когда  брошенные  на подмогу  им  из  Ленинграда
спешно  сформированные,  плохо  вооруженные  и  совсем  необученные  дивизии
народного  ополчения  были  опрокинуты  и разбиты,  а  частично окружены,  с
кораблей  Балтфлота было снято  больше ста тысяч моряков.  Сформированные из
них  бригады  морской пехоты  закрыли  собой  огромные бреши  в  разорванной
бронированными полчищами врага линии нашего  фронта на ближних  подступах  к
Ленинграду, от  Финского залива до Пулкова, Колпина, среднего течения  Невы,
Шлиссельбурга, а позже и до Волховстроя и даже Тихвина. Другие части морской
пехоты заполнили пустующие пространства на Карельском перешейке.  Никогда не
воевавшие  на  суше  люди  с   яростью,  с  непревзойденной   храбростью,  с
поразительным  презрением к смерти встретили  и  первыми остановили уже было
торжествовавшего победу врага, который по приказу Гитлера готов был смести с
лица земли Ленинград и полностью варварски уничтожить все его население.
     Отдельный  батальон морской пехоты, занявший  позиции под Белоостровом,
мне удалось посетить несколько раз. Первый раздел настоящей главы состоит из
моих записей, сделанных в этом батальоне 15 и 16 октября.

     В КАЮТ-КОМПАНИИ ПОДЗЕМНОГО КОРАБЛЯ

     И  вот  я  в  "отдельном  особом  батальоне  морской  пехоты".  Блиндаж
командного пункта батальона расположен впереди Каменки, на краю обращенной к
Белоострову  и Александровке  лесной опушки.  Перед ним  простирается  гладь
открытого  пространства,  поросшего  мелкими  кустиками,  затянутого  первым
снегом болота. Вражеские позиции отсюда хорошо видны простым глазом.
     Этот  блиндаж  -   просторный  подземный  дом,  от  которого  зигзагами
расходятся глубокие ходы  сообщения. Вчера  днем, когда я впервые  вступил в
блиндаж, краснофлотцы, переодетые  в армейское  обмундирование, четко встали
со своих нар. Я прошел между двумя шеренгами, как по узкому коридору.
     В глубине встретил меня старшина. Здесь, за поворотом налево под прямым
углом, оказались  еще два помещения.  Старшина  проводил меня  в последнее -
просторную   "кают-компанию"   батальона,  устроенную  под  сводом  накатов,
подпертых  столбами. В одном углу этого помещения я увидел  коммутатор  узла
связи,  в другом - койки комбата, начальника штаба и адъютанта. Перед койкой
комбата вбиты в землю ножки длинного стола. Букеты бумажных цветов, поистине
военно-морская  чистота  и опрятность  сразу  определили  для  меня  вкусы и
привычки  хозяина.  На   бревенчатых  стенах  я  увидел  полочки,  аккуратно
застланные  газетами,  а подальше -  амуницию и  оружие, висящие  в  строгом
порядке на больших гвоздях.
     От  стола  поднялся  комбат  -   старший  политрук  Алексей  Игнатьевич
Трепалин...
     Вот и  сейчас  он сидит за столом, я разглядываю его, занося в  тетрадь
эти  строки.  Волосы  у  Трепалина -  светло-коричневые,  зачесанные  назад.
Аккуратная,  хорошо посаженная голова,  лицо правильное,  почти красивое, но
очень  утомленное, -  спать ему  приходится  мало, работает он исключительно
много. Брови у Трепалина как-то не к  лицу - черные, но ничего  от брюнета в
нем  нет. Роста  он  небольшого,  худощав,  его  движения,  жесты,  голос  -
спокойны,  уравновешенны... Разговаривает  он с усмешечками, и  это  у  него
получается тепло и естественно.
     И он  и  его  моряки приняли меня как старого знакомого,  с искренним и
отменным радушием. Еще вчера  я  почувствовал себя  здесь словно на корабле:
балтийский здоровый дух  сказывался  во всем  - и в живости разговоров,  и в
ясности  смелых  глаз,  в  веселье,  каком-то  особенно  жизнерадостном.   В
пронизывающем  отношения чувстве  товарищества. Мне  стало ясно,  что с этим
батальоном  познакомиться нужно будет подробнее, что с людьми его  захочется
подружиться...
     Отдельный особый батальон  морской пехоты входит сейчас в  состав 291-й
стрелковой дивизии и обороняет здесь - в  районе Белоострова и Александровки
-  участок,  примыкающий  к  позициям  полка  Краснокутского.   Состоящая  в
батальоне минометная рота Сафонова выполняет  заказы всей  дивизии, а потому
посылает свои мину и с флангов и из центра фронта дивизии.
     Вот как отзывается о  действиях минометной роты Сафонова сам противник.
Мне  дали переписать письмо финского солдата. Это письмо,  кстати, прекрасно
характеризует настроения тех, кто здесь действует против нас. Вот оно...

     "За старой государственной границей
     18 сентября 1941 года

     Дорогой брат!
     Пишу тебе с  передовой  линии в момент, когда русские  ведут минометный
огонь. Только что вернулся с места расположения командира взвода, где узнал,
что мы должны провести проволочное заграждение около железной дороги, в 50 -
75 метрах от русских. Это - ужасный приказ. Здесь приказы отдаются безумными
офицерами-нацистами,  и за  невыполнение таковых  мы  подвергаемся  жестоким
расправам - или будешь расстрелян.
     Да,  это настоящее проклятие.  Русские  ведут минометный  огонь  с двух
сторон. Если бы я мог передать тебе всю картину моего положения!
     Кода эта адская война,  куда  мы брошены против своей воли, кончится  -
никогда не забуду этой ненависти к нашим офицерам. И в настоящий момент  они
лежат у себя в дотах и дают подобные приказания через своих посыльных.
     Это у них получается легко и хорошо.
     Самые   тяжелые  задания  несут  на  себе  младшие  офицеры  и  рядовые
солдаты...
     19  сентября. Вчера  я не мог закончить этого  письма, так  как русские
вели сильный  минометный  огонь и ночная темнота  приближалась. Ночь  прошла
довольно спокойно,  не  считая русского  пулеметного огня, который беспокоил
нас. Утром ходил за керосином..."
     К письму сделано примечание: "Указанное незаконченное письмо найдено 28
сентября 1941 года  в бывших  окопах противника,  в районе  вост.  жел.-дор.
моста Белоострова. Перевел переводчик Репонен..."
     Какая все-таки поразительная, неизмеримая разница в отношении к войне у
наших красноармейцев и у  солдат врага! Вот  что значит - мы воюем за правое
дело, а  они - как  рабы,  за дело  своих господ. Уже в  этом  одном  - наша
победа!
     Моряки не просто обороняются, их оборона - активная, почти каждые сутки
они  предпринимают  мелкие  наступательные операции,  нападая  на  вражеские
передовые  части,  участвуют во  всех  попытках  взять  белоостровский  дот,
подстерегают и уничтожают "кукушек"...
     Как действуют  морские пехотинцы,  в чем  именно активность их обороны,
каковы боевые  качества этих людей, в чем они ошибаются,  чему учатся и чему
научились в войне? Все это нужно узнать!..
     В балтийцах неистребимы морские традиции. Пехотную  форму  надевали они
крайне  неохотно, сейчас каждый хоть  чем-нибудь  в  своей  внешности  хочет
показать, что он моряк. То ремень  с якорем на бляхе  наденет,  то ворот так
расстегнет, чтобы  видно было тельняшку,  то  хоть  звездочку краснофлотскую
выделяет на своей шапке-ушанке. У  спящего, прикрытого шинелью, нет-нет да и
блеснет золотой галун морского кителя... На стенах "подземного дома" плакаты
подобраны  из балтийских: вот  два краснофлотца закладывают снаряд в  орудие
линкора, и подпись: "Приказы Родины  балтийцы  выполняют,  своим  геройством
восхищая всю страну",  вот два  других краснофлотца, в  морской форме, но  в
касках, опоясанные  пулеметными лентами, ощетинили штыки, и  подпись: "Прочь
от  Ленинграда!.."  О  кухне  здесь  говорят по-прежнему "камбуз".  Позывные
подразделений - "Линкор", "Якорь" и т. п. Большая обида и даже скандал были,
когда  однажды батальону  дали  сверху позывной "Таракан"  -  надо  ж  такое
придумать!.. Папиросы и то обязательно требуют "Краснофлотские"!
     "Корабельность" штаба сказывается и так: в углу -  телефон узла связи с
постоянно  работающими там  телефонистами, а  ровно на два метра дальше, над
изголовьем койки Трепалина, второй телефонный аппарат,  специально для него,
для комбата, чтоб не нужно было тянуться. На тумбочке у комбата - затейливая
ваза с  искусственными цветами. В  штабе - кошка, ласковая,  которую  гладят
все.
     Каков  командир, таковы  обычно и его  подчиненные. Не слышу  я у  этих
балтийцев ни "приказательных окриков", ни раздражительного тона, - интонации
у  всех  спокойные,  ничто  во  взаимоотношениях,   обостряющее   нервы,  не
вмешивается в их быт.
     А  между тем батальон  всего  месяц назад пережил трагедию, которая при
других  взаимоотношениях могла привести  его  людей к полному упадку духа  и
вследствие этого к потере боеспособности. Семь дней, мучительно размышляя об
обстоятельствах гибели своих товарищей, балтийцы приводили остатки батальона
в порядок, обучали пополнение, снова вели бои.
     Из чувства такта я не стал расспрашивать  в  подробностях о трагическом
дне 13  сентября,  люди  хмурятся,  вспоминая  об этом дне,  им  не  хочется
говорить о нем. Придет желание - заговорят сами!
     Но  и  без всяких  подробностей  я хорошо знаю:  такое  событие  обычно
наносит тяжелую  травму всем, кто остался в живых. Здесь,  однако, этого  не
случилось, Я говорил уже со многими командирами и краснофлотцами. Судя по их
чистосердечным   рассказам,   могу   утверждать:  Трепалин,   бывший   тогда
комиссаром, а  после 13  сентября назначенный командиром батальона, сумел не
только  поднять  дух  бойцов,   сплотить  их,   но  и  организовать   боевую
деятельность   батальона   по-новому.    Он    научил   людей   окапываться,
маскироваться, создал группы разведчиков,  наладил отличную связь, а главное
-  сумел развить  в людях  те качества, которые на  военном языке называются
чувством взаимовыручки и враимоподдержки. Совмещающий теперь две должности -
командира  и комиссара,  Трепалин  превратил  батальон  в  крепко  спаянный,
слаженный организм, дружный коллектив храбрецов.
     За месяц непрерывного участия  в боевых операциях - с 15 сентября по 15
октября  -  батальон  потерял только одного  убитым  и  троих  ранеными.  Из
подразделений,  действующих на  левом фланге Карельского перешейка  батальон
считается   сейчас  самым  дружным  и  боеспособным,  и   настроение  в  нем
превосходное. Даже в землянках на первой линии всегда слышны  смех  и песни.
Трепалин добыл для бойцов музыкальные инструменты, и  в  каждом взводе сразу
же объявились баянисты, гитаристы и  балалаечники... Тон разговоров  в любой
земляночке  батальона веселый, дружеский,  с усмешками  и подшучиванием, - я
слышу этот тон и в разговорах  по телефону, и в словах любого приходящего на
КП бойца.
     Этот тон прежде всего задает сам Трепалин.
     Когда комбат смеется, глаза его сощуриваются, почти зажмуриваются, лицо
становится юношески  шаловливым, бесхитростным - тогда он самый  что  ни  на
есть простецкий парень. Когда он серьезен, ум и воля чувствуются в выражении
вдумчивых, ясных глаз, обрамленных длинными ресницами.
     В  его ровном,  с тонкими  чертами, с  большим,  открытым  лбом лице, в
смелом  взоре  видны прямодушие и  искренность.  Он говорит так, как думает.
Негромкий голос,  спокойный  тон - свойства  человека,  убежденного  в своей
правоте,  уверенного  в себе. Трепалин  держится  просто  и человечно,  дела
решает так же спокойно, просто, глубоко продумывая их.
     Кто  такой Трепалин?  До  войны  работал  начальником  цеха  одного  из
ленинградских заводов. В начале  Отечественной войны был назначен политруком
стрелковой роты. Затем ему  предложили перейти на флот. Он согласился, месяц
-  весь август  - учился  в Кронштадте в военно-политическом  училище, а с 1
сентября  был назначен  комиссаром  сформированного  в этот  день  батальона
морской пехоты и  в бой пошел впервые в жизни. 13  сентября он по приказанию
командира батальона командовал минометной ротой.  В самый критический момент
боя,  когда выбыли почти все командиры, он  взял командование  батальоном на
себя, вывел уцелевших людей из-под огня, сам остался невредим случайно.
     Весь день кипит работа в "кают-компании". Пищат и позванивают телефоны,
трудится  над   картой.   Разложенной   на   втором   огромном,   освещенном
электрической  лампочкой  столе, начштаба лейтенант Николай Никитич Карпеев;
входят и уходят десятки людей - из боевых рот, из хозяйственного,  саперного
и прочих  взводов;  Трепалин выслушивает всех, разбирается в насущных делах,
дает приказания, то пишет, то тянется к аппарату.
     Из "кают-компании" есть запасной  выход  непосредственно на поверхность
земли. Но эта дверь наглухо закрыта, и к ней приставлена кровать, на которой
сегодня  спал я.  Другая -  напротив -  дверь  соединяет  "кают-компанию"  с
расположенной  за бревенчатым отсеком "командирской каютой". Она  проходная,
за ней огромный кубрик - казарма комендантского взвода.
     Бойцы этого взвода меняются, в  нем чередуются  люди, приходящие как бы
на  отдых с  первой  линии, - простуженные,  усталые, отдыхающие после боев.
Вступая сюда с поверхности  земли по узкому и  глубокому, как  штрек, срезу,
проходишь тамбур - две двери, вступаешь в коридор этой казармы, образованный
рядами  нар,  сделанных  в  два  этажа.  На  опорных  столбах этих нар  -  в
безупречном порядке - оружие и амуниция бойцов.  Коридор  упирается в стену,
перед  которой  образовано  некое  "клубное  пространство"  -  с печкой и со
столом.  На  столе  газеты и брошюры,  и над  ним стенная  газета батальона;
статьи и заметки в ней выписаны аккуратным почерком, иллюстрированы цветными
рисунками, карикатурами...

     ОНИ ЯВИЛИСЬ ДОМОЙ...

     3 ноября. Утро. Каменка

     Ночь  была  тревожной  и  напряженной. Передали,  что  группа  фашистов
ворвалась в окопы стрелкового полка, которым командует Шутов, перебила взвод
пехотинцев.  Трепалин  мгновенно привел  свои роты  в  боевую готовность. По
запросу Шутова послал один взвод вперед. Выяснение  обстановки, распоряжения
заняли у Трепалина  чуть  не  всю  ночь.  Я все  слышал  сквозь  сон.  Утром
выяснилось,  что пехота напутала,  никакой взвод не  уничтожен, а в одной из
рот  Шутова, в боевом охранении, двое заснули, фашисты подкрались и зарезали
их, перебили  несколько оказавших  сопротивление бойцов, а потом  попытались
лезть  дальше, но  были  встречены огнем  и  после  перестрелки  откатились.
Минометная рота  Сафонова осыпала их  минами, но там, кажется, уже никого не
было. А в неразберихе пехота чуть не перестреляла нашу же разведку.
     Теперь готовятся к  празднику, 6-го предстоит встреча  с делегатами  из
Ленинграда,  начнется  делегатское  совещание,  приедет  докладчик,  выдадут
подарки, будет концерт...
     Шутов, оказывается, тот самый  Иван  Иванович, которого я хорошо знаю с
сентября  месяца, только теперь он уже  не  старший  лейтенант и  не  комбат
461-го сп, а майор и командир 1025-го стрелкового полка, занимающего оборону
под  Александровкой.  Этот  полк  сейчас -  сосед  морской  пехоты,  КП  его
находится здесь же, в Каменке. Надо будет навестить Шутова!..
     Входят девушки - Аня Дунаева и  Валя Потапова; едут  в Осиновую Рощу за
выписываемыми  из  госпиталя  разведчиком  Георгием  Иониди  и  истребителем
"кукушек" Захариковым. Только  собрались уехать,  те являются  сами. Бритые,
веселые.
     - Ну как?
     - Все  в порядке, - смеется Захариков, - черепушка немного... мозги там
где-то показались, ну, заткнули их назад... А пулю сам в бою вытащил!
     Комбат отправляет  Захарикова к врачу,  чтобы тот установил ему  нужный
режим.
     Простреленная  нога  Иониди  еще  не  зажила.  Чтобы  явиться  сюда  из
госпиталя,  Иониди,  оказывается, схитрил.  Ссылаясь на то,  что  ему  очень
хочется  повидать  жену,  он  упросил госпитальных врачей  выписать  его  из
госпиталя  в  отпуск,   на  побывку  к  жене  до  полного  излечения.  Врачи
посоветовались,  пожалели младшего лейтенанта, мечтающего после ранения хоть
недолго побыть  с женой,  подумали: уж в  домашней-то  обстановке жена  сама
последит за муженьком, не позволит ему до  выздоровления "рыпаться" - и дали
Иониди отпускной билет. На прощание спросили:
     - А в какой обстановке живет ваша жена?
     - В прекрасной обстановке! - ответил Иониди. - По нашим временам лучшей
и пожелать нельзя!..
     Иониди  не  обманул  врачей,  явившись  на  побывку к жене... сюда,  на
передовую. Валя Потапова усмехается: "Что с ним поделаешь!"
     Сапог  на ноге Иониди разрезан  и обмотан бечевкой. Комбат  приказывает
выдать  ему  новые  сапоги,  но  нужного  сорок  третьего  номера  здесь  не
оказывается, и  комбат велит Иониди сейчас же отправиться на попутной машине
в Песочное, где находится тыловой склад батальона.
     Едва Иониди с Захариковым, сопровождаемые Валей и Аней, ушли в блиндаж,
явился  высокий,  коренастый,  мужественный,  черный  как  цыган,  с  черной
окладистой бородой главстаршина, командир отделения, кандидат партии Николай
Антонович  Цыбенко. Держится  он  осанисто. В черной  своей  шинели, отлично
сшитой, похож скорее на адмирала, чем на главстаршину.
     По  тому,  как  его  встретили,  как  дружески   и  уважительно  с  ним
заговорили, я сразу увидел, что он пользуется и любовью и  авторитетом среди
товарищей.
     - Ну как, Цыбенко, дела? Садись, рассказывай!
     - Все ничего, но думаю,  в случае чего, стрелять не из чего! Но, думаю,
в случае чего, я себе оружие достану!
     - Не беда! Гостю не полагается!
     - Ну, какой я гость!
     И я узнаю, что, явившись вчера из госпиталя, Николай  Антонович Цыбенко
привез  подарки бойцам и уже  хозяйственно -  именно хозяйственно -  облазил
весь передний край: все ли везде  в порядке, как устроены огневые точки, кто
как  окопался,  кто по каким ходам сообщения и по каким  кочкам куда лазает,
как маскируется и прочее, и прочее, - и все это не  по обязанности, а просто
так, чтобы знать, как, где и что в батальоне делается. Украинец, он обладает
грубоватым,  но  хорошим юмором,  донбассовский  шахтер-коногон  (работал  в
шахтах  "Артем"  и  "Алчевское"),  он  положителен и  в  делах  и  в  речах.
Здоровенный,  кряжистый,  он  покручивает  черный  ус, поблескивает  черными
веселыми  глазами, очень  спокойными, проницательными.  Он  молод еще  - ему
тридцать один год от роду. Его тщательно пригнанная морская форма, три узкие
золотые полоски на рукаве черной шинели  и на рукаве  кителя вызывают тайную
зависть давно уже  принявших пехотное  обличье  товарищей,  они  внимательно
выслушивают  все,  что  говорит  он,  усмехаются  его  задору и  неторопливо
высказываемым шуточкам.
     После ранения  13  сентября  восемью пулями, когда  уничтожил  в  атаке
вражеское  пулеметное  гнездо,  Цыбенко  лежал  в  Ленинграде,  в  госпитале
Военно-морской  медицинской  академии на  улице Газа,  врачи не  хотели  его
выписывать, он всеми правдами  и неправдами добился "отпуска на десять дней"
и, получив его, сразу же явился  "домой"  - сюда, на передовую. Через десять
суток он должен вернуться в госпиталь.
     -  Черт,  неохота  ехать туда уже!  Чего там  и делать?  - И,  подумав,
добавляет: - Ну, правда, дело-то и там... Только кто-нибудь другой это, а не
мне там!..
     В  госпитале  при бомбежке  возник пожар.  Цыбенко,  вместо  того чтобы
покориться санитарам,  уносившим  тяжелораненых  вниз, сорвался с  койки и в
одних подштанниках,  забыв  о восьми  своих  ранах, побежал на крышу  тушить
пожар. Сейчас ему напоминают об этом, смеются,  потом расспрашивают, что  же
он сегодня делал на переднем крае.
     - Ну  все, все место  узнал - болото, и где шли,  когда меня хватануло,
где  вылезли  из  лесочка по-над  этим рвом.  Сейчас там  позаложено,  накат
сделали, ну а тогда не было ничего...
     И, вспоминая, как был ранен, повторяет полюбившуюся ему фразу:
     - Ну просто он от всей души дал мне, не пожалел!

     В ЧАС, КОГДА НАЧИНАЕТСЯ БОЙ...

     3 ноября. 12 часов. 30 минут

     Пока  разговариваем в  одной  из рот опять  начинается  горячка,  лезут
фашисты.  Слышим  частую пулеметную  стрельбу,  рев  минометов.