ук  ракетницу  --
приближался  Александр Федорович и надо  было  спрятать оружие.  Ромка хотел
заплакать, но передумал: к  его сердечку вдруг  подкралась сладкая мысль  --
вот  будет  он большим,  как Вадим  или Гриха, обязательно  раздобудет  себе
настоящий наган.
     Он тихонько отошел в сторону и присел на чурбачок, и что он стал на нем
обдумывать, было известно одному разве что господу богу.
     При виде теней, солнечных бликов, которые днем отражались от стекол или
водной  глади пруда, высокого  неба  и солнца  на нем, несметного количества
деревьев и разномастья  трав,  жуков, стрекоз и птиц, росы и засохшей глины,
при ощущении  тишины  и своей  затерянности в ней  Ромка начинал  маяться  и
страдать от  переполненности  чувств.  Какая-то  тревожная  и вместе  с  тем
сладостная музыка слышалась ему -- но только ему одному, ибо ни для Тамарки,
ни  для  Верки, ни  тем более для вечно занятых  какими-то кознями Вадима  с
Грихой она была недосягаема.
     Он видел  каждую травинку и  дружил с  каждым муравьем, и  если разорял
пчелиные гнезда, то делал это исключительно от недостатка глюкозы в крови.
     Сидя в одиночестве на  чурбаке, он вдруг почувствовал, что  в избе мама
Оля разговаривает о нем с беженцем. Ромка подхватился и побежал в хату.
     Карданов сидел за столом и  тяжелым тесаком  рубил табак. Зажмурив один
глаз, чтобы дым от зажатой в зубах  самокрутки  не попал в него, бородач, не
торопясь, что-то рассказывал.
     -- Иду, иду, а кругом -- все вымерло. Не деревня, а какое-то  кладбище.
В одну избу постучал, так оттуда старуха мне через окно машет рукой, чтобы я
убирался...  Правда, один  паренек  дал  напиться,  но сильно  разговорчивый
попался -- кто я да откуда, да почему  я,  мол, такой старый, а борода такая
черная. Стал и я его пытать  -- у кого, мол,  могут быть  коровы,  так  этот
леший  от  меня бегом, словно  я с ума сошел... Не  знаю,  о чем думал Штак,
когда начинал это дело с быком... Ну о чем он думал?
     -- Чтоб ты без дела не слонялся, -- Ольга вытерла о фартук нож.
     -- Наверно, так и есть... В следующий раз возьму с собой кого-нибудь из
ребят, все веселей будет. -- Карданов взглянул на Ромку. -- Пойдешь со мной?
Мир поглядишь и на тебя, на такого орла, пусть люди посмотрят.
     Волчонок энергично закивал головой.
     --  Как, Ольга, отпустишь своего  шпингалета?  С  ним  ко  мне вроде бы
доверия больше будет.
     -- Идите, только куда-нибудь поблизости, а то он не выдюжит...
     -- Выдюжит, я  его, в случае чего, на спину Адольфу устрою. Пусть бугай
поработает.
     Карданов стал сгребать в кучку нарубленный табак.
     Ромка уже  сидел  на лавке, болтал  ногами  и  радовался:  предстоящему
путешествию.
     Но  недолгой была радость  -- его  вдруг озарило: уж не пойдут  ли  они
опять  в Дубраву? Он соскочил с лавки и  бегом -- к матери. Затормошил ее за
плечо и стал оживленно что-то ей  объяснять. При этом его  глаза, словно два
синих костерка, горели страхом. Мама Оля, ничего не  поняв из его лопотанья,
прикрикнула: "Не лезь на ножик... Отойди, кому говорят..."
     Ромка выбежал во двор, чтобы найти там Тамарку  и все ей выложить... Но
вместо тетки он  увидел спину  Вадима  -- присев  на  корточки,  тот  что-то
вышаривал под самым нижним венцом пуньки.
     Зорок глаз у Волчонка -- засек он в руке городского  какую-то рубчатую,
похожую на семенной огурец штуковину. С небольшим на "рыльце" колечком.
     Вадим  тоже  не промах: заметив Ромку,  он  как  ни  в  чем  не  бывало
поднялся, руку со штуковиной засунул  в карман штанов и, насвистывая, отошел
от пуньки. Но Вадим был бы не Вадим, если бы не воздал Ромке за его излишнее
любопытство.
     --  Чего  табакерку  открыл?  --  прикрикнул  он  на  него,  да  еще  и
замахнулся. Обидно.
     Волчонок  юркнул  в  сени  и  спрятался   за  бочками.   Посидел   там,
пообдумывал,  как разгадать тайну и, убедившись, что Вадима поблизости  нет,
побежал к пуне. Высмотрел под балкой еле заметное отверстие, просунул в него
руку и стал там елозить  всей пятерней. Ничего -- одна сенная труха. А в ней
небольшое углубление, точно жаворонковое гнездо. Экая жалость, не получилась
у него разгадка...


Глава седьмая

     Рано утром Ромка с Кардановым и быком Адольфом спустились по дорожке на
большак и отправились в путь. Мама Оля смотрела с завора им вслед и негромко
хныкала -- без слез, как будто исполняла необходимый ритуал.
     Ночью прошел сильный  дождь,  и копыта  Адольфа скользили  по раскисшей
глине, оставляя в ней  незатягивающиеся  каверны. В связи с холодной погодой
Александр Федорович  Ольге  попенял: "Куды ты  отпустила  свово карандыша? В
такую погоду и борона домой  просится..." Ольге возражать не хотелось, и она
в утешение своей совести перекрестилась: "Даст бог, все обойдется..."
     У Лосиной канавы они свернули на еле заметную тропку -- однако убойную,
петляющую среди разнотравья.
     Вскоре  у Ромки  замерзли ноги, и он уже дважды  отогревал их в  парных
лепешках, оброненных Адольфом.
     На Волчонке  был  суконный Гришкин пиджак,  подпоясанный бечевкой, а на
голове вылинявшая солдатская пилотка, неизвестно откуда и как появившаяся на
хуторе. Самому Ромке было тепло, вот только ноги зябли...
     Вначале  он  вприпрыжку  бежал  впереди Карданова, на  вскоре,  видимо,
притомился и все чаще стал плестись в хвосте у Адольфа.
     Они шли в деревню Верено, что лежала почти на самой  границе враждующих
зон.
     Не прошло и пару часов, как впереди показались серые избы с соломенными
крышами. Их встретила набухшая влагой широкая деревенская улица, а вдоль нее
-- понурые, словно изготовившиеся к худшим непогодам тополя.
     Карданов  шел вдоль  буйно разросшихся палисадников, в  которых  больше
было чертополоха да лопухов, нежели цветов, и на чем свет ругал Штака.
     В четвертой или пятой избе  скрипнула дверь  и на мокром, накренившемся
на  один  бок  крыльце  появился  человек. Он  был  на  костылях,  в  старой
телогрейке, надетой на голое тело. Мужчина без видимого интереса разглядывал
приближающихся гостей. Остановился и Карданов, подыскивая подходящую зацепку
для разговора. Однако повода не понадобилось -- его самого окликнули:
     -- Эй,  человече, что слышно на белом свете?  --  Голос был  твердый, с
металлическими отголосками.
     -- Какие же у нас могут быть новости?  -- ответил Карданов, -- весь наш
свет начинается  и  кончается в Горюшине.  Мы сами с  Ромашкой, --  кивок  в
сторону  Волчонка,  --  надеемся  тут  чем-нибудь  поживиться...  в  смысле,
конечно, новостей...
     Карданов  подошел с быком  к оградке  и уже мог  хорошенько рассмотреть
хозяина  избы.  Узкий лысый  череп,  клыкастый  беззубый  рот,  зеленоватые,
смотрящие  в  упор  глаза. Не  мигающие.  На правой  руке,  что  уперлась  в
перекладину  костыля,  не хватает двух пальцев -- указательного  и  мизинца.
Особенно  поразила Карданова  огромная босая нога -- запущенная,  с пальцами
без ногтей...
     --  Скажи, человече, --  одноногий  глянул Карданову  в  глаза, --  кто
сейчас в Горюшине за хозяина? Все тот же Ермолай?
     --  Никакого  Ермолая  там  нет...  Петухов Александр  Федорович...  --
Карданов понял, что ему не доверяют. -- Вот этот паренек его внук...
     -- Так...  Все так...  Значит, жив старый  Керен.  Вот же  кремень,  ни
революции, ни колхозы его не берут. Искры в разные стороны летят, а ему хоть
бы что... Да-а-а... А я вот моложе Керена, а уже обрубок... Не жилец...
     Карданов перебил:
     -- Хоть  одна коровенка в деревне найдется?  Нельзя такому  молодцу, --
это он про Адольфа, -- возвращаться без любви.
     --  Трудненько  вам  будет  с бугаем  -- опустела  деревня... Зайдите с
мальцем в хату, обсохните маленько...
     Карданов привязал Адольфа к оградке.
     В темных  сенях  пахло мышами  и заброшенностью. Из комнаты, куда они с
Ромкой входили вслед за хозяином, пахнуло непроветренным, спертым воздухом.
     Когда  Ромка  преодолел высокий порог, то первым делом увидел застывшие
на  краю русской печи три  ребячьи головки. Как будто три луны взошли -- так
одутловаты  и бескровны были  мордашки обитателей печки. Волчонок съежился и
отвернулся  от  них.  Неизвестного  происхождения  страх  исходил  от   этих
неподвижных человеческих голов.
     Увидел детей и  Карданов. Понял: голод приканчивает еще три жизни. Рука
машинально  полезла в  висевшую через  плечо  торбу  и нащупала  в ней кусок
хлеба.  Но рука  оставила  хлеб и переместилась на огурец,  что дала  им  на
дорогу мама Оля.
     Карданов  скосил  взгляд на  посиневшего Ромку, затем опять  глянул  на
печь, и так он метался взглядом, пока его не отвлек голос хозяина:
     -- Э, не гляди, старик...  Теперь мы уже  пошли на поправку. Вот только
Петька еще поносом свищет...
     -- А хозяйка? Мать их где? --  Карданов  присел  на  лавку,  откуда ему
хорошо была видна печь.
     -- Господь  бог первой прибрал. А вот я с имя выдюжил. Теперь я что!  У
нас кислица  е, картоха е, скоро  яблони начнут доиться,  а  там,  смотришь,
орешина на зубок что-нибудь положит...
     Хозяин  нарочито весело засмеялся. Два его обнажившихся клыка царапнули
воздух, а глаза пуговички глянули мимо Карданова,  на висевшую над ним рамку
с фотографиями. Видно, там была его тоска и его опора.
     --  Счас  мы  уже  герои,  --  он притиснул  к  полу концом  костыля до
крайности обсосанный окурок. Раздавил его, растер... --  Дожили поляки -- ни
хлеба, ни табаки...
     Карданов вытащил из, кармана кисет и положил его на стол.
     --  Угощайтесь... --  И  как  бы  о  второстепенном спросил:  --  Немцы
наведываются?
     И снова  рука беженца пошарила  в торбе, будто не знала, что там  могло
быть.
     --  Построили топографическую вышку  и  полдня  что-то там  рисовали  и
снимали. Окуперы все  время пялились в  сторону  Лоховни -- видать,  блокаду
партизанам  готовят. У-у-ух, кадеты! -- хозяин стукнул костылем об пол, и на
его  изможденное   лицо  надвинулся  какой-то  землисто-зеленый  оттенок.  И
злорадно: -- Но в ту же ночь,  то есть в нынешнюю, партизаны эту вышку пилой
под корень...
     Ромка видел,  как щетинистая щека  человека задергалась,  словно хотела
стряхнуть с себя что-то колко-обжигающее.
     Ромка, конечно, не знал о  происхождении у людей нервных тиков, хотя  и
сам  после смерти бабы Люси  и  Борьки был им подвержен. Первой это заметила
Тамарка:  однажды  левое  веко  Волчонка  вдруг странно  ожило  и, несколько
мгновений само по себе трепетало. Тамарка даже положила на глаз палец, чтобы
укротить пульсирующую точку...
     -- Это же  их, гадов, работа, -- одноногий указал рукой на детей. -- Но
я  им,  сволочам, тоже  сюрпризец приготовил,  будь  спок.  -- Хозяин жестом
пригласил  Карданова  подойти  к столу. --  Нагнись, человече, и загляни под
доски...
     Беженец, а за ним и Ромка нагнулись и поискали что-то глазами.
     -- Вот это, действительно, сюрпризец! -- свистнул Карданов.
     Под   столом,  закрепленная  прибитыми  к  доскам  ремнями,  притаилась
противотанковая  мина.  От  ее  взрывателя  отходил  голубой провод  к  краю
столешницы, оттуда -- в угол и там терялся в рваных обоях.
     -- Но это еще не все, старик, -- хозяин подошел к божнице.
     Прислонив костыль к стене, свободной рукой отодвинул одну из трех икон.
     -- Любуйся,  святую  богородицу  взял в  союзники... -- Карданов увидел
связку немецких гранат.
     -- У меня  в  доме мышей  меньше, чем этого добра, --  хозяин  поставил
икону на место.
     -- Так это ж верная смерть, -- Карданов посмотрел на детей.
     --  А я  знаю  и  не боюсь  этого...  Они  ж,  кадеты,  почти  весь наш
Агафоновский  род  вывели... Может,  слышал про  расстрелы в  Опочке  -- два
брательника и племянник... -- голос говорившего дрогнул. -- Слышь, старик, я
смерти уже давно  не боюсь, она мне была-не была. Жалко  только малых, а так
бы... А сейчас, веришь ли,  ни к  кому  не осталось жалости... Даже к ним...
Оно даже и лучше, если отмучаются...
     Рука  Карданова, наконец, сделала выбор:  она  извлекла из  торбы кусок
хлеба и огурец.
     Агафонов сглотнул слюну, отчего его острый, поросший седым пушком кадык
сначала улетел куда-то к подбородку,  затем снова вернулся на свое место. На
печке  послышалось  шевеление,  и  три  пары  глаз   зажглись  пульсирующими
огоньками. Рука младшего ивовой  веткой  свесилась с  печки -- кулачок ее то
сжимался, то разжимался. Вялое, безжизненное движение, просящее еды.
     --  Эх,  жизнь,  будь  ты  трижды,  четырежды  проклята,  --  прошептал
Агафонов. -- И кто тебя только выдумал, дуру?
     На  печке  заплакали.  Но  плач  этот  вовсе  не был плачем ребенка  --
какой-то скулеж, не то щенячий, не то поросячий.
     Беженец,  нащупав  возле  себя Ромкину голову, пошел с ним из  избы. Не
зная,  как  ободрить хозяина, уже на пороге  он ввернул в затянувшуюся паузу
первое, что пришло на ум:
     -- Поосторожней с этим... И вправду, можете попасть к святой богородице
в гости...
     Вдогонку несся осипший голос Агафонова:
     --  Если  не  найдешь,  старик,  своему  бугаю невесты, вертайся,  есть
вострый ножик...
     На  улице, несмотря на серую  нерадостную мглу, висевшую над  деревней,
Карданов почувствовал  облегчение. Да, видно, и Ромке не терпелось побыстрее
уйти от человеческих  горестей, -- он шустро скатился с крыльца и побежал на
середину улицы.
     Позади  скрипнула  дверь,  и  почти  одновременно  со  стуком  костылей
раздался голос Агафонова:
     --  Эй,  человече,  загляни,  на  всякий  случай,  к Аниське  Боровихе,
последняя слева хата. У нее, кажись, теля е...
     И они  пошли вдоль деревни по раскисшей, зарастающей  бурьяном  дороге.
Навстречу  попалась  босая  старуха,  она  первой  посторонилась   и  первая
поздоровалась:   "Здравствуйте,  божьи   люди".   И   трижды   клюнула  себя
трехперстием.
     -- Где, мать, тут ваша Аниська  живет? -- поинтересовался  Карданов, --
хочу ей развод сделать...
     -- Да вон ее хатка, на взгорке, под скворешней, -- подсказала старуха.
     Поклонилась и  долго провожала  их взглядом, так не  соответствующим ее
голосу  --  из-под   низко  повязанного  на   лоб   темного   плата  глядели
настороженные, давно  забывшие улыбку глаза. Оглядывался на старуху и Ромка,
ибо  в  какое-то мгновение  он увидел  в  ней ожившую бабу  Люсю.  Такая  же
корявость и нескладность в фигуре, такие же заскорузлые, искривленные пальцы
на ногах, такие же вымытые годами и трудом глаза.
     Пока Волчонок  оглядывался да  сравнивал образы двух старух, налетел на
камень и до крови рассадил ногу.
     -- Эт же, раззява!  --  не зло ругнул его Карданов,  но не остановился,
свернул с дороги на тропинку, чтобы подняться к дому Боровихи.
     Ромка пострадал, пострадал от боли и тоже завернул на заросшую лопухами
да  репьем  дорожку. Трава, поникшая по обочинам,  была ему почти до плеч, и
вскоре Грихин пиджак провлажнился до самой последней нитки.
     Боясь, однако,  отстать,  Волчонок, не  обращая внимания на разбитый  и
сочащийся кровью палец, шустро засеменил вверх по тропинке.
     Аниська -- женщина неопределенного возраста. Темный платок словно гасил
черты еще нестарого лица. Приветливой  оказалась хозяйка: как давно знакомых
встречала гостей. Тут же нашла чистую тряпицу и перевязала Ромке ногу. Сняла
с него мокрый  пиджак и пилотку и повесила их сушиться у печки. И все делала
молча да так быстро, что у Карданова даже объяснение этому нашлось: "Небось,
хочет побыстрее от нас отделаться..."
     Однако "проклюналась" разговором и Боровиха.
     -- Гляжу в окно  и глазам не верю -- мал, стар  и скотина с рогами. Ну,
думаю, чудо какое-то: в это-то время расхаживать с  быком. Не-ее, думаю, тут
что-то не чисто...
     Аниська быстро наклонилась к осоловевшему от тепла и обихода Ромке:
     -- Поливки, сынок, похлебаешь?
     Ромка, конечно,  знал,  что  это за  еда  --  поливка. Не то загущенная
похлебка, не то жиденькая каша-размазня. Поливку не раз готовила мама Оля.
     Мальчуган  с  готовностью  кивнул  головой. Звякнули  у  печки  ухват с
кочергой, и вскоре на шесток выполз крошечный чугунок с варевом.
     Карданов сидел  на  канапке и размышлял -- как бы подкатиться к хозяйке
насчет Адольфиных интересов? Когда он поднимался  на крыльцо  дома, приметил
висевшее  на  стене  косовище.  Даже нагнулся, чтобы  убедиться,  что  кроме
косовища есть еще и сама коса. И действительно, она  пряталась под козырьком
крыши, и Карданов разглядел на ней остатки свежескошенной травы. Не осталась
без внимания и  стоящая возле  повети кормовая корзина,  наполненная доверху
отавой...
     "Значит,  Адольфу  есть с кем любовь  крутить, -- подумал  Карданов, --
только надо как-то поделикатнее..."
     Не  хотелось  спешить  с  разговорами  --  после  Агафоновской  избы  у
Боровихи,  в ее чистой, светлой горнице,  время текло по-иному, и, казалось,
размытые дождями дороги проходили не рядом, а где-то далеко-далеко отсюда.
     Поливка была горячая и с пенкой. Ромка  после первых ложек почувствовал
тепло, подступившее к животу и оттуда скатившееся к пяткам. От  удовольствия
он даже потер одной ногой о другую.
     -- И далеко вам еще идти? -- без нажима спросила Аниська.
     Карданов огладил  рукой  бороду, поискал глазами  передний  угол, чтобы
перекреститься, но, не найдя иконы, махнул рукой. Сделал вид, что не услышал
вопроса.
     -- Спасибо, хозяюшка, за угощение...  Теперь бы  мне бугая напоить. Нет
ли подходящей шайки?
     Волчонок вышел из-за стола и подался ближе к печке, где  и устроился на
низкой скамеечке.  Он притиснулся спиной к  широкому  и теплому боку печки и
стал вспоминать, какие он знает слова. Но поскольку самым близким и понятным
словом для него в тот момент было слово "поливка", он и стал его на все лады
кувыркать языком, пока не забылся.
     Это был теплый,  парящий сон --  Ромка облетал липу, на которой гудел и
бесновался  пчелиный  рой. И он вместе с  ним  садился на  листья, взлетал и
снова садился, но только не на зеленое поле листа, а в самую гущу цветов.
     Он не  слышал,  как  открывались  и закрывались  двери, как  Боровиха с
Кардановым  переговаривались  в сенях,  а потом  на улице,  после того,  как
Адольф выпил  целую шайку  пойла, трубно вдруг  замычал и  ему, на удивление
хозяйки и ее гостя, ответил нежный коровий зов, несшийся откуда-то с неба...
     -- За этим-то я как раз и пришел, -- сказал повеселевший Карданов.
     -- А  то я слепая -- не знаю, кто и зачем ко  мне приходит. Я, дедушка,
еще неделю назад знала о твоем приходе да только помочь я тебе не могу.
     Карданов вопросительно глянул на Аниську.
     А бык, словно  почувствовал, что речь идет  об  его интересах, поднял к
небу  окольцованные  ноздри  и  еще  призывнее, еще  разливистее  протрубил.
Боровиха с Кардановым замерли -- ждали ответной весточки.
     И точно,  откуда-то сверху,  из-под  крыши  хлева вновь  разнесся  глас
буренки, видно, вконец одичавшей на верхотуре.
     --  Вот  же,  зараза, с потрохами продала, --  засмеялась Аниська. -- А
если б немец или полицай тут был...
     -- А как ее туда угораздило попасть? -- не сразу сообразил Карданов.
     -- Как! Руками тащили, по слегам, вот как. Кто за хвост, кто за рог, --
у  Боровихи  испортилось  настроение. -- Связалась и сама не  рада... Подои,
накорми, убери  навоз... Туда-сюда, туда-сюда...  Тьфу ты, провались  все на
свете...
     Карданов от  удивления рот  открыл.  Он  обошел кругом хлев, заглянул в
него, но никаких  намеков на лаз не обнаружил.  Видно, его наглухо  завалили
сеном.
     -- Если б твой  бычок был с крылышками -- другое дело, а так пожалились
они друг другу, на том и разойдутся.
     -- А у кого тут еще есть коровы?
     -- У Агафоновых была да в прошлую зиму пала. Без коровы -- какая жизнь?
Сам  он дошел, женка, царствие  ей небесное,  с опухшими  ногами  помаялась,
по