алась Ольга. -- Сравнил
кошелек с войной...
     -- А я никуды не клоню, хочу у гражданина милиционера  выведать --  что
есть единая правда? И к тому же добавить: кулак Петухов Александр Федорович,
поскольку он не  участвовал  в колхозе,  а  потому не мог  помогать  Гитлеру
хлебом, является для советской власти самым святым человеком.  Ни одно зерно
с моей делянки не  попало в живот ни  одному фашисту. Вот в  чем есть единая
правда... Так за что же было меня  в тюрьму сажать?  Можа, не меня надо было
-- а других, умников...
     -- Чистой, единой правды для  всех не бывает,  -- сказал  Карданов.  --
Правда лишь в том, что зимой  идет  снег, а вода всегда  мокрая... Да, у нас
был  с  Адольфом договор о  ненападении, но  это  же была  разумная оттяжка.
Мудрая стратегия  вождя. Момент диктовал условия. Наша мирная промышленность
не была еще готова к войне.
     -- А счас -- готова?
     --  Произошла,  Федорович,  полная  мобилизация  всех  ресурсов.  Фронт
остановлен и даже катится назад.
     --  Значит, все дело в ресурсах? -- задумчиво  переспросил Керен. Глаза
его сузились, словно он вглядывался в дальнюю даль и где, как ни силился, не
мог рассмотреть желаемого.
     -- Да, -- подтвердил Карданов, -- все дело в ресурсах.
     ...В  избу  с шумом ввалилась  ребятня.  Впереди  всех  была Верка, она
ревела и рукой поглаживала шишку, сизым наростом горевшую у нее на лбу.
     -- Папа, папочка! -- обратилась  она к отцу и еще пуще прежнего пустила
слезу. -- Меня Вадька ударил палкой...
     Где-то у порога, из-за спин Сталины и Гришки выглядывала рожица Вадима.
Он изо всех  сил старался быть  серьезным, но  не мог -- рот  сам, точно  на
пружинах, открывался в смехе.
     --  В  чем дело, Вадюша? --  притаенно спросил  Карданов. -- За  что ты
Веруню, сынок, звезданул?
     Вадим, обманутый тоном отца, выгребся из-за спин ребят и с умным  видом
доложил:
     -- Она меня фашистом обозвала.
     -- Вера, так это было?!  -- Лицо Карданова  как  будто  стало  в  гневе
расширяться.  Он  еще  не  отошел  от спора  с  дедом, а потому и  завелся с
полоборота. -- Отвечай, дочь, так это было или не так?
     Верка не могла от плача наладить речь, и ей на помощь пришла Тамарка.
     -- А Вадька нас стрекавой жег...
     -- Не жег я вас, врешь, придурошная, -- защищался Вадим.
     --  Еще как, Вадюша,  жег,  все  старался  по лицу угодить, -- спокойно
засвидетельствовала Сталина.
     --  От,  я  тебе  сейчас  ожгу  задницу, --  шагнул к  двери  Карданов,
распоясывая на ходу ремень.
     Но Вадим, сбив с  ног Гришку, дал такого деру, что половицы в сенях  не
успели скрипнуть.
     -- Погоди, шпана, воротишься жрать, -- погрозил в окно ремнем Карданов.
Понизив голос, обернулся к Верке:
     -- Как же так, дочурка, родного брата фашистом обзывать?..
     -- А чего он издевается, -- мямлила Верка.
     -- Все равно нельзя так. Ему ж тоже обидно, какой же он фашист? Фашисты
там, -- Карданов,  не выпуская из руки ремня, указал  ею  куда-то  в сторону
Дубравы. -- Здесь мы все свои, родненькие, укуси вас муха... Как ты думаешь,
Александр  Федорович, -- свои  мы тут  все  поголовно или так, шатия-братия,
войной скинутая в одно место?
     Раскипятился  Карданов, полыхал  в  нем  вулкан,  искал  выхода,  но не
находил.
     --  Вот  такие  гришь  ресурсы,  --   подъелдыкнул   беженца  Александр
Федорович. И как  бы продолжая недавний разговор,  без  особого желания быть
услышанным, сказал:
     -- А вот, чтоб  человек не елозил между правдой и кривдой, ему и  нужен
Бог. Кто-то самый-самый Единый, неподменяемый,  от макушек до пят праведный.
И тада, Лексеич, не надо тебе оглядываться на мою,  а мне на твою правду.  И
доказывать тада не надо,  чья правда правдее. За нас с тобой все уже сказано
и сделано давным-давно... Хошь достану с божницы библию, сам почитаешь. Есть
для всех людей и  на все времена десять истин...  Ни Гитлер, ни Сталин их не
поборют...
     -- Да суеверие, дедушка, все это, -- пискнула Верка. -- Нам еще в школе
говорили, что библия -- это надувательство народа...
     -- Молчать, Веруня!  -- Карданов  грозно  хлестнул  ремнем по лавке. --
Марш во двор, пока старшие разговаривают.
     Верка с  Тамаркой, шаркнув  пятками по затоптанному полу,  вылетели  из
избы.
     -- Хоть сопля  моя Верка, а я с ней полностью согласен -- суеверие твоя
библия, -- беженец оборотился лицом к иконам. -- Твоей религии уже скоро две
тысячи  лет, а резня промеж людей как шла,  так  и идет. Ты хоть  что-нибудь
слыхал про Варфоломеевскую ночь или про крестовый поход? То-то и оно, что ни
хрена ты не слыхал.
     -- Как не слыхал  -- слыхал! Было времечко,  по  всей губернии кресты с
церквей  сдирали. Вместо того чтобы землю  пахать, тракторы использовали для
бузотерства...  Чепляли тросом  крест на  храме  и об землю его...  Тоже мне
крестовый поход!
     -- Да, было и  такое, потому что вера не оправдала себя... У нас другая
вера...
     -- Интересуюсь -- какая же?
     -- А вот война кончится, тогда и разберемся, какая у нас вера.
     -- Нет  у тебя, Лексеич,  никакой веры.  Плывешь  ты  по течению  точно
бревно какое, и куда б  оно  тебя ни  заворотило, все одно пойдешь с  ним. И
Вадим  твой  пойдет, и  Верка... Про Сталину,  правда, не  скажу -- у нее  в
глазах другое.
     -- А хоть бы  и так! Что тут плохого, Керен? -- Карданов ковырнул  деда
колюще-насмешливым взглядом и еще раз ожег лавку ремнем.
     Ольга, почувствовав горячий момент в споре, обратилась к Карданову:
     -- Сходил бы, Лука, за водой...
     -- Сейчас, доскажу только... -- И уже к  Александру Федоровичу: -- А ты
знаешь, по какому течению я плыву? Знаешь, где оно начинается?
     -- Где? -- простодушно спросил дед.
     -- В Питере,  от Зимнего Дворца...  Слыхал,  может, про  такой? Течение
это,   укуси   тебя,   старого,   муха,  начинается   от   ре-во-лю-ци-ии...
Про-ле-тарс-кой ре-во-лю-ди-ии...
     Карданов от  своих слов  возвеличился,  принял  горделивую  осанку, ибо
считал свой довод неотразимым.
     --А тут  главное --  не откуда плывешь, а куда приплыть думаешь... Вот,
Лексеич, в чем тут дело. А пока плывете, гражданин энкэвэдэшник, по трясине,
не зная ни броду, ни берега...
     Карданов  тяжело  и  невыговоренно  махнул  рукой  и стал  опоясываться
ремнем.
     -- Нет, Керен, нам с тобой лучше на эту тему не говорить. Ты  же как  с
луны  свалился,  точно  Робинзон Крузо --  просидел всю свою жизнь на  своем
хуторе, прокопался в навозе и ни хрена дальше своего носа не видишь...
     -- Так за меня другие смотрют, и говорят мне, что они там высмотрели...
А  мне  хочется самому заглянуть туды,  понимаешь, Лексеич, самому...  Но не
через тюремную решетку...
     Звякнули  ведра, и Карданов, делая умопомрачительные  затяжки, в облаке
дыма отправился за водой.


Глава пятнадцатая

     Ромка помаленьку  забылся во сне и  пошел  шастать по своим причудливым
видениям.  Ему  сначала  снилось   звездное  небо,  а   на  нем  --  дальние
быстродвижущиеся  просверки.  Сначала  редкие, радиально сходящиеся к центру
неба, где они  превращались в зловещие крестатые самолеты. Но больше обычных
в  сто   раз.  Вот-вот   начнется  страшная   пикировка  с   пересекающимися
трассирующими очередями.
     Затем Ромка  увидел  самого  себя в старой избе  в Дубраве, сидящего  у
замерзшего окна с ощущением позади себя полусумеречного одиночества. Кого-то
он ждет, а кого -- не может вспомнить.
     Он дует на стекло и в копеечную отдушину пытается разглядеть нестерпимо
яркую от солнца  зимнюю  дорогу. Пропал и этот  сон.  Явился  другой:  они с
Вадимом готовятся топить  котят, которых только  что народила  дедова Мурка.
Котята  похожи на мокрые перезрелые сливы -- их пять штук, и Вадим по одному
их  кладет в большой цветастый  кисет.  Когда уложил туда всех котят, крепко
затянул тесемку и завязал ее мертвым узлом.
     Рядом, на  полу, в деревянной кадке колышется вода и  Волчонок время от
времени высматривает в ней свое ломаное отражение. Ему ничуть не жаль котят,
но только до той поры, пока кисет не погружается в воду. И  хотя Вадим рукой
придавливает  кисет,  в  нем  вдруг   неистово,   злобно  завозилось  живое,
взбурлилась вода и стала на глазах превращаться в вишнево-бордовый сиропчик.
     По сердцу, по  вискам Ромки дирябнула жалость, остроигольчатое  чувство
невозвратности. И ощущение  это усугублялось по мере того, как Вадькина рука
все реже и реже вздрагивала. Вода успокаивалась, освобождалась от красноты и
вскоре вновь стала ключевой прозрачности.
     Не  вернуть,  никакими  силами  не  вернуть  того,  что  уже  мертвенно
угомонилось.  Жизнь,  уйдя по ту  сторону, не возвращается. И  Волчонок, как
тогда  в  комендатуре, вдруг  оскалил свой  щербатый  рот и  ринулся  к руке
Вадима, впился  в  нее  зубами.  Он  силился  перекусить жилы, чтобы  успеть
освободить от них убывающую жизнь...
     ...Ромкина  голова заметалась по подушке, рот издал  какой-то  жестяной
звук, отчего сердце у  мамы Оли тревожно забилось, и она побежала к  ведру с
водой,  чтобы  обрызгать  холодком  Ромкино  лицо и вернуть его  к  себе  из
страшных видений...


Глава шестнадцатая

     На  какое-то время  весь  мир забыл о  существовании  хутора  Горюшино.
Иногда по ночам доходили до него отсветы далеких пожаров -- горели  деревни:
одни из них сжигали немцы, чтобы лишить приюта партизан, другие  пропадали в
огне от рук партизан, делавших налеты на вражеские гарнизоны.
     В  такие заревые  ночи почти все обитатели хутора выходили на завор и с
надеждой во взорах -- что и на этот раз  их обойдет беда -- часами наблюдали
за далекими зловещими кострами.
     Ночи становились прохладнее,  и потому  Ромка все  реже и реже  выходил
вместе со всеми на улицу. Да и что интересного было наблюдать за одной и той
же  картиной --  сначала  яркой и  тревожной,  а  затем угасающей, незаметно
тонущей в ночи...
     Наступил момент, когда  во время тревожных  сполохов  на  улицу выходил
один Александр  Федорович. Он подолгу стоял на заворе, до слез вглядываясь в
далекие, в конце концов, умирающие огоньки. Когда  горели его родные Селищи,
он подошел к углу хаты и в великой горести, наверное, для того чтобы сбить с
сердца душившую  его  смуту,  шибанул по  бревну кулаком. Уткнувшись в стену
лицом, как малый ребенок,  беззвучно плакал. Он гладил бревна, терся бородой
о старые морщины хаты и шептал в них молитвы о спасении от огня...
     Избушка  в Лисьих  ямах  почти была готова --  подлечившиеся  партизаны
давно уже подались в Лоховню. О судьбе Лешки Проворова Александру Федоровичу
ничего не было известно.
     Последние  дни  августа ушли на  производство кирпича,  благо  в округе
пластались настоящие  залежи красной глины. Когда-то давным-давно  отсюда ее
вывозили  в  Германию  и  Польшу,  где  в  гончарных  мастерских  делали  из
горюшинской глины великолепную черепицу...
     Карданов месил ногами раствор. Керен с помощью самодельной  формы "пек"
кирпичи.  Мужикам помогала  Ольга. Когда кирпичи подсыхали, Вадим с  Гришкой
укладывал их  на старую двуколку,  чтобы  вечером, всем скопом, отвезти их в
лес.
     Понемногу туда же стали оправлять и кое-какие пожитки.
     Ушла  в партизанский  отряд Сталина.  Целую  неделю  до этого  она была
просто  неузнаваема  --  и  куда только  подевались ее замкнутость и  вечная
печаль во  взгляде. Она  буквально  не отходила  от отца,  стараясь побольше
времени проводить с Веркой и Вадимом.
     В одну из ночей Сталина разбудила Карданова: "Пап, а пап, мне приснился
жуткий  сон...  Будто  вас  с мамой везут  на  расстрел в лес... А мама  все
просила меня отомстить за вас".  И тут Сталина ошарашила отца своим решением
-- уходит, мол, в партизаны.
     Вечером,  когда  вся детвора  сгрудилась на печке, она стала наставлять
сестренку с  Вадимом: "Вера, и  ты, Вадя,  вы  уже взрослые и вполне  можете
обойтись без меня... Берегите, умоляю вас, папу, он у нас на всю-жизнь один.
Будьте молодцами, не скучайте".
     В словах Сталины сквозили траурные нотки, и Верка, еще не разобравшись,
куда клонит сестра, тут же шмыгнула носом и заревела в Тамаркино плечо.
     Вадим, смекнув, в  чем дело,  захлопал  в  ладоши: "Сталюшка, милая моя
сестренка, я  знал,  что уйдешь к партизанам. Я тоже  пойду  с  тобой..." --
"Нет,  --  степенно-ответила Сталина,  --  меня  посылают  на  особо  важное
задание, а ты еще мал для них, таких шкетов туда не берут..." -- "Как это не
берут, если я  сам видел вот такого партизана",  -- Вадим  щелкнул Ромку  по
носу.
     -- Когда ты, Сталя, уйдешь? -- тихо спросила Верка.
     -- Это,  сестренка, большая военная  тайна. Скоро  узнаешь сама,  но об
этом  пока  ни слова. Слышишь,  ни-ко-му! А ты, Вадим,  трепло поганое, если
проговоришься...
     -- Да  я... Клянусь Лениным-Сталиным -- никому ни вот столько. -- Вадим
отмерил   на  указательном  пальце   крохотную  его  частичку.   --  Честное
пионерское, умру, но слова от меня никто не дождется.
     Ромка понимал, о чем идет речь, и тоже непрочь был как-то выразить свою
готовность никому не рассказывать о тайне. Он робко дотронулся рукой до щеки
Сталины,  прося и ему уделить внимания. Он тыкал себя в грудь  кулачишком и,
широко  раскрыв  рот, что-то пытался  ей объяснить.  Сталина обняла Ромку  и
чмокнула его в висок.
     -- Если Вадька будет тебя обижать,  скажи мне,  а  я  приду из отряда и
разберусь с ним. Ох, и задам я этому разбойнику!
     Ромка от  заступнических слов даже  растрогался  и тоже выдавил из себя
слезу. Ему было  и хорошо,  и тревожно,  и одиноко.  Он  чувствовал:  что-то
существенное  меняется в горюшенской жизни. Чувствовал, да не мог преодолеть
в себе немоту.
     Сталина  ушла  в лес сентябрьским утром,  скрылась в клочьях  тумана --
словно и не было ее никогда в Горюшине. Шаги ее  скрадывала пожухлая трава с
палыми листьями,  всосанными насквозь провлажненной  глиной.  Земля  надолго
приняла в себя следы человека -- и через неделю, когда глина подсохла, Ромка
толкался возле них, с надеждой поглядывая в сторону леса.
     Погода на время повеселела, между яблоней и сливой закачались паутинки,
высушенные солнцем следы Сталины застыли оплывшими кратерками. Но после того
как  прошли  другие  дожди,  от  следов  ничего  не  осталось:  их  затянуло
красноватой водицей, поверху которой колыхались подрумяненные осенью перышки
рябины.
     И  однажды, когда Ромка вышел на тропу, ведущую в сторону леса, он  как
ни вглядывался в землю, но кратерков-следов так и не обнаружил.
     Земля как будто  думала о своем: стирая одни следы,  она расчищала путь
для других, которые в одну из сентябрьских ночей проложатся к хутору...


Глава семнадцатая

     В хате горели лучины,  и  свет от них топазовыми зайчиками  блуждал  по
углам комнаты и закоулкам человеческих лиц.
     Около печи, на низкой скамейке, сидел Александр Федорович и щепал гонт.
     К  гари,  висевшей  в помещении, примешались  ядреные смолистые запахи,
приятно щекочущие деду ноздри.
     Карданов  сидел  на лавке  и, держа  Ромку за  руки, качал его на своих
огромных ногах. Тот взлетал  как на качелях, заливисто,  почти  истерически,
смеялся, ощущая в животе жутковатый трепет.
     -- Ра-аз, два, pa-аз, два, -- в такт движению повторял беженец.
     Ольга  с  ребятишками  играла  в   самодельные  карты.  Гришка  хлестко
отбивался, и  они с Веркой постоянно выигрывали. Вадим, в паре с мамой Олей,
как мог  исхитрялся, шельмовал, прятал карты  себе  за  шиворот,  а во время
сдачи все время приговаривал: "Себе не вам, плохо не дам".
     Тамарка  была   зрительницей  и,   как   могла,  помогала   Верке.  Она
высматривала  карты  у  Вадима  и  собранные  "шпионские  сведения"  тут  же
передавала в ухо своей подружке. Но Тамарка путала пики с червями, и поэтому
от ее помощи проку Верке никакого не было.
     Керен с Кардановым целый день в Лисьих  ямах складывали печь, оба  были
усталые и пресыщенные обществом друг друга.
     У  Александра Федоровича сильно болела кила, Карданов, качая  Волчонка,
тоже все время ощущал в пояснице болевые тычки.
     Назавтра  они  задумали  завершить  работу  --  осталось  всего-ничего:
сложить оковалок трубы да опробовать тягу. Вернее, тягу они уже проверили --
не  утерпели, а  теперь  нужно  было  натопить  печь  для  полного  нагрева,
провести, как выразился беженец, генеральную репетицию...
     Многому за последние дни выучился Карданов -- считай, закончил академию
по выкладке русской  печи. И Керен  в этом деле был лучшим из академиков  --
Карданов не мог надивиться, откуда этот тюхтя-растюхтя знает печное  ремесло
до таких  ювелирных тонкостей.  А  сколько нервов  ушло  на  кладку, сколько
насмешек да окриков получил он от Александра Федоровича!
     Где-то грохотала  кровопролитнейшая в  человеческой истории война,  а в
Лисьих  ямах,  не  помеченных  ни  в  одной,  самой даже  дотошной армейской
"верстовке", была  возведена  чудо-печь,  готовая отдать  все свое  нутряное
тепло  человеческим  бокам, щекам, ладоням, остуженным  осенними  дождями  и
ветрами. Готовилась  печка  к  приему людей,  не зная  и  не ведая,  что тот
пробный,  первый дымок, щекотнувший ее  могучие легкие,  будет  в  ее  жизни
последним,  неповторимым.  Печка  еще будет стоять  много-много лет, когда и
тропы уже зарастут к Лисьим ямам, но ни одна кирпичина, ни одна крошка глины
не выщербятся из ее могучей, неподвластной времени плоти.
     В подпечке найдет себе место старый барсук, наплодит большое семейство,
а на трубе, так и не увенчанной оковалком, вороны совьют раздольное гнездо и
переживут многие события, в которых участвовали люди, так и не понявшие и не
вынесшие  урока  из  того,  что  однажды  прокатилось  железной  бороной  по
человеческому племени...
     ...Первой что-то  почувствовала Тамарка: отвлекшись,  от карт и вытянув
по-куриному шею, она стала  прислушиваться к  одной  ей  открывшимся звукам.
Что-то почудилось  и Ольге, она даже задержала руку перед веером карт и тоже
стала  во  что-то  вслушиваться.  А  когда за  окнами раздалось  отчетливое,
заливистое ржание,  все  в доме замерло. Одни только  лучины продолжали жить
пьяным колыханием теней.
     -- Что  бы  это могло быть,  а, Федорович?  --  опуская, на пол  Ромку,
спросил Карданов.
     -- Туши лучины, -- приказал дед. -- Давненько гостей у нас не было.
     Ромка, отцепившись от рук  бородача, по-вдоль лавки поскребся в сторону
мамы Оли.  Теперь  все  обитатели  хутора  ясно  различали за  стенами  хаты
множественные  звуки, и страх, смешанный с нетерпеливым  любопытством,  стал
расселяться в душах горюшинцев.
     Карданов успел погасить лишь две лучины, когда в сенях властно стукнули
шаги, открылась с широким распахом дверь и  на пороге  появился затянутый  в
кожу  человек. Он несколько задержался  у  дверей, всмотрелся внутрь избы, и
когда, видимо, убедился, что опасности для него нет, шагнул в переднюю.
     На кубанке сверкнула лучом звездочка.
     -- Наши! -- сорвался из-за стола Вадим.
     В самый последний момент его схватила за рубаху Ольга и с силой осадила
назад. Но то, что сказал Вадим, готово было сорваться с языка и Карданова, и
Тамарки,  и  самой мамы  Оли, и  Верки.  Даже  Ромка, узрев  искорку звезды,
засуетился и без  страха  стал влезать на лавку. И  только Керен, ближе всех
находящийся к гостю, заранее пресек в себе все попытки лезть с расспросами и
давать  необдуманные  ответы.  Он  сидел  на скамеечке  и  продолжал  щепать
растопку.
     --  Товарищи!  -- сказал  громко вошедший, -- Мы  действительно  наши и
выходим с отрядом из окружения.  -- Он снял висевший поперек груди автомат и
прислонил его диском к лохани. Однако руку от ремня пришелец не отнял.
     Из-под кубанки  выпукло блестел лоб, а под  ним -- некрупными вишенками
темнели настороженные глаза.
     -- Мы тут,  браток, давно  уже отвыкли от наших и ваших, -- не