Александр Ольбик
   Дикие пчелы на солнечном берегу

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Ольбик
     Email: olbik(a)inbox.lv
     Date: 14 Jun 2004
---------------------------------------------------------------


Тыловая драма



Посвящается всем детям, погибшим
в больших и малых войнах.


Глава первая


     Хутор  Горюшино  был,  одинок на  пять верст  кругом.  Он  затаился  на
взгорье, зажатый --  с одной стороны лесом, с другой -- большаком. Оба конца
дороги  змеиными языками  уходили  в  неизвестные  пределы,  о существовании
которых четырехлетний Ромка лишь смутно догадывался.
     Он  стоял  на краю  завора  и,  не  мигая,  смотрел  вдаль.  Взгляд  то
устремлялся в синие небеса, где преспокойно парили два коршуна, то спускался
в залитую золотистым светом лощину,  цеплялся  за струящийся ручеек стрекоз.
Хорошо было Ромке,  но  вместе с  тем и страшновато: только  что по большаку
пролязгал смердящий выхлопными газами поток из танков, грузовиков, повозок с
высокими зелеными бортами. И никто из людей, находящихся в этом потоке, даже
не удостоил мальчугана взглядом. Да и чему было дивиться -- он представлялся
проезжему люду привычной запятой в неряшливой скорописи войны.
     Техника вместе  с  Людьми уже были  за поворотом,  а в воздухе все  еще
витали  паутинки выхлопных дымков. Они долго блуждали над большаком, пока их
не подхватили теплые струи воздуха и не увлекли за собой в ляды.
     К  Ромке  подбежала Тамарка  -- чернявая  девчонка  --  и, взяв его  за
помочу, потянула за  собой. Грязными в ципках  ногами он  стал  упираться  в
комья засохшей глины.
     У  Ромки большие синие глаза, мокрый  нос,  а  под ним -- излом заячьей
губы. Он не умеет говорить, и вся его речь походит на мычание. У него волчья
пасть, и, наверное, поэтому к нему приклеилось второе имя -- Волчонок.
     Тамарка намного старше своего племянника и потому легко оттащила его от
края  завора. Ромка от  досады  тюкнул  ее кулаком в  зад  и как-то кашляюще
заплакал. Но когда они зашли в сени, где было сумрачно и пахло прошлогодними
вениками, старым лыком, где стоял дух уже вычерпанных до дна бочек, когда-то
хранивших  в  себе   огурцы,  капусту,  солонину,  Ромка  плакать  перестал.
Вырвавшись из Тамаркиной руки, сам пошел в хату.
     У  печки  хлопотала  мама   Оля,  как   звали  ее  все  на  хуторе,  --
тридцатилетняя смуглолицая женщина.  Увидев сына, она поставила в угол ухват
и,  подцепив  оттуда  же  веник,  замахнулась  им  на Ромку.  Он  беспомощно
прикрылся  рукой, и веник на полдороге повернул назад и  шлепнулся  на  свое
место, рядом со сковородником и ухватом.
     -- Иди снедать, -- прикрикнула на него мама Оля и подтолкнула к столу.
     Ромка на четвереньках пробрался между ног сидящих за столом и по лаптям
нашел  деда.  Правда,  есть ему ничуть  не  хотелось: с  самого  утра они  с
Тамаркой обдоили куст еще зеленой  смородины,  а затем натрескались конского
щавеля. Болел живот, но он не жаловался -- боялся матери.
     Ромка  смирно  сидел  у  теплого бока деда  и  с интересом  разглядывал
беженцев: Верку, девочку с щербинкой в зубах и всегда смеющимися глазами, ее
брата Вадима,  живчика, нещадно терзающего задницей лавку, их старшую сестру
Сталину, красивую, с печальным лицом девушку.
     Городские сидели в ряд и нетерпеливо поглядывали  на дымящуюся в центре
стола  картошку.  Но команды навалиться на  еду все не  поступало,  отчего у
Вадима  началось такое обильное слюноотделение, что  он, не выдержав жданок,
решил отвоевать свою порцию военной хитростью. Сделав брови домиком, он дико
уставился за окно, будто узрел там великое чудо.
     -- Во птичка какая -- гляньте!  -- воскликнул Вадим  и, когда все  тоже
воззрились в окно, быстро схватил картофелину и засунул ее под рубаху.
     На что дед Александр  Федорович тертый калач, а и тот попался на птаху.
Он, как  ребенок, во все глаза  таращился за  окно, стараясь ухватить глазом
небывалое оперение. И  только один Ромка, видно, не расслышавший городского,
а  потому  и  не среагировавший  на  его выходку,  стал свидетелем  обмана и
восстал против  него. Он  затормошил деда за рубаху и что-то  залопотал. Его
рука взлетела над столом и спикировала в сторону Вадима. А у  того уже живот
поджаривался. Вот-вот слезы  из глаз  брызнут,  а  рот все равно до ушей. Он
сорвался с  лавки и бросился на выход. В дверях, однако, столкнулся с отцом,
Лукой Кардановым, и младшим сыном деда -- одноруким Гришкой.
     Гришка  уселся  рядом с Ромкой, и его пустой  рукав  пугающе лег ему на
колени. И  перед Ромкой  встало недавнее  событие: дядя Гриша,  когда в хате
раздался взрыв, словно  ошпаренный побежал к мочилу, куда  и опустил обрубок
руки. Вслед  за  ним кинулись все, кто  был в доме, в  том числе и Ромка, до
смерти  напуганный случившимся. Больше всего запомнилось, как  темная вода с
плавающими  по ней зелеными лепешечками тины на глазах стала окрашиваться  в
малиновый цвет...
     Дед, перетянув Гришке руку ремнем, отправил его с мамой Олей в Дубраву.
После  перевязки их  препроводили  в  комендатуру,  где  и  допросили --  не
партизан ли Гришка и, если  нет,  то откуда в доме взялся взрыватель? "Нашел
на дороге, -- врал наученный  дедом подросток, --  шел по большаку, гляжу --
что-то блестит. Поднял, принес домой  и стал шилом ковырять отверстие, чтобы
устроить  мундштук".   Но  Гриха-то  отлично  знал,   что  капсуль  потеряли
ночевавшие на хуторе партизаны-взрывники. Долго болела рука...
     Ромка посмотрел на лицо Гришки,  иссеченное  мелкими  осколками. Больше
всего досталось правому глазу, и Ромка запомнил, как  мама Оля через куриное
перо вдувала в него белый порошок.
     Наконец, перекрестившись, дед Александр протянул руку к  картошке, а за
ним потянулись и другие руки. Верка с Тамаркой наперегонки стали облупливать
картофелины.  Вадим  без  охоты  жевал  сухой, пополам  с  мякиной,  хлеб  и
исподлобья поглядывал на отца.
     Карданов поднял кружку с самогоном, оглядел всех и сказал речь:
     --  Ладно,  как  бы там  ни  было,  а  мы покамест  живы и, слава тебе,
господи,  здоровы.  Поживем, а там, глядишь, и  наши подойдут.  Вот за это и
выпьем.
     Гришка, по-видимому, тоже относил себя к взрослым, ибо и у него в руках
оказалась  кружка  с  питвом.  То, что осталось  на дне, он  отдал  Тамарке.
Девочка вылила подонки в деревянную ложку и, зажмурившись, сцедила их себе в
рот. Через мгновение глаза полезли на лоб, и ее  точно нечистая сила стащила
с лавки.
     Александр Федорович после выпитого долго шмыгал носом и крякал.
     Баба Люся  лежала на печи  -- у нее разболелась  поясница,  а  мама Оля
по-прежнему возилась с горшками, готовила для козы Насти пойло.
     Очумелая от самогона, Тамарка полезла к сестре целоваться. А у мамы Оли
было  другое  настроение:   она  легонько  оттолкнула   ее,  и  Тамарка,  не
удержавшись на ногах, полетела в лохань.
     --  Ольга,  стрекни  ее!  -- взъярился дед. -- Сопля чернявая,  первача
захотела.
     Тамарка вовсю веселилась и отбивалась от  помогавших  ей  выбраться  из
лохани  Верки  и Сталины. Вадим  давился  от смеха, а наверху, на  печке,  с
пристоном кудахтала баба Люся. И хоть смех больно отдавался в пояснице, но и
сдержаться, видимо, у нее не было никаких сил.
     Дед  Александр  снял со штыря  недоплетенную  веревку и,  ни  слова  не
говоря,  врезал Гришке по  спине: "Ишо хоть раз поделишься с  ей самогонкой,
убью!"
     Ромке ненароком  тоже досталось -- конец бечевки хлестко жиганул его по
руке.
     Расправив  могучую грудь, Лука степенно  разделывался с  едой,  сожалея
лишь о том, что нет на столе ни крупицы соли.
     Когда  снеданье закончилось,  мама  Оля взялась  за  уборку  огромного,
отполированного  локтями  стола.  Ее  движения были  сноровисты и  быстры  и
завораживали Карданова.
     Беженец  продолжал сидеть  за  столом и  из тонко  наструганных лучинок
составлял  задачки.  Верка  с Тамаркой,  приткнувшись локтями  к столешнице,
пытались разрешить головоломную геометрию.
     В люльке время от времени шевелился маленький Борька, отчего сплетенная
из тонкого ивняка зыбка подрагивала и раскачивалась из стороны в сторону.
     В избе стояло ровное гудение мух.
     Возле баньки Вадим с Гришкой уже вылущивали найденную в кювете немецкую
пулеметную  ленту.  Патроны,  схваченные окисью,  они  протирали  ветошью  и
складывали в плоский, тоже трофейный, ящик с рамочными замками.
     А в хате дед Александр приступил к послеобеденной молитве. Рядом с ним,
переглядываясь и прыская от смеха, стояли на  коленях Тамарка с Веркой.  Они
явно портили деду нервы, и он, чтобы обрести откровение в молитве, изгнал их
из  комнаты.  И  только  Ромка,   поставленный  дедом  впереди,  непонимающе
воззрился  на  иконы  и  короткими,  беспорядочными  замашками  осенял  себя
крестным  знамением.  Он любил  деда  и не  смел  его  ослушаться, хотя было
нестерпимо больно  стоять  голыми  коленками  на  щербатом полу. В  какой-то
момент  он  схитрил  -- осел,  упершись ягодицами на торчащие  сзади  пятки,
однако Александр Федорович тут же уличил внука:
     -- Ты так свои грехи, Ромашка, никогда не замолишь. Встань прямо!
     Мальчуган повиновался. Помоча от штанишек съехала с плеча, и Карданову,
наблюдавшему за  Ромкой, хотелось подойти к нему и поправить лямку. Но он не
сдвинулся с  места и лишь перенес взгляд  с молящихся  за окно -- туда,  где
копошились у бани Гришка с Вадимом.
     Закончив дела у  печки, мама  Оля принялась за Борьку: вытащила его  из
люльки и голенького положила  на кровать, поверх лоскутного одеяла. Малыш не
плакал, хотя было  отчего зареветь -- все его тельце было опкидано клопиными
укусами, а уши и щеки изрыты золотушными кратерками.
     Мама  Оля  влажной  тряпицей  стала  протирать  Борьку,  что ему  очень
нравилось: ребенок радостно подергивал руками и ногами, тихонько гукал.
     С  печи,  кряхтя,  с  "господи, помилуй", стала  слезать баба Люся. Она
целыми днями ткет  полотно  в задней комнате,  которое  затем после  вымочки
расстелят возле хаты,  чтобы его  высушило и выбелило солнце. Зимой вместе с
Ольгой они собираются из него нашить горюшинцам одежды.
     Когда Александр Федорович поговорил по  душам с богом  -- впрочем,  без
особого откровения, ибо его все время  отвлекали и  одолевали житейские думы
-- обратился к Карданову:
     -- Ну, с божьей помощью, я готов.  Бери, Лексеич, топоры  и пилу... Где
Гришка? Пусть прихватит в сенях рубанок и долотья.
     -- Все  уже собрано,  --  Лука во весь свой могучий рост поднялся из-за
стола.
     Он  подошел к Ольге с  Борисом и  указательным пальцем  пощекотал  тому
пупок.  Младенец  как  будто  улыбнулся,  но,  увидев  над  собой  волосатое
существо, сморщился и хрипло заплакал.
     --   Когда  вернетесь?  --  спросила  Ольга   и  взглянула  на  ходики,
обремененные гирей и гильзой от противотанкового ружья.
     --  Спроси  об  этом у  батьки. Пока  наваляем бревен, пока  окорим  да
сложим...  --  И, оглянувшись  на  деда  Александра,  который  в  это  время
заворачивал в тряпку несколько картофелин и хлеб, Карданов неуклюже  подался
к Ольге и клюнул ее губами в висок.
     Ромка, крутившийся на лавке у окна, внимательно наблюдал за взрослыми и
старался не  упустить их из виду: ведь он обязательно  должен пойти с ними в
лес...
     У баньки дед взъелся на Гришку с Вадимом, все еще продолжавших возиться
с патронами. Те огрызались  и сулили притащить спрятанный в лощине пулемет и
с "завора врезать" по проезжающим по большаку фашистам.
     -- Ишо щаня, чтоб воевать, --  пригрозил  им дед. Он поставил  на землю
мешок  с  железными  скобами  и  подошел к подросткам. Ни  слова не  говоря,
подхватил с земли ящик с  патронами и направился  с  ним к мочилу. Ноша была
тяжелая, и  потому он  сначала  поставил  ящик на бережок,  поросший  густой
осокой, а затем ногой спихнул его в воду.
     -- Давай, Гришка, сюды и ленту, -- приказал он сыну.
     -- Зачем тебе лента, пап?
     Карданов  с  мешком  за  плечами  невозмутимо  наблюдал  за  действиями
Александра Федоровича, в душе, однако, сожалея о патронах.
     Дед бурчал:
     --  Придут  немцы с ищейками, найдут боезапас  и  спросют -- откуда это
добро? Что мы  им  ответим? К пуньке  все души поставят  и  будь здоров Иван
Петров...
     Ромке тоже  жалко было  патронов: он  бегал вокруг  деда,  пытаясь тому
что-то  объяснить  своим  нечленораздельным  мычанием.  Однако  ни  дед,  ни
бородач, ни,  тем  более, расстроенные  Вадим с Гришкой  не обращали на него
никакого  внимания.  Единственный,  кто  в   этот  момент  проявил   к  нему
любопытство -- был огромный слепень,  норовивший усесться ему на шею и вволю
попить свежей крови.
     Из  хаты  выбежала Сталина,  обутая в  обрезанные в  голенищах немецкие
сапоги.
     -- Пап! -- позвала она  Карданова, -- вы забыли взять с собой воды.  --
Подошла и сзади, в мешок с инструментами, засунула литровую бутылку.
     -- Да воды в лесу -- залейся, - недовольно  буркнул Александр Федорович
и взвалил на спину мешок со скобами. Другой рукой подхватил Нилу, обмотанную
тонкой и перевязанную тонкой бечевкой.


Глава вторая

     Дед  Александр, Карданов,  Гришка с Вадимом и прилепившийся к ним Ромка
отправились в  путь.  В мыслях  Александр  Федорович уже  все рассчитал: они
напилят бревен и сложат из них  избу, куда  рано  или поздно всем горюшинцам
придется  перебираться. Фронт,  по  слухам, где-то набирает силу и  вроде бы
близок к  попятной.  А если война двинется назад, думал дед Александр, то не
сдобровать его хутору, слизнет его язык войны, а вместе с ним и людей...
     Кругом пахло травами, то и дело сгибались к земле и срывали прямо в рот
теплые ягоды.  Скоро  должны пойти малина с черникой, и  тогда у Ромки будет
черный рот и сытые глаза.
     К пению и щебетанию птиц примешивался басок Луки:
     Скажи,  Федорович, почему тебя  некоторые люди зовут  Кереном?  Странно
даже -- Керен...
     Делать им больше нечего, -- не сразу ответил дед.
     Ну, а все же?
     По Керенскому... У нас  с им имя и отечество одинаковы. Он Александр, и
я -- Александр. Он Федорович, и я сын Федора...
     Карданов при  ходьбе  время от времени отводил от лица  встречные ветки
ольшаника.
     -- А во-вторых,  --  продолжал дед, --  я  единоличник,  а,  по  ихнему
лодырному делу, значит кулак. А раз кулак, да ишо Александр Федорович -- вот
тебе и Керен...
     --- А ты кулак или не  кулак?  Кем ты сам, Федорович, себя считаешь? --
Карданов  говорил  ровно,  шел  быстро, словно и  не  было на  его  лопатках
полуторапудового мешка.
     Дед же от жары и ходьбы  запарился. Щеку прочертила крупная капля пота,
и говорил он с заметной одышкой.
     -- А ты суди сам, Лексеич...  Умники погнали всех на поселок, в колхоз.
Началось  коллективное дело... У  меня же своя кобылка, своя коровенка, своя
веялка, культиватор.  Значит,  все это  отдай  дяде?  Приезжает  из  волости
уполномоченный,  лысый  такой  хмырь, и начинает кулаком об стол  бить... На
горло берет: или мне тут же скребстись в колхоз, или он меня пустит по миру.
Если бы по-хорошему, может, я и подумал бы ишо... А так мне деваться некуда:
хоть заяц, а все равно хорек... Не-е-е,  тогда и  разговора об отстрочке  не
было -- или туды, или... А представь себе... --  дед остановился, сбросил на
землю мешок и перевел дух. -- Представь себе, Лексеич, тогда  я сам работал,
Людмила вгибывала за  два мужика, сыны Колька с Петькой тоже не сидели сложа
руки. Работали,  ясное дело, с надрывом,  но при этом  никого со  стороны не
нанимали. Уксплотации, выходит, никакой не было. Пахали, сеяли сами, жали  и
косили  тоже сами. А в колхозе в то время  разор был,  голодуха,  а  у  меня
орава...
     Так и не влился в колхоз?
     Не пошел, -- дед смахнул с  виска  пот.  --  Хату, пуньку, хлев --  все
разрыли и насильно перевезли на поселок. Думали, и я следом погребусь. А мне
уже  шлея под  хвост  попала -- хоть  убей, хоть что  хошь  делай,  а  я уже
согласия дать не могу. Да и  тые, что приглашали, тоже на попятную не пошли.
Однем словом, объявили меня кулаком и замуровали куда надо. И  это не смотря
на то, что уже прошел слушок о перегибах...
     Значит, ты, Федорович, чуть ли не  предатель родины? -- уже подтрунивая
над дедом, спросил Карданов. Ему  надоело стоять с мешком на спине и он тоже
сбросил его на землю.
     Ромашка! -- закричал Александр Федорович. -- В малинник -- ни шагу! Гад
может  ужалить...  А это, Лексеич, с какого хомолка смотреть. С точки зрения
того лысого хмыря из волости, можа, я и предатель. А вот ежли с точки зрения
веялки да сеялки, я потомственный  крестьянин. Земледелец. Делатель земли. И
Гришка мой такой же, и Тамарка, хоть и полудурок, а и пахать и жать умеет. И
хлеб замешивала, и косить научилась. А Петька, мой старшой, лучшие розвальни
умел мастерить, Колька спец был по мельницам.
     Дед замолчал. Сквозь редкий ельник искал взглядом Романа. Его клетчатая
рубашонка  и  белесая  головка  мелькали в  высокой траве.  Втянув  поглубже
воздух, Керен снова заговорил:
     --  Слышь, как  пахнет смольем?  Доброе, видать,  лето  будет...  А ты,
Лексеич, какой-то  подозрительный мужик. Допрашиваешь меня  точь-в-точь, как
следователь энкэвэдэ. Зачем тебе знать -- кто  я да что я? Твое дело в наших
краях временное  -- спрятаться от фронта, перегодить  кровомеску, а потом --
туды или сюды...
     Лука аж с лица сменился. Резко ухватился за хоботок мешка, но не поднял
его, а как-то нервно подкрутил ближе к ногам. Словно хотел им защититься. И,
тяжело глядя на Александра Федоровича, Карданов сказал:
     Стоп,  Керен!  А  ну-ка повтори,  что ты сказал? Это  я-то  прячусь  от
фронта?! Я?
     Что ты, Лексеич, так заюшился? А где ты сейчас -- рази на фронте?
     Но не прячусь же, черт тебя подери! Тебе, что же, Ольга ничего про меня
не рассказывала?
     Как ты к ей в ухажеры набиваешься?
     --  Ну  это,  допустим, наше с ней  личное дело,  --  Лука  еще  больше
покраснел,   пот   ручейками   стекал   по   шее   за   расстегнутый   ворот
штопанной-перештопанной  рубахи.   --  Во-первых,  мне  еще  до  войны  дали
освобождение --  четверо малых детишек. А во-вторых, фронт от меня никуда не
уйдет. Не сегодня-завтра все потечет назад,  вот тогда-то я и... -- Карданов
спешил выговориться.  --  Мне во что бы то  ни  стало надо  сберечь ребят...
Ольга  обо всем  знает,  я  ей  все,  как было,  рассказал,  -- беженец едва
справлялся  с  волнением.  Одна  рука елозила  по  груди,  другая  сжимала и
разжимала черную с проседью бороду. --  Эшелон разбомбили, тысячи людей руки
в ноги, кто-куда... Мои, как горох, под откос, а с неба -- та-та-та-
     та... На бреющем сволочь  летит и шерстит,  и шерстит....  Дуська, жена
моя, Борьку под себя и  -- лицом в землю. Тут и  я поблизости пристроился, и
вся  моя  команда носами в  траву  ушла.  А  что было потом?  Вспоминать  не
охота... Когда  я  поднялся  с  земли,  хотел снять  с  головы  кепку, чтобы
перекреститься  --  смотрю,  в  руках  остался,  один  козырек.  Веришь  ли,
Федорович, как ножницами...
     пулями прострочило. На мне ни  одной  царапины, а Дуська... -- Карданов
пересиливал в груди удушье. -- Я хотел ей показать кепку,  да вижу Сталина с
Веркой в плаче заходятся.  Не пойму с паники, что происходит. А когда дошло,
чуть  не   обомлел:  по  всей  Дуськиной  спине  кровавые  пузыри  вздулись.
Наповал... Борька едва ее кровью не захлебнулся...
     Дед беспомощно оглянулся по сторонам  и, отвлекающе кашлянув, крикнул в
сторону ельника:
     --  Гриха,  смотри  в  оба  за  Ромкой...  Где этот  огарыш  бегает? --
Александр  Федорович, не  глядя  на  Карданова,  взвалил  на спину  мешок  и
размашисто зашагал по тропе...
     ...Ромка гонялся за  бабочкой. Навстречу попадались огромные, высотой с
него, ц