Она  только  изредка  вопросительно   и   незащищенно
взглядывала на Алексея, пытавшегося все-таки сказать что-то ей, и  в  знак
умоляющего отрицания прикладывала палец к своим губам.
   Потом они вышли на поляну, на ту самую поляну, где два года  назад  под
акацией они пережидали грозу. Акация стояла на  том  же  месте,  она  была
почти до боли родственной, до боли знакомой. Но эта акация,  должно  быть,
ничего не помнила. А они помнили все: как они стояли тут во время ливня  и
грозы, как Алексей хотел объясниться Вале в  любви,  но  все  время  мешал
гром.
   Низко над разомлевшими травами пролетали  дикие  пчелы.  Одна  села  на
цветок, покачалась, хозяйственно почистила хоботок  и  полезла  в  глубину
лепестков. Валя сорвала тот самый  цветок,  в  душистой  глубине  которого
копошилась пчела, вся в желтой пыльце,  и,  улыбаясь  Алексею,  дунула  на
пчелу - и та, обиженно прогудев, улетела прочь.
   Когда же впереди сквозь деревья что-то широко блеснуло, будто направили
большое зеркало в глаза, и сквозь духоту  леса  потянула  струя  прохлады,
Валя вспоминающе оглянулась на Алексея и снова приложила палец к губам.
   Они вышли на берег и так  же,  не  сговариваясь,  пошли  пологим  краем
песчаной косы, вдыхая запах  пресной  свежести  и  водорослей,  оглушенные
визгом чаек. Валя, слушая этот суматошный крик, присела на вросший в берег
валун, сняла туфлю и вытряхнула из нее песок.
   - Устала идти?
   - Нет.
   И опять они шли молча, иногда касаясь друг друга, а  вокруг  совершенно
безлюдно, только белые косые паруса яхт чуть виднеются в солнечно-слепящем
извиве реки далеко-далеко слева.
   Валя остановилась, подняла несколько галек и начала кидать их  в  воду,
рассеянно следя, как расходятся легкие круги. Алексей тоже поднял  гальку,
взвесил ее на ладони и так нерассчитанно сильно бросил  ее,  что,  высекая
искры, она запрыгала по воде; сказал наконец то, что хотел сказать ей:
   - Я не думал, что меня назначат в Германию...
   Здесь было много чаек, они стаей кружили над  косой,  скользили  низко,
казалось, настигая свою тень в спокойных заводях. И  прежде  чем  ответить
Алексею, Валя  странно  посмотрела  на  этих  чаек,  на  безоблачную  синь
знойного  июльского  неба,  на  далекие,   едва   видимые   глазом   белые
треугольники парусов - в той стороне Березанск, милый, родной Березанск, с
которым Алексей скоро простится.
   А теплый воздух будто тек с неба, ласковые волны шлепали о берег, нежно
шевелили гальку у самых ног; галька легонько  перекатывалась,  звенела,  и
Вале показалось, что она слушает  морскую  раковину;  до  ее  слуха  слабо
долетает из этой сказочной раковины неясный плеск моря, отдаленные голоса,
еле  уловимый  шелест  донного  песка  -  невнятные  звуки   сквозь   слой
пронизанной солнцем воды.
   Валя увидела: в тихой заводи, в  трех  шагах  от  берега,  распустились
лилии среди камышей, и четкие тени лилий пятнами дрожали на песчаном  дне.
Из прозрачной зеленой глубины медленно  всплыла  огромная  рыба,  постояла
неподвижно и, шевеля красными плавниками, ушла в прохладную глубь.
   - Как я все это люблю... небо, чаек, лилии... даже эту холодную рыбу...
   Валя сказала это и неожиданно вблизи этой воды,  вблизи  распустившихся
лилий, увидела на гимнастерке Алексея погоны с  маленькими  перекрещенными
орудийными стволами. И настолько странными,  неправдоподобными  показались
ей эти перекрещенные орудийные стволы в этот день полного лета,  радостной
игры чаек и спокойно вспыхивающего  света  чистой  воды,  что  перехватило
дыхание. Она вдруг подумала, что он не принадлежит ей целиком.
   - Алеша...
   - Вот и все, - грустно проговорил Алексей и заглянул Вале в расширенные
беспокойные глаза. - Ты будешь меня ждать... три года?
   - Три года? Пять лет, десять лет! Всю жизнь!..
   - Нет, я не хотел бы... чтобы всю жизнь. Только три года.
   Было жарко и тихо.

   1956 г.