хнущее  пылью
слово? Ведь есть другие слова!"
   - До свидания! Желаю удачи! - сказал он.
   Потом отдаленный перестук последнего вагона, огонь фонаря, уплывающий в
ночь, тишина и пустота на платформе. Бумажки, поднятые ветром, садились на
пыльные акации в конце перрона.  Шум  поезда  стих.  В  последний  раз  из
темноты степи донесся глухой рев паровоза.
   Дроздов побрел по платформе.  Хотелось  курить.  Было  пусто  на  душе,
тяжело, горько...
   Он вынул зажигалку, высек огонек; когда прикуривал,  от  руки,  которую
как-то виновато и спешаще пожала Вера, пахло слабым запахом  сирени.  Вера
замужем?.. Нет, этого не может быть! Почему же не может быть?..
   Это так...


   Он незаметно вышел на центральную улицу.
   - Извините, - сказал кто-то, задев его плечом.
   Мимо  него  проходили,  двигались  толпы  гуляющих,  то  там,  то   тут
загорались красные огоньки папирос, около ворот, в тени тополей по-летнему
белели платья; там  стояли  группами,  разговаривали,  смеялись;  на  углу
кто-то остановил его, закричал в лицо:
   - Купите георгины, прекрасные георгины!
   Ему не хотелось идти  в  училище,  и  он  медленно  бродил  по  улицам,
равнодушно и слепо глядел на прохожих, на зажженные витрины; потом так  же
бесцельно  остановился  на  площади,  где  над  крышей  дома  стремительно
перебегали, гасли и светились неоновые буквы кинорекламы:  "В  "Орионе"  -
"Небо  Москвы";  тут  возле  яркого  подъезда  кинотеатра  на  углу  бойко
продавали цветы, жареные семечки, табак и папиросы;  парень  в  заношенной
гимнастерке, с подвижным лицом, на костылях топтался на ступенях, провожая
прохожих смешливыми глазами, выкрикивал сипловато:
   -  Ас-собый,  ас-собый!  Только  по  пятерочке,  только  по  пятерочке!
Покупайте,  братцы,  братцы-ленинградцы!  Товарищи,  подходи,   друга   не
подводи! "Казбек"  есть!  Рубль  штучка,  на  пятерку  -  кучка!  Покупай,
товарищ, "Казбек" с разбегу! - Он заметил Дроздова. - Берешь?
   - Ты, парень, из Ленинграда? - для чего-то спросил Дроздов.
   - А это чтоб складно было... Покупай,  друг,  подходи,  фронтовиков  не
подводи! - Парень превесело стал пересыпать золотистый табак из  ладони  в
ладонь. - Бери, в карман клади, фронтовику вдвое сбавлю цену и глазами  не
моргну! Бери, кореш...
   И почти машинально Дроздов взял  штучных,  машинально  заплатил  десять
рублей, потом, пошарив по карманам, добавил еще пять, сказал:
   - А вообще - твое ли это дело?
   На подвижном лице парня отразилось удивление.
   - Спасибо, друг!  Фронтовая  дележка.  Понимаю.  А  я,  фронтовичек,  в
девяносто второй гвардейской служил... Под Генераловкой - миной!.. Пришел,
брат, женился, деньжонок не хватает.
   И он, спрятав деньги в  нагрудный  карман,  снова  закричал  зазывно  и
доброжелательно:
   - Ас-собый, ас-собый!..
   Дроздов миновал квартал, свернул в какой-то темный,  узкий  переулок  с
нависшими деревьями над тротуаром, затем опять вышел на освещенную улицу и
как-то поразился вдруг, вспомнив парня на костылях:  из  городского  парка
совсем по-мирному доносились звуки оркестра, как будто  войны  никогда  не
было.
   Дроздов увидел залитую огнями арку, увитый вьюнами забор, капли  желтых
фонарей, горевших вдоль песчаных дорожек,  праздничные  потоки  народа  на
липовых аллеях.
   Затем он сидел против летней эстрады-купола,  где  играл  симфонический
оркестр. Было свежо, ветрено, пахло липой, близкой водой. Все скамьи перед
эстрадой были заняты, сбоку и позади рядов стояли; дымки  папирос  овевали
головы мужчин. Вокруг зааплодировали, на  эстраде  дирижер  раскланивался;
как у птицы крылья, растопыривались фалды его фрака. Справа лысый  мужчина
не без нервозности поправил очки и оглушительно захлопал,  ерзая,  кряхтя,
толкая Дроздова локтем; слева светловолосая девушка с  книгой  на  коленях
сидела безучастно, задумчиво подперев пальцем висок,  и  глядела  на  огни
рампы.
   Дроздов закурил, дымок папиросы пополз в сторону  девушки,  она  отняла
руку от виска, мельком посмотрела на пего серыми глазами,  и  он,  погасив
папиросу, сказал глухо:
   - Простите.
   -  Пожалуйста.  -  Девушка  чуть-чуть  кивнула,  и  внезапно  брови  ее
дрогнули, она сказала шепотом: - Я  вас  знаю,  кажется...  Вы  из  первой
батареи, из артиллерийского училища? Я не ошиблась?
   - Нет.
   - Я видела вас в госпитале. Вы приходили к Дмитриеву?
   - Я приходил. Откуда вы его знаете?
   - Знаю.
   - Вы из госпиталя? - не сразу догадался Дроздов. - Вы, наверно, Валя?
   - Да. Здравствуйте. Знаете что? Вы мне нужны.
   - Э-это невыносимо! - зашипел лысый мужчина в очках. - Не дают  слушать
музыку.
   - Надо слушать что-нибудь одно.  -  Валя,  усмехнувшись,  взяла  книгу,
спокойно пригласила Дроздова: - Пойдемте. Я напишу ему записку.
   Неподалеку от эстрады, на  скамеечке  под  фонарем,  она  стала  писать
записку, а он глядел на  ее  быстро  бегающий  по  листку  карандаш,  ждал
безмолвно.
   - Напомните многоуважаемому Алексею Дмитриеву, что в городе  существует
госпиталь, куда ему давно уже надо прийти для проверки. Рентген  не  такая
уж страшная вещь, чтобы так бояться его. Наконец, скажите  ему,  что  весь
госпитальный персонал зол на него. Записку же можете прочитать перед  всей
батареей, чтобы Алексей Дмитриев понял: даже сестры  ему  начинают  писать
любовно-медицинские письма.
   - Я постараюсь, - ответил Дроздов. - Он, очевидно, забыл...
   - Вот и все. Мне к троллейбусу. А вам?
   - Мне все равно.
   Они вышли из парка, заняли очередь на остановке; и когда Валя уже  села
в троллейбус и помахала книгой, крикнув ему: "Только не забудьте!  Ладно?"
- и когда троллейбус тронулся и его огни смешались с огнями улицы, он  еще
стоял, не до конца понимая, почему так  но  хотелось  ему  возвращаться  в
училище: у него было такое чувство, как будто он обманул кого-то и жестоко
обманули его.
   "Она, наверно, любит Алексея, - подумал Дроздов,  нащупывая  в  кармане
папиросы. - Знает ли он это?"


   В квартале от училища он забрел в незнакомый, сплошь заросший деревьями
переулок; впереди над вершинами акаций во дворах еще догорала узкая желтая
полоса заката. Здесь все было тепло, провинциально, уютно, как  в  детстве
когда-то было по вечерам в заросших липами замоскворецких тупичках.
   Неожиданно он услышал из распахнутого окна на втором этаже приглушенные
звуки пианино, молодой женский голос запел:

   Иду по знакомой дорожке,
   Вдали голубеет крыльцо...

   И вдруг он остановился с перехваченным от волнения дыханием,  посмотрел
на это раскрытое в тихую листву тополей окно, из которого  мягко  струился
свет абажура. Не обращая внимания на прохожих, Дроздов прислонился  плечом
к стволу темного тополя и стал слушать. Он чиркал зажигалкой,  но  не  мог
курить - спазма сжимала ему горло.



8

   Сегодня Алексей дежурит по батарее.
   В воскресный день почти половина курсантов в  городском  увольнении;  и
кажется, что с полудня до  сумерек  в  расположении  батарей  и  вестибюле
училища прочно поселяется солнце. Оно блестит в натертых  паркетных  полах
спален, в пустынных коридорах, на подоконниках, оно смотрится в  кафельные
полы просторных умывален,  белыми  сияющими  столбами  пронизывает  воздух
лестничных площадок.
   А в воскресный вечер вся жизнь  не  уволенных  в  город  переносится  в
учебный  корпус.  Но  здесь  никто  не  занимается  -  тут  просто  больше
свободного места, чем в кубриках. Из просторного класса топографии, где на
стенах развешаны различного масштаба карты и схемы  маршрутных  донесений,
сейчас звучит патефон, раздается хохот курсантов и голос Полукарова: здесь
работает "Секция патефонной иголки". Сам Полукаров,  давший  это  название
секции, организатор ее, учит желающих правилам модного  танго  и  хорошему
тону. Тут собрались все, кто по разным причинам  не  пошел  в  увольнение:
Витя Зимин, Ким Карапетянц, Нечаев, Миша Луц и Гребнин. Здесь же  толпятся
любопытствующие зрители из соседних батарей.  Курсант  Нечаев  -  высокого
роста, широколицый, конопатый - по-праздничному сверкает всеми начищенными
пуговицами, пряжкой ремня, зеркально  отполированными  суконкой  хромовыми
сапогами. Перед  ним  стоит  Полукаров  и  недовольным  рокочущим  голосом
внушает:
   - Подожди ты, не топай!  Что  ты  топаешь,  как  слон  на  свадьбе?  Ты
подходишь, наклоняешь голову  и  говоришь:  "Разрешите?"  Она  встает,  ты
осторожно берешь ее за талию. Подожди, подожди, что ты меня  хватаешь!  Ты
что, брат, трактор подталкиваешь, что ли? Хватаешь  с  лошадиной  грацией!
Подожди, да не смотри ты на носки своих сапог. Слушай музыку.  Карапетянц,
заводи!
   Карапетянц, до синевы выбритый, нахмуренный, с сосредоточенным видом  -
он все делает серьезно - заводит патефон, переворачивает пластинку и снова
садится  на  подоконник.  Полукаров,  обворожительно  улыбаясь,  наклоняет
голову и делает приглашающий жест в сторону поставленного к  стене  стула,
на котором должна сидеть "она".
   - Продолжаем... Ну так вот, начался,  скажем,  вальс.  Ты  подходишь...
Стой! Карапетянц, ты что завел? При чем тут хор Пятницкого? Ошалел? Снимай
пластинку! Ну и бестолочи вы, братцы! Каши гречневой надо сначала  с  вами
наесться! Кто вас воспитывал, черт вас дери?
   Нечаев скомканным платком  вытирает  пот  со  лба.  Карапетянц  так  же
серьезно ставит другую пластинку.  Гребнин  и  Луц  давятся,  трясутся  от
беззвучного смеха; однако у Вити Зимина  завороженно  светятся  глаза:  он
ждет  своей  очереди.  Зимин  в  новом,  парадном   обмундировании,   весь
тоненький,  выглаженный,  чистенький,  он  очень  взволнован   и   слушает
Полукарова внимательно. Зрители гудят со всех сторон:
   -  Снять  Карапетянца  с  командования  патефоном!  Не  справляется   с
обязанностями. Давай танго!
   Между тем пластинка с шипением раскручивается. Полукаров на  секунду  с
прислушивающимся лицом глядит в направлении патефона и продолжает:
   - Ну так вот... Подожди, на чем мы остановились? Нечаев, куда ты, шкаф,
смотришь? Да разве с такой  растерянной  физиономищей  можно  подходить  к
девушке? Где  мушкетерство?  Слушай  темп  музыки  и  улыбайся!  Изображай
гусара! Ну так вот, ты подходишь,  берешь  ее  слегка  за  талию...  Опять
хватаешь? Да ты что?..
   Гребнин и Луц уже не могут сдержаться и  хохочут,  валясь  животами  на
столы. Глядя на окончательно растерянную конопатую физиономию бесталанного
Нечаева, на возмущенное лицо Полукарова, на сосредоточенно-серьезную  мину
Карапетянца, Алексей  тоже  хохочет  под  насмешливые  советы  оживившихся
зрителей:
   - Нечаев, не дыши!
   - Не прижимайся к девушке!
   - Грациознее! Не выставляй зад под вопросительным знаком!
   Витя  Зимин  неодобрительно  оглядывается  на  смеющихся  и,  поправляя
ремень, внезапно говорит своим тонким голосом:
   - А потом со мной потанцуй, Полукаров. Ладно?
   В классе топографии гремит музыка. Полукаров опять начинает объяснять и
водить вконец одуревшего ученика меж столов,  показывая  премудрые  па,  а
неуклюжий Нечаев спотыкается, ставит ноги не туда,  куда  надо,  и  вообще
напоминает паровоз, который сошел с рельсов и теперь  испускает  последний
пар.
   В самый разгар этих учений в классе появляется Степанов с  грудой  книг
под мышкой; у него такое лицо, как будто он только что спал.
   - Товагищи, что это такое? - говорит он, картавя, потирая круглую  свою
голову. - Сидел, сидел в читальне - и слышу,  будто  в  классе  топоггафии
лошадей водят. Ужасный ггохот. Это что у вас - ипподгом?
   И, обращаясь к Алексею, спрашивает:
   - Ты любишь танцы, Дмитгиев? - и глядит в окно на  жарко  пылающий  над
крышами закат; взгляд его рассеян.
   - Я плохо танцую, Степа.
   - А я не люблю. Не понимаю.  Тгатить  на  это  вгемя?  Ужасная  егунда!
Человек живет каких-нибудь шестьдесят лет. И не успевает многого узнать  и
сделать за свою жизнь. А это егунда, ужасная егунда. Вот,  Бисмагка  взял.
Стгашная философия уничтожения у этого человека.  Фашисты  многое  у  него
пегеняли. Надо знать философию загождений войн.
   - Дежурный по  батарее,  к  выходу!  -  доносится  команда  дневальных,
перекатываясь по этажам. - Старшего сержанта Дмитриева - к выходу!
   Придерживая шашку, Алексей бежит по  коридору  мимо  пустых  классов  в
жилой корпус, соединенный с учебным застекленным переходом.
   А в распахнутые училищные окна с улицы вливаются звуки самых  различных
мелодий, рожденных войной, - как только наступал вечер, в городе  начинала
звучать музыка: отдаленный духовой оркестр в парке не заглушал  патефонные
ритмы во дворах и ставшие входить в моду аккордеоны. Уже  возвращались  из
госпиталей Берлина и Вены первые демобилизованные по ранениям  солдаты,  и
все жили ожиданием тех, кто должен был вернуться  с  далеких  и  замолкших
фронтов. Говорили: май - месяц победы, июнь - месяц ожидания и надежды.
   Алексея же вызвали потому, что стали возвращаться из города уволенные.
   В двенадцатом часу вернулся Дроздов.
   - Встретил? - спросил Алексей.
   - Встретил, - ответил Дроздов и снял фуражку, лицо было усталым.
   - Ну, Толя, должно быть, она тебя не узнала! -  сказал  Алексей  и,  не
ожидая ответа, спросил:  -  Куда  она  поехала?  (Дроздов  ответил.)  Ого!
Расстояние!
   В коридоре они сели на подоконник возле курилки, из ленкомнаты долетали
нестройные звуки пианино. Передвинув жесткий ремень  и  положив  шашку  на
колени, Алексей помял в руках темляк, спросил:
   - Удачно?
   - Все получилось как в старых романах. Она вышла замуж, едет с мужем на
место работы. И это все.
   - Так зачем же ей нужно было встречаться с тобой?  -  Алексей  с  силой
сбросил с коленей забренчавшую о паровую батарею шашку. - Вышла замуж -  и
еще присылает телеграмму!
   Дроздов вынул из кармана гимнастерки свернутый листок, сказал:
   - Это тебе. Я случайно встретил Валю в парке.
   Алексей взял записку и, прочитав ее, спрыгнул с подоконника.
   - Я совершеннейший дурак, Толька!



9

   Отсюда видна была река с лесистым противоположным берегом,  с  песчаной
отмелью, над которой, визжа, носились чайки; а тут, на холме,  было  тихо,
пахло нагретой  травой;  на  тонких  ногах  ромашки  покойно  дремали  под
солнцем.
   Полтора часа назад они взяли на водной станции маленькую плоскодонку  и
отплыли далеко от города; здесь лес подступал к реке  вплотную,  и  коряги
купались у берега, изламываясь в ее зеленой глубине.
   И вот сейчас они сидели на вершине холма, и, как тогда,  в  Новый  год,
время остановилось.
   Валя сорвала возле своих ног самую  крупную  ромашку;  в  желтизне  ее,
впившись, хлопотливо возился полосатый шмель, сказала:
   - Ишь какой, - и, стряхнув шмеля, провела ромашкой по губам -  лепестки
подрагивали от ее дыхания, - спросила: - Вы  любите  цветы?  -  Покосилась
краем глаза на Алексея. - Не конский щавель, конечно, а вот такие?
   Алексей слушал ее голос  и  почему-то  думал,  что  совсем  недавно  на
карпатских лугах он видел другие ромашки, забрызганные кровью,  черные  от
пороховой гари, а Валя этого не знала и, наверное, никогда не узнает.  Она
просто сидела сейчас, натянув на колени платье, и, как будто войны никогда
не было, спрашивала, любит ли он цветы, и,  спросив,  поднялась,  вошла  в
белый островок лениво разомлевших на солнцепеке ромашек, подобрала платье,
опять села.
   Она с серьезным лицом искала что-то перед собой, и  он  смотрел  на  ее
движения; на кончиках опущенных ресниц лежала тонкая цветочная пыльца.
   - Вы не суеверный? - спросила Валя, взглянув строго. - Помните, в Новый
год вы сказали о числе тринадцать? Что это  была  за  примета  -  нечетное
число?
   - В приметы верил на фронте, - ответил Алексей. - Сам не  знаю  почему.
Теперь - нет.
   - Ну то-то! - Она откинула волосы и протянула ему руку. - Идемте в лес.
А то я здесь не нашла ни одной нечетной ромашки.
   Ее ладонь крепко стиснула его пальцы, и он, не рассчитав силы,  потянул
Валю  к  себе.  Она  тоже  готовилась  подняться  сама,  но,  вскочив,  не
удержалась, качнулась к Алексею, и он легонько, на миг, обнял  ее,  ощутив
ее щекотное дыхание на щеке.
   - Пожалуйста, пустите! - сказала Валя. - Не так получается. Я сама...
   Здесь, в прибрежном лесу, было душно и жарко, на  траве  лежали  желтые
солнечные пятна; меж кустами  дикого  малинника  среди  лиственной  духоты
сонно гудели золотистые мухи. Сразу же в этих кустах Валя нашла  гнездо  -
теплое, аккуратное,  круглое,  прикрытое  листьями,  -  в  нем  тихо,  как
преступники, прижавшись друг к другу, сидели  оперившиеся  птенцы,  и  она
воскликнула:
   - Смотрите! А где мать? Где мамаша, я вас спрашиваю? Они одни?
   Птенцы завозились в гнезде, повернули головы  к  ней  и  подняли  такой
тревожный писк, что Валя расхохоталась.
   - Глупые, не трону я вас, только  погляжу,  -  ласково  сказала  она  и
погладила испуганных птенцов по головам пальцем.
   Птенцы замерли, затем один из них,  затоптавшись,  покосился  на  Валин
палец  черной  росинкой  глаза  и  клюнул  довольно  воинственно,   дернув
взъерошенной шейкой.
   - Спасибо, милый, - сказала растроганно Валя и посмотрела на Алексея. -
Бежим отсюда, а то прилетит мамаша - и нам несдобровать...
   Запыхавшись от бега, они остановились на поляне,  полосами  зеленой  от
сочной травы, красной от дикого  клевера.  Раскрасневшаяся  Валя  опустила
руки, тихо сказала:
   - Как здорово!
   Алексей не сразу понял, чему она так  обрадовалась,  и,  только  увидев
капельки пота на ее верхней губе, почему-то впервые за все время  подумал,
что она все-таки земная и что он мало знает ее. Валя первая вошла в траву,
как в воду, захлестнувшую ее по грудь; и она шла, разводя траву руками,  а
за ней оставался темный след,  и  медленно  разгибались  примятые  стебли.
Тяжелый, сладкий запах  тек  по  поляне,  кружил  голову;  знойный  воздух
звенел, прострачивался  неистовыми  очередями  кузнечиков.  Сильно  парило
здесь.
   Валя понюхала какой-то цветок, сказала:
   - Белладонна.  Знаете?  -  и  с  загадочным  выражением  повернулась  к
Алексею.
   Он увидел в ее чистых серых глазах свое  отражение,  как  в  прозрачной
озерной воде, увидел, как она, прикусив зубами стебелек, смотрела на него,
потом в глазах что-то дрогнуло,  она  прищурилась,  точно  легла  на  воду
легкая тень от деревьев, и Валя спросила:
   - Вы почему все время молчите?
   - Я почему-то вспомнил госпиталь, когда вы дежурили...
   Последние его слова прервало ленивое ворчание грома. Оно прокатилось  и
смолкло.  Темно-лиловая  туча-гора,  готовая  опрокинуться,  вся  клубясь,
ползла над лесом, и сизые края ее дымились.
   - Откуда это? - удивилась Валя. - Вот новость!
   Туча надвигалась, а в лесу и на  поляне  стояла  такая  духота,  воздух
сделался таким парным, горячим, что замолчала иволга в чаще. Тень от  тучи
закрывала поляну, ползла по траве, и все притаилось. Даже не  чувствовался
запах  клевера.  Внезапно  лес  зашумел,  закачались  вершины,   испуганно
зароптала листва,  везде  потемнело,  и  трава  на  поляне  заволновалась,
замотали головами ромашки, точно кланялись в последний раз солнцу.  Вокруг
полетел пух с одуванчиков. Запахло дождем.
   Ветер пронесся. Лес и поляна  слегка  успокоились.  Затихал  ропот.  Но
следующий, уже свежий порыв  ветра  с  силой  сорвал  листву  с  ближайших
деревьев, зло взъерошил поляну, и  солнце  исчезло.  Стало  мрачно.  Ветер
холодом тянул под тучу.
   Одинокая чайка, подхваченная ветром,  ослепительно  белая  в  свинцовом
небе, косо пронеслась над лесом, ныряя и остро  махая  крыльями.  Из  леса
надвигался глухой шум. И вдруг электрически мигнула мохнатая туча,  и  лес
ахнул от разорвавшегося над вершинами грома.
   А они как будто  впервые  видели  все  это.  Валя,  жмурясь  от  ветра,
придерживая у коленей платье, крикнула:
   - Так ведь это же гроза!
   Тяжелые капли зашлепали по листьям, по вздрагивающим ромашкам, и  опять
стихло. Первая туча прошла. И  надвину