлюдно - все ушли в столовую.  Безукоризненно  натертые  паркетные
полы празднично  мерцают;  кровати  и  тумбочки,  педантично  выровненные,
отражаются в паркете, как в воде:
   Везде на кроватях лежат свернутые шинели: в столовую курсанты  ходят  в
одних гимнастерках.
   Где-то вверху, над крышей, обдувая корпус, ревет ветер, наваливается на
черные стекла; порывами доносится сквозь метель отдаленный шум трамвая,  а
здесь веет благостной теплынью и все уютно, по-домашнему светло.
   Дневальный по батарее  -  Гребнин,  прибывший  в  училище  из  полковой
разведки, навалясь  грудью  на  тумбочку,  недоверчиво  ухмыляясь,  читал;
заметив капитана, он поспешно спрятал книгу, вскочил, придерживая шашку.
   - Батарея, смир-рно!
   - Отставить команду. Книгу вижу, дневальный.
   В  упор  глядя  на  капитана  бедовыми  глазами,  Гребнин   спросил   с
нестеснительным интересом:
   - Вы не в разведке служили, товарищ капитан?
   - Нет. А что?
   - Глаз у вас наметанный, товарищ капитан.
   - Ну, артиллерист и должен иметь  наметанный  глаз.  А  книжку  все  же
спрячьте подальше, чтобы не соблазняла вас, дневальный.
   Капитан, звеня шпорами, пошел по коридору.
   В канцелярии его уже ожидал командир первого взвода лейтенант Чернецов;
в новой гимнастерке со сверкающими золотыми пуговицами, золотыми погонами,
он, весь сияя, сейчас же встал.
   - Вызывали, товарищ капитан? - спросил он таким  до  удивления  звонким
голосом, что капитан подумал невольно: "Вот колокольчик".
   - Да, садитесь, пожалуйста.
   Некоторое время он  молча  рассматривал  Чернецова:  небольшого  роста,
неширокие плечи, чистый - без морщинки -  юношеский  лоб,  живые,  детские
светло-карие глаза,  нежный  румянец  заливает  скулы;  на  вид  ему  года
двадцать три; окончил училище по первому разряду, на фронт  не  отпустили,
оставили в дивизионе.
   -  Во  всех  взводах  уже  назначены  младшие   командиры,   -   сказал
Мельниченко. - В вашем еще нет. Почему?
   Это сказано было слишком официально - Чернецов весь подтянулся.
   - Товарищ капитан, во взводе  много  фронтовиков...  Я  присматривался.
Вот, - он вынул список. - Я наметил старшину Брянцева,  старшего  сержанта
Дмитриева, старшего сержанта Дроздова... Все из одной армии.
   Капитан взглянул с любопытством: лейтенант Чернецов умел так  краснеть,
что даже шея розовела возле чистого, аккуратно подшитого подворотничка.
   - Вам они докладывали о взыскании майора Градусова?
   - Так точно.
   - Ну а  вы  не  думали,  как  отнесется  к  этому  назначению  командир
дивизиона?
   -  Товарищ  капитан,  Дмитриев  и  Брянцев  три  года   были   младшими
командирами на фронте. Кроме них, нет сержантов  во  взводе,  -  заговорил
звонким голосом Чернецов. - Что касается этой драки, товарищ  капитан,  то
майор Градусов приказал младшему лейтенанту Игнатьеву отвезти задержанного
к коменданту. При проверке выяснили - темная личность.
   Он не без волнения подергал свою новенькую портупею,  приняв  серьезный
вид. "А колокольчик-то не такой уж робкий, как кажется, - подумал капитан.
- Кем он хотел быть до войны? На этот вопрос вряд ли он мне ответит..."
   В дверь постучали.
   - Разрешите?
   В канцелярию вошел Дмитриев: этот гораздо старше  Чернецова,  воевал  с
первых дней войны - таких много в дивизионе;  у  этих  пареньков  странное
сочетание взрослой серьезности и  детскости.  Его  брови  были  влажны  от
растаявшего снега, лицо спокойно, чуть-чуть удивленно.
   - Курсант Дмитриев по вашему приказанию прибыл!
   - Садитесь, курсант Дмитриев. Так вот зачем вас вызвали. Мы хотели бы с
лейтенантом  Чернецовым  назначить  вас  помощником  командира  взвода.  С
сегодняшнего дня.
   Дмитриев с недоверием смотрел на Мельниченко.
   - Разрешите сказать, товарищ  капитан?  Прошу  вас  не  назначать  меня
помощ