и  мины,  изготовленные  из  крупных снарядов,
которые вылетали из-под земли  и взрывались, уничтожая все живое вокруг  - в
радиусе до пятидесяти  метров.  Саперные войска демонстрировали  нам образцы
найденных мин...
     Другие образцы взрывались при  попытке их  разминирования,  я  солдаты,
производившие эту работу, получали тяжелые ранения;  так, например, подобная
мина весом в двести граммов оторвала у  одного  ефрейтора обе  руки и выбила
глаз.  Было  найдено  также  много   мин  замедленного   действия.  Подобное
количество  наши  части повстречали  впервые...  Мы  догадывались,  что была
обнаружена  лишь  весьма  незначительная  часть  этих  мин,  всего  один-два
процента,  и по дорогам,  которые мы считали неминированными  и безопасными,
мины продолжали взрываться и дальше.
     Кроме  автомобильных дорог,  мины взрывались на аэродромах, на железных
дорогах,  повсюду; но  самое  ужасное - минированные дороги  и аэродромы. На
аэродромах в день  взрывалось до пяти мин, но  никто не знал, где  взорвутся
следующие...
     Однажды   взорвалась   мина   неслыханной   мощности  в   ангаре,   где
производились монтажные работы; при этом были убиты ценные специалисты. Этим
ангаром нельзя было больше пользоваться. Взорвались  мины на краю аэродрома,
неподалеку от находившихся там самолетов; были раненые среди летчиков и были
покорежены  самолеты;  эти повреждения  были  вызваны падавшими  на самолеты
комьями земли.
     Использовались  все средства  для обнаружения мин.  Были допрошены  все
пленные саперы.  Мы объявили  населению,  что  за каждую выданную мину будет
даваться   вознаграждение,  а  за  укрывательство  им  грозил   расстрел.  К
сожалению,  однако,  население  выдавало  весьма  незначительное  количество
мин...
     Уничтожение мин  производилось  в основном только пленными, которые при
этом бывали ранены или убиты...
     Враг,  по-видимому, специально  рыл ложные  колодцы  и закапывал  в них
куски  металла и  доски, плохо  их  маскируя...  Зачастую  на кусок  металла
ставилась  мина,  которая при малейшем  своем обнажении  взрывалась,  и  это
вынуждало нас взрывать все подозрительные места.
     На некоторых  участках  автомобильных дорог  устраивались объезды из-за
частых взрывов. Это замедляло движение и связь и увеличивало расход горючего
вдвое и втрое.
     Однажды мы были  вынуждены  свернуть с асфальтированной  дороги, потому
что  на  ней,  неподалеку  от  зияющей ямы,  валялась  разбитая десятитонка:
накануне  она  наскочила на мину замедленного действия и взорвалась. Шофер и
его спутники  были убиты.  Нам пришлось  потратить пять  часов  на  тридцать
километров, тогда  как по дороге,  которая была минирована, нам понадобилось
бы на это всего пятьдесят минут.
     Но самая опасная мина - это мина на  железной дороге. Там, при крушении
только одного поезда на  участке, на  котором было  восстановлено нормальное
движение, погибло более ста человек,,.
     В самом городе и  его окрестностях погибло много  автомашин и несколько
поездов, наскочивших  на  мины;  сотни солдат, два  года избегавших  смерти,
погибли от мин. Однако  взрывы мин не прекращаются, обнаруживать их с каждым
днем все  труднее,  а по  показаниям пленных  механизм многих  образцов  мин
подействует лишь через три-четыре месяца;  в течение остающихся трех месяцев
мы  потеряем  еще  много машин  и  поездов. Уже  сейчас  потери  из-за  мин,
понесенные    нами   после   захвата   города,   превосходят   все   потери,
непосредственно связанные с его захватом...
     Наше  первое  столкновение с планомерным минирование  стоило  нам очень
дорого. Мы  должны изыскать новые  контрмеры,  так  как  иначе  нам придется
строить на оккупированной территории новые  автомобильные и железные дороги,
аэродромы и  склады. Нашей задачей  должна стать  борьба с минами. Не одолев
их, мы не сможем свободно двигаться и действовать".
     Так Харьков стал городом-вулканом,  в  огнедышащем кратере которого  не
замирал подземный гром. Так Харьков сделался рассадником невиданной эпидемии
"минобоязни" среди солдат вермахта на Восточном фронте. Пир  победителей был
сорван. Огненные  письмена на  стенах Харькова  предвещали  гибель  занявшей
город шестой армии. Всего год отделял армию от страшного суда в Сталинграде.
     ...Генерал Георг фон Браун два-три дня почти не выезжает из особняка на
Мироносицкой, редактирует доклад, подготовленный для него его штабом -доклад
ставке фюрера о положении  в Харькове.  Специальный  раздел доклада посвящен
проблеме  мин  в  Харькове: в ставке  очень  заинтересовались  этой нелегкой
проблемой,  полагая,  что  вермахту  еще предстоит  столкнуться  с ней не  в
меньшем масштабе в Москве и Ленинграде.
     После  гибели генерала Эрнста Бернекера и генерала -  начальника  штаба
3-го армейского корпуса - это случилось на глазах фон Брауна и потрясло его,
как  ничто   на   этой   войне,   -   он  уже   редко   радуется  тому,  что
генерал-фельдмаршал фон Рундштедт отличил его превыше всех других командиров
дивизий  шестой  армии  и  в  знак  особой  милости  назначил комендантом  и
начальником гарнизона Харькова.
     Charkow! Даже  название  этого  города звучит  по-немецки, как  воронье
карканье на кладбище. Только на кладбище, по крайней мере,  стоит могильная,
мертвая  тишина, а тут выматывают душу постоянные взрывы, далекие и близкие,
и нет этим страшным взрывам конца!
     Страшный город, город-мститель, чьи каменные  развалины похожи по ночам
в мятущемся  свете  прожекторов  на  жуткие  сюрреалистические  декорации из
классического  немецкого фильма ужасов - "Кабинет доктора Калигари". Фильм с
большой художественной силой рисовал страшный мир Германии на рубеже десятых
и двадцатых годов, мир, отраженный в больном мозгу сумасшедшего. И все  же в
том  фильме  было  что-то от  чисто  тевтонской  любви  к мрачным готическим
ужасам,  к привидениям в замках, к танцующим  скелетам.  Но ужасы  Харькова,
посрамившие самую мрачную  фантазию, обернулись против мракобесов, вызвавших
их к жизни.
     Глохнет   разгоревшаяся   было   междоусобица    между   стервятниками,
налетевшими  в  Харьков:  ко  многим  объектам  в городе  -  так  дьявольски
хитроумно заминированы они  -  так и не  удается подступиться. На  станках и
складах,   на  огромных  цехах   Электромеханического  завода  словно  висит
неприступный замок, ключ  от которого унесли  с собой  хозяева  завода.  Без
схемы минирования невозможно подступиться и  ко многим другим ценным, нужным
рейху  и вермахту предприятиям.  Бездействует заминированная  нефтебаза.  Не
используется густо засеянный минами аэродром в Основе. Комендант и начальник
гарнизона  не  может  использовать   лучшие  нежилые  здания  в  городе  для
размещения войск своей дивизии,  3-го армейского  корпуса генерала Эбергарда
фон  Макензена  и  других  частей  и соединений 6-й  армии. И Макензен и фон
Рейхенау разгневаны. Они уже начали третировать фон Брауна, жалуются на него
фон  Рундштедту,  шлют  кляузные  доносы  на  него   в  ставку,   в   ОКХ  -
главнокомандованию сухопутных сил вермахта.
     Теперь, увы, генерал фон Браун уже не считает, что ему отменно повезло.
Из  всех  русских  городов  ни  один  не  начинялся  так коварными  минами и
взрывчаткой, как Харьков. Да  притом еще электроминами, взрываемыми, судя по
всему,  на расстоянии партизанами  с  помощью  подрывных машинок!  Злой  рок
сделал  его, фон  Брауна,  полновластным  хозяином города  фантомов,  города
призраков-громовержцев.
     Скорее бы  фронт  двинулся  дальше на восток, за  Воронеж, за Дон  и за
Волгу. Скорее бы попасть снова  на фронт из этой гремучей западни. Скорее бы
свалить  непосильную  ответственность  на   гаулейтера  Эриха  Коха   и  его
"рейхскомиссариат Украины"!
     Генерал   усиливает  охрану  особняка  на  Мироносицкой,  внутреннюю  и
внешнюю,  превращает  его  в  крепость.  Целый  взвод фельджандармов  теперь
охраняет  генеральский  покой.  Произведенный  в  обер-лейтенанты  абверовец
Конрад  Матцке приказывает еще раз обследовать  дом сверху донизу,  требует,
чтобы фельджандармы  проверяли  каждое полено,  каждый  кусок угля,  который
истопник-немец бросает в топку,
     После  покушения  на генерала  у  отеля фон  Браун  целиком н полностью
отказывается  от  приема  гражданских лиц  в  особняке,  даже  гонит  в  шею
обербургомистра и деятелей сколачиваемой абвером городской управы.
     Нервы  так развинтились, что  генерал - "хозяин" Харькова - вздрагивает
при каждом шорохе,  от скрипа  ветвей за  окном. У него  начинаются слуховые
галлюцинации. Порой ему кажется, что он явственно слышит тиктаканье часового
механизма в стене, под полом, на чердаке.
     В  каком-то детективном  романе  он  вычитал, что пустым стаканом можно
пользоваться  как резонатором,  как  стетоскопом,  и ночью, когда  его мучит
бессонница и  кошмарные образы гнетут измученный страхом мозг, совсем, как в
"Кабинете  доктора Калигари", он бродит по дому, словно сомнамбула, в  своей
длинной ночной рубахе и выстукивает, прослушивает грозно молчащие стены...
     Днем  он вешает и расстреливает, расстреливает и вешает, а  ночью ходит
по  спящему дому с  пустым  стаканом в руках,  пугая часовых, и медленно, но
верно сходит с ума.
     Часами  простаивает он  в погруженной во  мраке спальне, прижав горячий
лоб к холодному,  как  надгробный  камень,  оконному стеклу. Он высматривает
партизан с подрывными машинками. Они всюду мерещатся ему, эти партизаны.
     И в докладе он предлагает: выслать, выгнать  из города всех его прежних
жителей.  А  если и  это не поможет - оставить город, окружив его стеной  из
проволоки под высоким напряжением, пока не взорвутся в нем все мины. Но  где
перезимовать  войскам?  -  вот  вопрос. Генерал  отлично  понимает,  что вне
харьковских  квартир  армию  ждут  неимоверные  лишения. Вопрос  снабжения и
обслуживания армии  - сложнейший  вопрос,  это понимал  еще  фон  Клаузевиц,
участник сражений при Бородине и Ватерлоо. Втайне фон Браун давно опасается,
как  бы  победа вермахта под Киевом  не обернулась  поражением  под Москвой:
потеряно драгоценное, жизненно важное время, нарушена вся система снабжения,
уж слишком затянулся "блицкриг". На осенних дорогах выходят из строя машины,
очень мало железных дорог на  Востоке перешито  до  сих. пор  на европейскую
колею,  танки всюду  прут своим ходом и тоже выходят из строя. СС умерщвляет
пленных вместо  того, чтобы заставить их работать. Граф  фон Рекнер уверяет,
что из каждой тысячи пленных выживает не более тридцати человек!
     В ставке ничего этого  не понимают, упиваются победами,  делят шкуру не
убитого русского медведя. Послушали бы "золотые  фазаны" Герлицкого леса под
Растенбургом, где расположена ставка фюрера, что говорят напуганные русскими
минами  солдаты  в  Харькове:  "Русских еще никто никогда  не побеждал!"; "У
каждого русского столько жизней, сколько у кошки, -  одной пули  ему  мало!"
Самое  страшное начинается тогда,  когда  солдат  наделяет своего противника
сверхъестественной силой. А именно это и происходит сейчас в городе-вулкане!
     Здесь  всех  страшит  зима  под  открытым  небом.  А  говорят, в ставке
отчитали, как мальчишку, Гудериана, когда он заикнулся о зимней одежде,
     Прав  был  старик  фельдмаршал  Рундштедт, призывая  фюрера  остановить
войска на линии Днепра до весны, не бросать  их ни на Харьков, ни на Москву.
Хотя  прежде  фон Браун  и  порицал старого  фельдмаршала в  своем  кругу за
чрезмерную осторожность.
     Но  ведь  тогда никто  в вермахте  не  подозревал,  что  на захваченной
территории партизаны превратятся в "четвертый род войск", во "второй фронт",
что леса и степи и даже города наполнятся призраками-мстителями.
     Первые сообщения о  разгоравшейся партизанской войне, становившейся  не
"клейнкригом",  а  "гросскригом" -  не маленькой,  а  большой  войной  -  не
произвели  на  Гитлера  особого  впечатления.  Это,  заявил известный  своей
близорукостью   фюрер,  не  лишено  положительных   сторон,  это   дает  нам
возможность уничтожить всех, кто восстанет против нас!
     Посыпались приказы Оберкоммандо дер Вермахт:  "Руководящий принцип всех
действий  и  мер, к  которым  следует прибегать -  безусловная  безопасность
германского  солдата...  Необходимое быстрейшее умиротворение  страны  может
быть  достигнуто   при   беспощадном  подавлении  любой  угрозы  со  стороны
враждебного гражданского населения!"
     "Только   самый   жестокий  террор   может   лишить   русских  воли   к
сопротивлению!" В Харькове эта заповедь становится первой заповедью генерала
фон Брауна,
     Вторая  заповедь:   "Любые  действия   против   оккупационных  властей,
независимо от конкретных обстоятельств,  должны приписываться коммунистам!..
Коммунистов  и  комиссаров  уничтожать в  первую  очередь!.. Всех  казненных
объявлять коммунистами!.."
     И сам  фон Браун подписывает приказы, развивающие руководящие директивы
верховного главнокомандования:
     "В случаях, когда среди расстреливаемых имеются дети, следует  целиться
не в голову,  а в живот,  поскольку  иначе  дети могут остаться живыми  и их
придется  достреливать  из личного  оружия  офицеру -  командиру  похоронной
команды".  Прочитав такое сегодня, вряд ли кто пожалеет, что генералу Георгу
фон Брауну не суждено было дожить до суда народов в Нюрнберге...

ПОД ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ
     Угрюмо гудит в каменных руинах города свинцовый ноябрьский дождь. Гудит
днем и ночью. Из  двадцати четырех часов суток  светло только  четырнадцать.
Опустив светомаскировочные  шторы, генерал корпит над своим докладом ставке,
почти не смыкая глаз.
     Время  от времени он перелистывает Клаузевица. Эх, Карл, старина, разве
ведомы были тебе такие психологические нагрузки?!
     Генерал прислушивается. Как будто все тихо в доме.
     Тикают часы на руке. Золотые "Лонжин" - память о французской кампании.
     Генерал подходит к расшторенной карте на стене. В кабинете у него висит
карта  с районом действий группы армий "Юг",  в  спальне он недавно приказал
повесить карту с районом действий группы "Центр". Там сейчас решается судьба
войны.
     Это ему  стало ясно, как  только  ставка  приказала забрать у 6-й армии
48-й танковый  корпус генерала Кемпфа  и перебросить его по шоссе  Харьков -
Москва под Тулу, где впервые  за  всю войну застрял "танковый бог" Гудериан.
Танкисты  Гудериана  валят  все  на  дороги,  на погоду, жалуются на  низкую
посадку  своих  "Р-КIV".  У русских -  кто бы  мог этого ожидать - действуют
какие-то всепогодные супертанки Т-34,  от брони которых отскакивают немецкие
противотанковые  снаряды!..  На  других  фронтах   все  упорнее   говорят  о
всеиспепеляющих советских ракетах!..
     Может  быть, он, фон  Браун,  слишком  легкомысленно отнесся к  рапорту
майора Генделя о русской радиомине? Ведь есть еще одна,  новая заповедь: "Не
недооценивай русских!" От этой недооценки - все беды Германии!..
     Говорят, командующий 4-й армией вермахта генерал-фельдмаршал Понтер фон
Клюге  уже  читает ежедневно не  Клаузевица,  а Коленкура,  маркиза  Арманда
Коленкура - летописца краха "Великой армии" Наполеона в России.
     Из-под Москвы племянник,  тоже  фон  Браун, пишет, что погода скверная:
ливни  и  снегопады, туманы, заморозки и  оттепели.  Колонна  легких  танков
чехословацкой марки застряла на  дороге  Руза-Воронцово - колонну разгромили
вооруженные  бутылками  с  горючей  смесью  партизаны,  среди  которых  были
женщины. Племянник еле унес ноги,
     Даже  доктор  Геббельс  и  тот заявил на  пресс-конференции 27 октября:
"Погодные условия вызвали временную задержку в наступлении..."
     Не начало ли это конца?

     В гостиной особняка Надя в платье горничной протирает дорогую мебель из
карельской березы,  золоченую раму картины  с эпизодом  Грюнвальдской битвы.
Чисто  женским  движением обтирает она  тряпкой и  лакированную темно-желтую
кобуру парабеллума, лежащего на диване.
     Подойдя  к  роялю, она поднимает тяжелую крышку, медленными  движениями
вытирает  золотую  надпись  "Красный  Октябрь"  на  ее  внутренней  стороне.
Оглянувшись по сторонам, она тихо подбирает одной рукой "Катюшу".
     Дверь резко распахивается - входит обер-лейтенант барон Ганс-Гейнц  фон
Бенкендорф, на ходу расстегивая мокрую шинель.
     Надя испуганно отшатывается от рояля.
     -  Браво, милочка! -  улыбаясь,  говорит барон. - Браво, крошка! Обожаю
русскую музыку.  Когда-то я пел в опере "Жизнь  за  царя" Глинки.  Это была,
разумеется,   любительская    постановка   русских   в   Берлине.   Скрябин,
Стравинский!.. Эх, Россия!.. В одном эмигрантском кабачке, помню...
     Он   садится  за  рояль,  рассыпает   аккорды,  играет  синкопированный
джазово-цыганский вариант "Катюши".
     -  "Расцветали  яблони и  груши, поплыли  туманы над рекой..."  Русский
человек умеет веселиться...
     Он резко обрывает игру и описывает пол-оборота на вращающемся табурете.
     - Итак,  Катарина,  нашего генерала я проводил. Надеюсь,  ты рада,  моя
пташечка?  Генерал  улетел  далеко-далеко,  если  хочешь  знать -  к  самому
Гитлеру! И теперь всю ночь мы будем одни...
     Надя  с  ужасом  смотрит  на  барона. Он  явно  выпил,  от него  пахнет
перегаром коньяка. Тон опасный - игриво-иронический.
     - Чем бы, думаю  я,  возвращаясь  с аэродрома, заняться в  этом скучном
городе? А Карл, этот мальчишка, и  говорит мне: "Продай, - говорит, - флакон
духов из Парижа, я хочу смягчить ими сердечко неприступной Катарины". Пижон!
Французские духи девицам имеет право дарить только тот,  кто добыл  их среди
прочих военных трофеев в Париже?  А Карл, этот юнец, хоть и прыткий малый, а
в Париже  никогда  не  был.  Так что  укрощением строптивой  Катарины  решил
заняться я лично.  Айн момент!  Сейчас я принесу  твой подарок. Ведь недавно
был праздник Красного Октября, не так ли?..
     Ганс-Гейнц проводит пальцами по надписи "Красный Октябрь".
     -  Ужасный инструмент.  Его  уже не настроишь,  Я  присмотрел  генералу
чудный белый "Бехштейн". Вместо ножек - львиные лапы. Представляешь? Белое с
золотом. Ах, да! Пардон! Про подарок-то я и забыл.
     Выйдя из  гостиной, хлопнув дверью, барон наблюдает,  что станет делать
Катарина-Надя,   не  схватится   ли   она  за  пистолет,  который   он   так
предусмотрительно оставил на диване?
     Но Катарина стоит неподвижно, прижав пальцы рук к пылающим щекам.
     Через минуту или две он возвращается, уже скинув шинель и сняв фуражку,
из своей комнаты. В руках у него небольшой изящный флакон.
     - Прошу, мадемуазель! Сегодня от вас должно пахнуть Парижем.
     Катарина-Надя отталкивает его руку,
     - Что вы! Зачем мне! Не надо!..
     -  Дурочка!  Это  же  "Шанель-пять".   Это  запах   Больших  бульваров,
Елисейских полей! Запах Пляс Пигаль и  "Лидс".Самый  хмельной запах в  мире!
Ну, пойди, пойди ко мне, моя милочка! Моя душечка!..
     - Отстаньте! - почти кричит  Надя, отталкивая  барона. Она  выбегает из
гостиной, бежит, задыхаясь, вверх по узкой лестнице. Там,  в мансарде, -  ее
комнатушка.
     Захлопнув дверь,  она щелкает задвижкой,  прислоняется спиной к  двери.
Спазмой перехватило горло.
     Барон стучит в дверь. Слышится его насмешливый хохот.
     Милочка! Душечка! Да открой  же! У американцев есть чудесная поговорка:
если  - насилие  неизбежно, смирись и наслаждайся, Каков совет девицам, а? К
чему ломать дверь? Придется снять у тебя задвижку.
     - Уйдите! - потерянно просит Надя. - Я буду жаловаться генералу!..
     - Ты ж незамужем, это  Карл на "Арбайтсамте" слышал. Быть может, у тебя
был жених? Кто он - летчик, моряк, лейтенантик? Открой,  Катарина! Я начинаю
сердиться.  А в гневе я страшен. Как мой предок  -  Александр Христофорович.
Клянусь богом! Ну, какие у тебя  могут быть секреты от меня? Катарина? Пусти
своего  Петруччо! Ты во всем должна меня слушаться, слышишь? Катюша! Это  я,
твой