ом клею! Дела не так  уж плохи!
Ни  один  довоенный  повар  не  обладал  столь  редкостными продуктами  чтоб
разнообразить меню!

     27 января. 5 часов утра

     Записываю только что сложившееся в бессоннице, во тьме, стихотворение:

     Во мраке этом потянись к лекарствам,
     Прими любое - всякое поможет
     В какой-либо из множества болезней,
     Вцепившихся оравою в тебя.
     Потом лежи, прислушиваясь к звукам
     Из мира внешнего. Немного их осталось.
     Вот тикают часы. И все, пожалуй. Даже крысы
     Все перемерли с голода. А репродуктор
     Молчит, как будто шар земной захолодел настолько,
     Что и эфир весь вымерз вкруг него.
     Но если, кроме холода и мрака,
     Уже ничто тебя не окружает,
     Представь в уме родной России карту,
     Стань полководцем, наноси удары
     По ненавистному нам всем врагу,
     И полная твоя над ним победа,
     Как солнце, воссияет над тобой.
     И сразу сердце станет согреваться,
     От цепкого небытия освобождаясь,
     Рукой иссохшей ты груди коснешься
     С улыбкой: "В осажденном Ленинграде
     Горячей верой в близкую победу
     Еще на сутки протянул я жизнь!"

     4 часа дня

     Озноб, головокружение, температура тридцать пять и  шесть. Но... я  - в
политотделе 6-го  района  аэродромного обслуживания.  Вне дома, в обстановке
военной части, сразу -  бодрость и  ощущение, что еще  буду  жить, работать,
действовать, служа моей Родине...
     Как хочется  мне быть поближе  к фронтовым событиям! Проклятая болезнь,
проклятая слабость,  сковывающие  меня! Надо  если не здоровьем,  так  волей
преодолеть  их, побороть, заставить  себя быть здоровым. Я  добьюсь этого во
что бы  то ни стало! Самое  трудное,  самое  тяжелое  - позади.  Теперь  еще
немного выдержки - и все пойдет хорошо. Получу аттестат, налажу мое  питание
- и за работу, за прекрасную фронтовую работу!

     31 января. 9 часов 40 минут вечера

     В ночь на 27-е число я в полубреду, в бессоннице написал стихотворение.
     И именно так все и  было. Все слова его математически точны.  Я лежал и
думал:  что  же? И мне погибать,  как не десятки, как сотни тысяч  людей уже
умерли в Ленинграде  от истощения в своих превратившихся в склепы квартирах,
на улицах,  ставших арктическими пустынями?..1 Умирают  многие, стоит только
одинокому обитателю  опустевшей квартиры  заболеть,  особенно если живет  он
далеко от своих сослуживцев или знакомых и потому не может рассчитывать, что
у кого-либо  из  них интерес к его судьбе окажется настолько гигантским, что
тот наскребет  в себе сил дойти до него  через  весь город пешком  и узнать,
почему  такой-то, допустим Иван Иванович,  уже пятые  сутки  не  приходит на
службу,  не интересуется столовой,  в  которой  всегда по  пять-шесть  часов
простаивал  в очереди, чтобы  получить  свою  порцию  супа...  "Что-то  Иван
Иванович не приходит! - говорят на службе о таком человеке. - Наверное, тоже
умер!"... И если Иван Иванович действительно умер, то все понимают: пролежит
он непохороненным, может, и до самой весны. В Ленинграде  сейчас есть тысячи
квартир,  в  которых,  никому  не  ведомые,  лежат на  собственных  постелях
замерзшие, мертвые люди.  И двери квартир заперты изнутри. И  некому зайти в
них, постучать. Никто и не знает, что делается в таких квартирах.
     Да,  я  знаю:  ходят  по  городу бригады  девушек-комсомолок  таких  же
ослабевших, как и  все  другие,  но  взявшихся с великим  самопожертвованием
спасать всех, кто умирает  без всякой помощи. Но разве десятки чудесных этих
бригад могут оказать  помощь многим сотням тысяч людей? И на такую ли добрую
случайность рассчитывать?
     И,  все это продумав, я очень рассердился на себя самого  и сказал: н е
т, я боролся еще не  до  конца, я должен  собрать хоть по крохам в с е  свои
последние силы и спасать  себя сам  - добраться до прежней моей квартиры  на
канале Грибоедова, чтобы быть  ближе к людям и  чтобы  избавиться  от  этого
проклятого,  непосильного  ни  для  меня,  ни для  других  расстояния.  И  -
поправиться,  добиться  утверждения  своего воинского  состояния, уехать  на
фронт,  работать или  воевать.  А  прежде  всего нужно  перебраться  в центр
города,  на  канал  Грибоедова, оттуда я  могу  совершать  нужные мне  пешие
хождения. Может быть, сил и хватит.
     И на  следующий день с семи  утра до  часу  разбирался в вещах - откуда
столько энергии! - ковыляя из угла в угол  в полушубке по морозной квартире,
тыча во  все углы  и во все чемоданы непрестанно гаснущую коптилку. И  в час
дня нагрузил на длинные финские санки:  рюкзак с  одеялами,  спальный мешок,
чемодан с необходимыми вещами и так называемыми продуктами, пишущую машинку,
ящик с кухонной посудой,  пилу, топор, инструменты, ведро, бидон,  и таз,  и
аптечку, и всю мою амуницию, и дрова, и книги... И  увязал все это на дворе.
И  двинулся в трудный  пеший  поход,  волоча санки, упорствуя  в  борьбе  со
слабостью, отдыхая на возу и снова берясь за гуж.
     Несколько часов перебирался я с улицы Щорса в дом на канале Грибоедова.
И самое фантастическое по трудности было - поднять все привезенное на  пятый
этаж и водворить в квартиру.
     Часа  полтора-два  подряд,  на  коленях,  со   ступеньки  на  ступеньку
(оледенелым, скользким), с площадки на площадку темной лестницы, перепихивал
руками, перетаскивал по десяткам "этапов", "перевалочных баз" привезенный на
собственном горбу караван.
     Это н а д о было сделать!
     Не  отдыхая,  чтобы  не свалиться,  я занялся  после переезда  дровами,
плитой, обиванием двери, приготовлением пищи, оборудованием кухни под  жилье
-  и делал  все  это при  свете двух маленьких коптилок, которые  нужно было
подносить к самой вещи  (притом - не дыша), чтобы разгадать, с чем  в данный
момент имеешь дело...
     Надо сказать, что отсутствие света в нашем быту,  пожалуй, самое тяжкое
испытание.  Я, как и все,  давно научился быть слепым, выработал в себе  все
навыки слепцов: умение  находить дорогу и любые предметы на  ощупь, обострив
слух,  определять  окружающее по легчайшим  звукам, - вообще научился жить в
темноте. А это требует массы лишнего времени, особой замедленности движений,
чтобы  не уронить, не наткнуться,  чтобы  найти то,  что лежит где-то  прямо
перед тобой, но чего ты не видишь.
     А когда к ночи все было сделано, я с гордостью подумал о торжестве духа
над слабым телом!
     Мне представилось,  что этот день, этот час поворачивает всю  мою жизнь
опять  по-новому,  что  отныне счастье  и удача будут сопутствовать мне, как
прежде. И стало мне хорошо. И вот - хорошо с тех пор!
     На следующее  утро я пошел в Союз писателей, где организовали получение
хлеба.
     Из Союза пошел в ТАСС. Там удивились: я жив и  пришел  как нельзя более
кстати:
     - Вам ехать надо. Сегодня же!
     - Куда?
     - В пятьдесят четвертую армию. Шумилов назначил вас  персонально... Там
начинается наступление...
     "Сегодня же" не вышло,  потому что не оказалось машины, и мне  сказали,
что,  когда будет машина, ее  пришлют за мной и чтобы в  ближайшие дни  было
дома...
     Веселый,  окрыленный,  как-то   даже   физически   сразу   окрепший,  я
возвращался домой.
     Весь город полон слухами о наших успехах на фронте.  Мгу, судя по  этим
слухам,  мы  брали  уже раз двадцать. Разговоры о  Великих Луках, Новгороде,
даже Пскове. Между тем люди, знающие больше, все это отрицают, в официальных
сообщениях тоже нет ничего. Впрочем, официальных  сообщений  я уже не слышал
по радио  давно,  а  в последней газете, которую мне удалось  прочесть, было
сообщение  о  взятии нами Холма. Но хорошо, что  тема слухов  - наши успехи:
всем о ч е н ь  хочется  добрых вестей.  На днях взята Лозовая... Скорей бы,
скорей!.. Какую-то хорошую речь говорил Крипс, мне передавали ее содержание,
но где прочесть текст?
     ...Когда-нибудь в Ленинграде будет поставлен памятник неведомым героям,
мужественно встретившим  голодную  смерть.  Она  страшнее и  печальнее,  чем
смерть  в бою. Но  страх  и  подавленность отступают  перед благоговейной  и
суровой  гордостью  от сознания, что ты - участник и свидетель  небывалых  и
незабываемых событий, что ты и есть один  из  тех  ленинградцев зимы 1941/42
года, о  которых  будет на  протяжении тысячи  лет  говорить история. И своя
собственная жизнь  даже для  себя самого перестает быть мерилом ценности. Во
всем и всегда быть с народом, действовать и жить для него и умереть за него,
если нужно. Какая прекрасная цель, как счастлив человек, перед которым горит
такой яркий, освещающий его путь лучезарный свет!
     И вот почему я счастлив!



Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ

     Ладога, Влоя. 1 - 4 февраля 1942 г.

     4 февраля. 7 часов утра. Деревня Влоя

     Деревня Влоя Мгинского района находится километрах в пятидесяти от Мги.
В  ней   и  вокруг  нее   расположены  тылы  54-й   армии   генерала  И.  И.
Федюнинского...
     Самая  нищая, самая  ободранная,  обобранная немцами, прожившими  здесь
месяц,  крестьянская изба -  блаженство по сравнению с любой  ленинградской,
хотя  бы  и роскошно  меблированной квартирой, потому что в этой  избе жарко
натоплена  печь и странно ненужными оказались вдруг  все эти меховые куртки,
ватники и свитеры, поверх  которых я надевал полушубок в Ленинграде;  потому
что  на  столе  стоит  десятилинейная  керосиновая  лампа,  при  которой все
обитатели  избы  -  зрячи;  потому  что  воды - чистой, колодезной - в  избе
огромная  кадка и  дров  кругом  в лесу сколько  угодно;  потому что  жители
деревни  сыты, получая  паек  мукой (по 250  граммов) и  варя огромные куски
конины, которой тоже сколько угодно  вокруг деревни, в лесу: здесь были бои,
убитых, замерзших лошадей полна округа;  потому, наконец,  что у людей здесь
полнокровные,  здоровые лица... Единственный исхудавший до предела, с трудом
передвигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек
- это  я, ленинградец,  приехавший сюда сквозь кольцо  блокады, заночевавший
здесь  на  пути  к  штабу   армии  и  дальше  -  к  передовым  позициям  уже
прославившихся армейских частей Федюнинского...
     И  вот  после  четырнадцати  часов  сплошного, крепкого,  небывалого за
последние месяцы  сна,  я встал  хоть и с  головной  болью, хоть и с болью в
груди, с затрудненным дыханием  застуженных  легких,  но встал  с  ощущением
спокойствия,  благополучия,  как  больной, впервые  встающий  на  ноги после
тяжелой болезни.
     Встал,  подсел к  жарко натопленной бабкою  печке, в валенках  на  босу
ногу, с  распахнутым воротом, наслаждаясь  теплом, совсем не стремясь скорей
одеваться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой,
и холод  ее  лицу и  рукам был  приятен.  И,  накинув  полушубок,  вышел  на
разломанное немцами крыльцо.
     И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот
час уже  предрассветно  посерела  и  потемнела,  тоже  был  приятен.  А лес,
дремучий, заснеженный, как  при  рождении мира,  красив, и поля - снежная их
пелена  - величественны. И  грузовые  машины,  выбеленные  фургоны  казались
живыми, только задремавшими чудищами,  совсем  непохожими на остовы мертвых,
вмерзших в улицы ленинградских машин...
     Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще
спали,  напился кофе  с черными  ржаными, необыкновенно  вкусными армейскими
сухарями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.
     И пожалел только, что мечте моей ленинградской -  о картошке и молоке -
не суждено сбыться,  потому  что район  был территорией боев, отступлений  и
наступлений,  ни одной коровы здесь  не сохранилось,  последняя  картофелина
выкопана давно.
     Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.
     Было  девять  утра,  когда  я  вышел  из  дому.  На  набережной  канала
Грибоедова стояла трехтонная  АМО - крытый  брезентом  фургон, пятнистый  от
белой,   маскирующей   краски.  Кузов   был  полон  вещей   и  сгрудившихся,
навалившихся  один на другого людей. Это были  эвакуируемые -  их  оказалось
четырнадцать человек.  Тяжело  катясь по  засугробленным  улицам Ленинграда,
огибая и обгоняя  саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам
хлебные  очереди,  мешая  женщинам, согнутым  под  тяжестью  ведер,  бачков,
кастрюль,  тазов  с  ледяной водой,  мы  приближаемся к Охтинскому мосту.  В
десять утра пересекаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы,
баржи, не обращая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в
направлении к Всеволожской.
     И  как  только мы выезжаем на  эту  дорогу, ставшую  военной, фронтовой
трассой, - мы попадаем в поток попутных  и встречных машин, в царство многих
тысяч  автомобилей  - порожних  и  заметенных снегом в канавах, по обочинам,
"раскулаченных" -  превращенных  в  жалкие металлические  скелеты.  Попутные
машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может, кого
как  (по  закону ли, по "блату"  ли) устроили.  Вот  устроенные  "по первому
разряду":  белопятнистый автобус  с  торчащей  над  крышей  железной  трубой
"буржуйки";  грузовик-фургон, раскрашенный  как попугай,  с такой же  трубой
коленцем  вбок,  с окошечками и  фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И
"по второму  разряду": просто фургон,  но  уже  без  печки. И "по третьему":
грузовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом. И
"по четвертому", печальному,  как похороны без гроба: просто кузов грузовика
либо  бензоцистерна,  на которых, предоставленные  всем лютым ветрам мороза,
без всякой уверенности,  что доедут живыми, сидят, цепляясь  друг за  друга,
лежат один на другом  полутрупы с ввалившимися щеками, с  темными и красными
пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой...
     Все  там едет и едет чередой, все это надеется  начать  жить т а м, "за
пределом", "по ту сторону".
     А  кое-кто  уходит  пешком, волоча  скарб свой на  саночках,  но  скарб
постепенно выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже
мертвый, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья
хлопочет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все
ценное,  сунуть  украдкой  тело под снег  и самим  потащиться дальше,  минуя
кордоны,  по  рыхлому снегу, леском, позади  дач, потому что  эвакуироваться
пешком не разрешается. Да  у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений,
без которых их не пропустят нигде и заставят  вернуться  обратно,  или -  за
папиросы, за  табак  (самую высокую  здесь, на  трассе, валюту!) - посмотрят
сквозь  пальцы, пожалев  посиневших детей: "Идите, да  лучше  сговоритесь  с
каким-нибудь шофером, чтоб подсадил!.."
     А  шоферы  - владыки на  этом тракте! От  них  все зависит, они - как -
боги, они везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже
за мелкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и
требуют с голодающих  встречных папирос и суют  им  -  кто кусок хлеба,  кто
горстку муки.
     Мы едем  по очень тяжелой, узкой дороге. Кругом белая снежная  пелена с
торчащими   из  нее  кое-где  обломками  машин,   а  сама  лента  трассы   -
светло-кофейного  цвета. Два снежных  вала тянутся вдоль нее. Дорога кое-где
расчищается плугами,  влекомыми трактором-тягачом, грохочущим гусеницами. Не
дай бог, нагонишь такой - плетись за  ним километра два, до  широкого места,
как  пришлось  за Всеволожской плестись нам,  тратя  на такой черепаший  ход
лишний бензин и лишнее время!
     Но если,  разъезжаясь  с  одной из  тысяч встречных машин, возьмешь  на
лишние  десять сантиметров в сторону, где канава  предательски скрыта ровным
снежком, лежать твоей машине на боку, а тебе тащиться дальше пешком (коли ты
при этом остался цел!),  волоча свое барахло  прямо по снегу на веревочке. И
вот  ты уже  не полноправный эвакуирующийся, а  жалкий аварийщик, кандидат в
первоочередные мертвецы, - не выдержать тебе дальнейшего пути, нет у тебя ни
папирос, ни табака, ни резерва энергии для устройства себе новой возможности
погрузиться в машину.
     Мы едем, едем медленно, мешают встречные машины, мешают попутные. И вот
- пробка. И сразу сотни машин, одна за другой, стоят. И напрасно беспомощные
регулировщики бегают с красными  и белыми  флажками -  пробка крепка, дорога
забита, и можно стоять часами.
     Так едем... Вдруг впереди - железнодорожная станция. Все улицы, площади
и  дворы - забиты автомашинами. Перед путями  железной дороги -  исполинская
наваль мешков с мукой. Вот он, наш скудный ленинградский паек, наша жизнь  -
поток муки  для  снабжения Ленинграда!  Машина за машиной - десятки,  сотни,
тысячи, одна  за другой, сплошной конвейерной лентой. Машины текут к станции
сбрасывают  мешки  и,  освобожденные,  тот  же час  устремляются  порожняком
обратно - за Ладогу, к Жихареву! А мешки погружаются  в вагоны, и составы их
везут в Ленинград, чтобы обеспечить день жизни осажденного города-великана.
     Это - станция Борисова Грива. И направо от дороги - столб:
     "Бор. Грива. От Ленинграда - 50 км, от Морье - 18".
     Но Морье - это  в сторону,  оно  никому  не нужно.  От Борисовой  Гривы
трасса  спускается  прямиком  к  Ладожскому  озеру, оно отсюда  в нескольких
километрах,  и  можно  бы  пробежать  их быстро,  но  -  пробка! Длинная,  в
несколько километров, пробка! В  ней застряли и  мы, между колонной  военных
машин и каким-то эвакуирующимся из Ленинграда на десятке грузовиков заводом.
Красноармейцы приплясывают  от холода  на снегу. Далеко не все  они  одеты в
полушубки  и валенки, многие ежатся в  своих черных ботинках с обмотками,  в
подбитых ветром шинелях.
     Стоим часа два, расхаживая между грузовиками.
     Нестерпимо хочется есть!
     Стынущие на застопоренных машинах люди ждут терпеливо.
     Я  раздумываю  о  тысячах  едущих  по   трассе   честных   шоферов,   о
мужественных,  сильных духом  ленинградцах-горожанах. Но на каждую тысячу их
есть  и несколько иных людей -  опустившихся,  деморализованных  обстановкой
блокады,  а то  и просто  жуликов, спекулянтов. Их  замечаешь  сразу, они со
своими мелкими  делишками  бросаются  всем  в глаза! Вот, сойдясь в  кружок,
сторонясь людей,  группки таких  дельцов, решают на лету свои спекулянтские,
обменные дела. И кусочки хлеба,  пачки папирос переходят из рук в руки. И то
здесь, то там видны украдкой жующие рты, за которыми с безнадежной жадностью
наблюдают с кузовов переполненных машин застывшие,  как бронзовые скульптуры
отчаяния, беженцы.
     И  наконец, "тычком-пырком", проползая десять - двадцать метров и вновь
останавливаясь,  машины  начинают  продвигаться  вперед,  пробка  постепенно
рассасывается, и наша машина опять бежит по дороге.
     Перед  нами раскрывается ледяной,  заснеженный, белый покров Ладожского
озера, пересеченный уходящими  в бесконечность лентами дорог  в трех-четырех
направлениях,  и  каждая  -  в  два  ледяных  пути,  для  двух  следующих  в
противоположные стороны, потоков машин.
     На  берегу  столпотворение  машин  да  несколько  зенитных установок  в
укрытиях из ледяных кирпичей.
     В 5 часов 12  минут дня  мы вступаем на лед. Здесь так  просторно,  что
поток  машин стал пунктиром, - дистанции между машинами велики, каждая может
обогнать  другую.  Справа  и  слева  -  два   снежных   вала  взгроможденных
снегоочистителями-плугами.   Вешки  обозначают  направление.   Через  каждый
километр - полубашенки  из снежных кирпичей, прикрытые сверху жердями; в них
убереженные от ветра только с одной стороны, как белые статуи в нишах, стоят
в  маскировочных пожелтевших  халатах  регулировщики с  флажками  -  белым и
красным,  с   красными   носами.  Иные  разожгли  большие  костры  в   своих
полубашенках,  и пламя причудливо  мерцает на  снежных  и  ледяных кирпичах.
Здесь  и  там сложены  дрова  и  бочки с  горю