стены в дырах. Деревья вокруг дома по верхушкам начисто
срезаны. Сарай ощерился щепой пробоины. 14 декабря немцы  подвергли этот дом
минометному обстрелу. Легло вокруг до двадцати мин,  осколки изрешетили дом,
в котором в тот момент находились все работники во главе с Матвеевым. Там же
собрались  и дети: в  убежище под обстрелом добраться было нельзя. Повезло -
обошлось без  жертв.  Матвеев  показывал мне следы этого налета  -  пробитые
стены, дыры  в диване, проемы в  печке. Трудно представить себе, как уцелели
люди!
     Я провел с Матвеевым часа два,  слушая его  рассказ об обороне Волхова,
делая  кое-какие  заметки,  следя  за  его скользившим по  карте карандашом,
просматривая  немецкие иллюстрированные  журналы (с фотографиями  разрушений
Одессы, парадов в Румынии и зимних походов немцев), интересуясь в  отдельной
комнате  коллекциями  трофейного  оружия,  одежды,  амуниции,   боеприпасов,
собранных  под Волховом и  привезенных  сюда  на грузовике  Матвеевым,  чтоб
заложить основу музея по обороне Волхова.
     Здесь  -  пулеметы,  и минометы,  и противотанковые ружья,  и  ракетные
пистолеты,  и грязные, окровавленные шинели,  и  мины, и желтая,  обведенная
черной  каймой  доска с надписью:  "На  Волховстрой, 16 км" (по-немецки),  и
остаток  210-миллиметрового  снаряда  -  одного   из  шестнадцати  снарядов,
попавших в  Волховскую ГЭС за время артиллерийских обстрелов, продолжавшихся
с 16 ноября по 19 декабря, когда немцы находились в пяти-шести километрах от
Волхова и существование ГЭС висело на волоске.
     19 декабря  коллектив  станции праздновал  юбилей  ее  пятнадцатилетия.
Последние  немецкие  снаряды  легли  рядом  в  10  часов  вечера,  во  время
торжества.
     Мчит Волхов воды  свои через плотину, и плотина  цела, и величественная
ГЭС - 6-я гидроэлектростанция  имени В. И. Ленина - цела, хотя ей и нанесены
повреждения.  Даже в самые  тяжелые  дни она, пусть немного, но  давала ток,
давала его, например, в сооруженные под ее стенами блиндажи. Сегодня ГЭС уже
успешно ремонтируют, к концу марта она должна дать ток полной мощности - ток
Ленинграду!
     Вторую половину дня я провел среди железнодорожников.
     Станция  Волхов   1-й  (Званка)  забита  составами  -  формируемыми   и
транзитными,  -  маневрирующими с  трудом.  Теплушки  с  эвакуируемыми  - на
Тихвин, запломбированные  вагоны с  продовольствием и военными грузами  - на
Войбокало, армейские эшелоны - на Глажево...
     В  тупике  у  депо  стоит  салон-вагон  депутата  Верховного  Совета  и
заместителя  начальника  Кировской  железной  дороги  Вольдемара  Матвеевича
Виролайнена. Этот  вагон  в прошлом был дорожной церковью царской  семьи. Он
комфортабелен,  в нем мягкие диваны, кухня, отдельные купе, общий салон, все
удобства.
     В этот вагон меня повел начальник политотдела Кировской железной дороги
А.  М.  Чистяков, случайно встретившийся  мне в  политотделе, мой  давний, с
довоенных  лет,  знакомый.  Он  представил  меня  Виролайнену  и  его  другу
паровозному машинисту Ландстрему, и нескольким энкапеэсовцам - ответственным
работникам Наркомата  путей  сообщения, руководящим здесь жизнью важнейшей в
наши дни железной дороги, связывающей наш северный край со всей страной.
     Вскоре  они  ушли,  я  остался  с  Виролайненом  и  Ландстремом. В.  М.
Виролайнен в  прошлом - машинист  паровоза,  доставлявший в 1918  году грузы
голодающему Петрограду,  сызмальства  обрусевший финн, с  сильными, как лапы
медведя,  руками,  большерослый, жидковолосый, с твердыми  чертами волевого,
очень сосредоточенного лица,  с прямым и открытым взглядом светлых и честных
глаз.
     В том восемнадцатом году  я сам был кочегаром паровоза на строительстве
военной линии Овинище - Суда, совсем недалеко от здешних мест.
     Разговор  наш  сразу  стал  дружеским,  мы  делились воспоминаниями  и,
конечно, вскоре перешли к нынешним дням Ленинграда.
     Ландстрем убежденно заявил, что добьется в соревновании почетного права
вести "первый прямой" в Ленинград. А Виролайнен сказал, что поедет на том же
паровозе и станет за  реверс на самом интересном участке, проезжая отбитую у
немцев станцию Мгу.
     - А я приеду  из Ленинграда в Шлиссельбург и встречу там ваш  поезд!  -
сказал им обоим я.
     - Обещаете? - без улыбки, очень, даже как-то слишком,  серьезно спросил
меня Виролайнен.
     И, глядя  прямо  в его глаза, я с неожиданной для себя торжественностью
ответил ему:
     - Обещаю!
     И  тогда  оба  мы  улыбнулись  и  скрепили нашу договоренность  крепким
рукопожатием.
     А через несколько минут я вручил Виролайнену листок бумаги с написанным
тут же в вагоне стихотворением, которое оканчивалось словами:

     ...Ведь как бы ни был враг коварен и неистов,
     Мы проведем наш поезд в Ленинград!

     ...В небе весь день гудение моторов.  Было несколько налетов и -  среди
дня - воздушный бой, который мы наблюдали в окно. И  вот еще два  фашистских
самолета   сбросили   бомбы   и   удрали,   исчертив   все   небо   хвостами
конденсированных паров.



Глава 18. ПЕТР ПИЛЮТОВ И ЕГО ТОВАРИЩИ

     Дер. Плеханово. 27 - 28 февраля 1942 г.

     27 февраля. Плеханово

     Лесными тропинками  пришел  я  на  временный  полевой  аэродром.  154-й
истребительный  полк  летает  не  только  на  отечественных  машинах,  но  с
недавнего времени также на "томагавках" и "кеттихавках". За время войны полк
сбил восемьдесят пять  вражеских самолетов. Одна  из  главных задач  полка в
наши  дни  -  сопровождение  и  охрана  транспортных  "дугласов",  вывозящих
ленинградцев   за  пределы  кольца   блокады  и   доставляющих  в  Ленинград
продовольствие и другие грузы. В числе задач полка также - охрана  важнейших
объектов, таких,  например, как железнодорожный  мост  через реку Волхов, и,
конечно, уничтожение вражеских самолетов везде, где они обнаруживаются.
     Командир полка -  майор Матвеев, заместитель его - батальонный комиссар
Голубев.
     Лучшие летчики:
     Пилютов,  капитан, штурман  полка,  сбил лично семь самолетов  врага  и
четыре  -   в  группе.  Над   Ладожским  озером  в  бою  один  против  шести
истребителей,  атаковав  немцев,  сбил двух,  а  затем был сбит сам и ранен.
Представлен к званию Героя Советского Союза;
     Покрышев - сбил семь самолетов лично и один - в группе;
     Чирков - совершил лобовой таран;
     Глотов - сбил шесть самолетов лично;
     Яковлев  - сейчас находится  в госпитале - сбил  лично пять  и в группе
пять;
     Мармузов  - три лично  и три в группе. Имеет триста двадцать два боевых
вылета.
     В полку были Герои Светского  Союза: майор  Петров (теперь он  в другом
полку - в 159-м), капитан Матвеев, старший  лейтенант Сторожаков и лейтенант
Титовка,  который в бою с  противником,  расстреляв  все патроны, сбил своим
самолетом немца и погиб сам.
     В снегу - блиндаж. КП полка. В блиндаже - несколько человек.
     С командиром полка тридцатилетним майором Матвеевым беседую о Пилютове.
     Все  присутствующие  на  вопрос  о  Пилютове  откликаются   с  заметной
восторженностью.  Я узнал,  что капитан Петр  Андреевич  Пилютов  в  далеком
прошлом участвовал  в  спасении челюскинцев  - был  бортмехаником  у летчика
Молокова, а  ныне прекрасный  летчик, гордость истребительного  полка...  Он
сейчас  в  воздухе,  прилетит  -  меня  познакомят  с ним.  К  званию  Героя
Советского Союза он представлен за бой в декабре над Ладогой...
     - В  тот  раз  летел  один,  сопровождая  девять "дугласов", -  говорит
Матвеев. - Это вышло не по его воле, но вообще он любит летать один! Ему все
удается... Знаете, как он  "дугласы" сопровождает? А они из Ленинграда людей
возят, да  и кроме  людей  чего только не возят!.. Вот,  например, кровь для
переливания возят... Позавчера  три генерала  и  два полковника  подряд  нам
звонят из штаба:  "Поднять всю  авиацию! Поднять всю  авиацию!.." А  у нас -
пурга, на двести метров ничего не видно...
     - Ну и как? Подняли?
     -  Пилютов взлетел, а  за ним другие... А  в штабе, откуда звонили нам,
там ясно было!
     Слышен шум самолета.
     - Кто там летает?
     Матвеев выходит из блиндажа. Радист Волевач ведет разговор о том, что в
последнее время, видимо  в связи с операциями в районе Мги, немецкая авиация
стала проявлять активность над Волховской ГЭС, ходят бомбить железнодорожный
мост,   эшелоны,  станцию   по   десять  -   пятнадцать  "юнкерсов".   Нашим
истребителям,  как  никогда, нужна хорошая информация в воздухе. Установлены
факты работы радио немецких истребителей - "мессершмиттов" - на нашей волне.
     - А Пилютов, - обращается ко мне Волевач, -  это человек замечательный!
Очень спокойный. Вышел на старт, посмотрел туда, посмотрел сюда: никого нет?
И  сразу  дал газ, будто на  тройке помчал! И такой простой!  Хочется с  ним
разговаривать, просто влюбляешься в него! А уж машину... Сам он из техников,
все хочет сделать сам. Сидит в самолете, антенна, скажем, оборвалась - берет
клещи,  плоскогубцы,  все   сам...  Или   так:  погода,  допустим,  хорошая,
спрашиваешь: "Как  сегодня погулял?"  Он: "Плохо! Немцы высоко ходят, пока к
ним долезешь...  Вот бы в облачках поохотиться за ними!.."  Чем погода хуже,
тем ему  лучше! А уж  если он  увидал самолет  противника,  то  взлетает без
всяких приказаний!..
     А  если  говорить по нашему "радиоделу": без  радиосхемы он  никогда не
вылетит, будет копаться, пока  не исправит.  Во время полета он так спокоен,
что  настраивается  -  слушает  музыку...  Смотришь - другой летчик взлетает
напряженно, лицо к стеклу.  А он сидит себе, как дома на стуле, отвалившись,
невозмутимо... Но к делу строгий! Помню,  как он сказал: "Ну вот, я назначен
к вам командиром  эскадрильи, пришел  вас немножко  подрегулировать!" Сказал
добродушно, но у него не разболтаешься! А как скажешь ему что-нибудь о наших
победах, он становится веселым, от радио тогда не  оторвешь его, ловит, ждет
подробностей!..
     - Сели! - приоткрыв дверь, сообщает кто-то Волевачу.
     - "Дуглас"! - кивает мне Волевач. - Посмотреть хотите?
     Я  выхожу на аэродром.  Пришел  "дуглас"  из Ленинграда в сопровождении
семи "томагавков".
     Гляжу, как этот "дуглас", заправившись  горючим, взлетает. После него в
воздух пошли один за другим пять истребителей. Слепящее солнце...
     В группе летчиков оживление, смех. Все слушают рассказ своего товарища,
который только  что сделал посадку, испробовав в бою новый тип американского
истребителя "кеттихавк". Довольный машиной, возбужденный, откинув на затылок
свой  летный  шлем,  размахивая  меховыми  рукавицами и  сверкая  в  усмешке
безупречными зубами,  он рассказывает  о том, как  "гулял"  в  вышине и как,
найдя наконец под  облаками какого-то "ганса", пристроился к его радиоволне,
на  которой тот  взывал о подмоге, выругал  его по-российски  за трусость, а
затем переменил волну,  стал  слушать музыку и под хороший концерт откуда-то
стал преследовать немца, стараясь завязать с ним бой.
     - А мы слушали тебя, -  сказал другой, - "дер штуль, дер штуль" - и эх,
крепко ж ты потом обложил его!..
     - Но он, сукин сын, не принял бой, в облака забился, улепетнул...
     Лицо  рассказчика загорелое,  пышет  здоровьем.  Он улыбается  хорошей,
невинной улыбкой радостного, веселого человека...
     -  Знакомьтесь, -  подводит меня  к нему майор  Матвеев, -  это вот он,
капитан Пилютов, Петр Андреевич! А это, - майор представил меня, - такой же,
как мы, ленинградец!.. А ну-ка, друзья! Отдайте  капитана товарищу  писателю
на съедение. Им поговорить надо!
     Пилютов просто  и  приветливо  жмет мне  руку, и мы  с  ним  отходим  в
сторонку.
     - Ну, коли такой же ленинградец, давайте поговорим! Пока воздух меня не
требует! Садитесь хоть здесь!
     И мы  вдвоем усаживаемся на  буфер бензозаправщика,  прикрытого еловыми
ветвями,  невдалеке  от  заведенного в  земляное укрытие,  затянутого  белой
маскирующей сетью изящного "кеттихавка".
     Солнце, отраженное чистейшим снежным покровом, слепит глаза, но морозец
все-таки  крепкий, и,  записывая  рассказ  Пилютова,  я  то  и дело  потираю
застывшие пальцы.
     Я  записываю  эпизоды  из  финской  кампании  -  атаки  на  И-16  и  из
Отечественной войны - сопровождение  Пе-2 на  "миге", бомбежки  переправ под
Сабском,  два  первых, сбитых за один  вылет, "хейнкеля",  расстрел  в  упор
двухфюзеляжного  двухмоторного "фокке-вульфа"  над  Порховом и  много других
эпизодов.
     - Боевых вылетов до декабрьских боев было сто пятьдесят шесть, а теперь
счет  не веду. Меня назвали  кустарем-одиночкой,  по  облакам я  больше один
хожу,  ищу, нарываюсь... По ночам хожу один,  беру четыре бомбы по пятьдесят
килограммов, - цель найдешь, одну сбросишь, потом от зениток уйду, погуляю -
и снова туда  же: в  самую темную  ночь  станции все  равно  видно, немецкие
автомашины не маскируются, вот и слежу - подходят они к станции, тушат фары,
так и определяю. Ну и паровозы видны! На днях прямым попаданием в цистерну с
бензином на станции Любань угодил...
     - А за что вас к Герою представили?
     - Ну,  знаете,  это...  В общем  из  сорока  девяти боев  мне  особенно
запомнился день семнадцатого  декабря, когда меня  крепко ранили -  двадцать
одну дырку сделали! Девять "дугласов" я сопровождал на "томагавке Е"...
     - Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?
     - Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился...
     Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:
     - Позвольте... А  кроме этих "дугласов" в тот день другие из Ленинграда
не вылетали?
     - Нет. Только эти... Ровно в полдень  мы вылетели... Должны были идти и
другие  истребители, но не успели вовремя взлететь... Я один с ними вышел...
А что?..
     - Так... сначала рассказывайте... Потом объясню...
     17 декабря на  "дугласе" из Ленинграда вылетели  три  самых близких мне
человека:  мой отец, мой брат и Наталья  Ивановна... Я знаю только,  что они
долетели  благополучно.  Сейчас они должны быть  в Ярославле,  но  письмо  я
получил пока только одно - из Вологды... И уже совсем иными глазами гладя на
летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.
     -  Да, если б  не  то  преимущество, что  летел я на дотоле неизвестном
немцам самолете  (американский  самолет неведомых немцам  качеств  и  боевых
возможностей),  мне хуже  пришлось бы  тогда. А у  меня, напротив, мелькнула
мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым
расстроил  бы их управление я,  наверное, сделал бы больше, потому  что они,
наверное, рассыпались бы в  разные  стороны и я бил бы  их поодиночке. Ну, а
поскольку  сбит был их хвостовой самолет,  то  все  прочие развернулись  под
командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым...
     Я  уже знал, что Пилютов,  сопровождавший девять "дугласов", один напал
на шесть  "хейнкелей", что  сбил  за тридцать девять  минут боя два из них и
только   на  сороковой  минуте  был   подбит   сам.  Я  с  нетерпением  ждал
подробностей, но Пилютов, заговорив  об американских самолетах, отвлекся. Он
рассказал,  как  пришлось  ему вести  из  Архангельска  в  Плеханово  первые
"кеттихавки". Был  сплошной туман,  погоды не  было  никакой  -  по обычному
выражению  летчиков. Невозможно  было найти Архангельск,  но он все-таки его
нашел,  сначала увидел деревянные домики  и улицы, потом, изощрив зрительную
память,  -  аэродром  и  благополучно сел, и  какое-то начальство  в  звании
подполковника хотело было его ругать за  запрещенную в такую погоду посадку,
но он  сразу  всучил тому  пакет на  имя  командующего и заявил, что  должен
немедленно вести на фронт из  Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил,
есть  ли для них  экипажи.  И сразу  же получив  десять "кетти" с экипажами,
повел их назад: пять - под командой какого-то майора, пять - непосредственно
под своей.  И какая это была непогода,  и какие хорошие приборы  оказались у
этих "кетти", удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом,
а потом погрузились  в туман, и как он искал для ориентира  железные  дороги
зная, что их может быть три, и правее правой - финны, а левее левой - немцы.
И как,  найдя  одну из этих  дорог, пытался определить,  которая  же она  из
трех...  Пять  самолетов,  ведомых майором, отстали,  не  выдержали  тумана,
повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий
от Тихвина аэродром, а  сам,  один, в сплошной темной  воздушной каше, снова
поднявшись  в   воздух,   пролетел  оставшиеся   восемьдесят  километров  до
Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и  командир полка  Матвеев не верил,
что тот приехал не поездом, не верил в возможность  полета и посадки в такую
погоду,  пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский
самолет...
     Обо  всем  этом  Пилютов  рассказал с  нескрываемой  гордостью, но  так
задушевно и просто, с  таким лукавым блеском в глазах, что  нельзя  было  не
плениться его  лицом, так  естественно выражающим  детски  чистую душу этого
человека. Но я все-таки еще раз напомнил ему о бое над Ладогой.
     - Я очень  хорошо знал,  - сказал он, - что один  из  "дугласов"  набит
детьми, я видел  их при погрузке на аэродроме, - было тридцать пять детей. И
в бою мысль об этих детях не покидала меня!
     И вот, слово в слово, его рассказ:
     - Когда мы поднялись с аэродрома, другие истребители не пошли за мной -
их по  радио  отозвали  встречать  "гансов",  что  с  юга  сунулись  бомбить
Ленинград. Ну, мне так и пришлось одному конвоировать всю девятку "дугласов"
- в каждом по тридцать пассажиров было!
     Шел над ними высоко,  в облаках.  Только стали мы  пересекать Ладожское
озеро,  вижу  - с  севера  кинулись на моих "дугласов"  шесть "хейнкелей сто
тринадцать". "Дугласы" плывут спокойно, думаю - в облачной этой каше даже не
замечают опасности...
     Зевать  мне  тут  некогда,  я  ринулся  к "хейнкелям"  наперерез.  Стал
поливать их из всех моих  крупнокалиберных  пулеметов. Сразу же сбил одного.
Он упал  на  лед,  проломил  его,  ушел под  воду  -  на  льду остались одни
обломки...  "Хейнкели" не знали,  сколько  наших  истребителей  атакуют  их,
поэтому  отвлеклись  от  "дугласов", бросились  вверх,  в  облака. Я не  даю
"гансам" опомниться - мне важно, чтоб "дугласы" успели миновать озеро.
     Немцы меня  потеряли. Я хочу,  чтоб они скорее  меня снова увидели, даю
полный газ, догоняю  их. Догнал,  примечаю: "дугласы" уже поплыли над лесом,
становятся неприметными.  "Хейнкели"  меня  тут  увидели,  и  сразу пара  их
пытается  зайти  мне в хвост. Я мгновенно даю  разворот и  - навстречу им  в
лобовую.  Нервы   у  немцев  не  выдержали,  оба  "хейнкеля"  взмыли  вверх,
впритирочку проскочили, за ними еще тройка идет. Я - в вираж и обстрелял всю
троицу сбоку.
     Тут все пять  "хейнкелей"  тоже виражат, берут меня  в  кольцо,  кружат
вместе со мной. Один отделяется,  хочет  зайти  мне в хвост.  Хочет,  да  не
успевает - на развороте  я снимаю его пулеметом. Он  загорается  и  с черным
дымом  уходит  вниз.  Следить за ним  мне  уже  некогда,  стараюсь  оттянуть
оставшуюся  четверку  поближе к берегу озера -  там, знаю, зенитки наилучшим
образом встретят их!
     Вот так  хожу кругами, разворотами, ведя  бой, но их все же, понимаете,
четверо, а у меня мотор начинает давать резкие перебои: перебита тяга подачи
топлива.  Скорость  падает, высота тоже.  "Гансы"  кружат надо  мной,  но  я
все-таки никак не подставляю им хвост, маневрирую самыми хитрыми способами и
отстреливаюсь.
     Вот  уже  высота над озером  пятнадцать, десять,  пять метров... Вообще
говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об  этом не думал, а думал, как
бы  еще половчее  сманеврировать.  Уже  два  раза крылом  задел снег. Только
сделаю разворот -  они  мимо  проносятся, продолжая  бить,  а  в  хвост  мне
все-таки  им никак не  зайти!..  Мотор у  меня останавливается совсем.  И  я
призе