перерешив,  снова
развернулся и почти бегом устремился к Ольге. Торопливым шепотком, как будто
кто-то мог его услышать, проговорил:
     --  Ты токо,  Александровна, не вздумай, понимаешь,  коменданту ляпнуть
насчет мачехи и мальца. Он этого признавать не любит...  Этот хря с затоном.
И вообще, поменьше раскрывай там рот, целей  зубы будут... А  пока жди  меня
тут  -- сменщик  явится, поведу  тебе в комендатуру. Только пеняй  потом  на
себя...
     Посчитав  дело наполовину сделанным,  полицай отправился исполнять свой
долг. Мама Оля  с  Ромкой сиганули через замусоренную отходами войны канаву,
взобрались  на травянистый  пригорок. Устроились  в  тени березок: тут  хоть
ветерок повевал, а  солнце,  запутавшись в кронах деревьев,  не  так нещадно
пекло.
     Ромка, как  только прислонился к материнскому плечу, закрыл глаза и тут
же уснул. А мама Оля, глядя на избы своей деревеньки, потихоньку отдалась во
власть воспоминаний. И как  хорошо  и сладко  сделалось у нее на душе, когда
она, шагнув во времени назад, увидела свой довоенный дом,  себя в доме, мужа
своего Фрола, детей своих Валентину, Нину и  старшего  Женю. Ромка тогда еще
только  был  в проекте. Но и его увидела она в своем доме, лежащего в сбитой
из планок и выкрашенной в синий цвет кроватке.
     Увидела  дом   свекра  и  свекрови,  зажиточный,   крепко   срубленный,
окруженный  с трех сторон пчелиными домиками. Узрела  мама  Оля в  памяти  и
самих стариков и  поискала глазами место, где их могли  предать огню. Но  на
откосе уже росла жирная трава, а кое-где красовались ольшинки-двухлетки.
     И  как  же больно  сжалось ее  сердце,  когда  она  представила  Фрола,
лежащего на телеге  в безволии и полной  апатии. Вычерпанным до дна взглядом
он смотрел в небо, по которому, плыли облака 1938 года, от толчков кашлял --
булькающе,  кроваво... И,  конечно, понимая,  что  это  последнее его  небо,
последние облака, последние мгновения на вольном  просторе.  Все  это вскоре
должно  было остаться  за порогом  городской больницы. И  как  же нестираемо
прочно врезались в ее памяти  его, если не последние, то одни из  последних,
истекающих  навсегда слов: "Забирай, мать, детишек и подавайся к старикам...
Без войны, видать, не обойтись..."
     В то время  она уже работала в  Себеже стрелочницей, на большой узловой
станции,  и  по  числу  и  назначению  поездов  понимала:  что-то   в   мире
закручивается до самой последней закрутки. Фрол умер, а через шесть  месяцев
на свет появился Ромка.
     А  когда первая  бомба упала на  рельсы, когда первые пулеметные стежки
прошли по  перрону, крышам  вокзала, складов,  близлежащих домов,  где  жили
рабочие и служащие станции, Ольга вспомнила слова Фрола: "Без войны, видать,
не обойтись".
     В тот час она была на своем посту, на стрелках, застигнутая  вероломной
напастью. Со страхом и удивлением метался ее взгляд между июньским  небом  и
притихшей  землей,  не  понимая,  что   же   это  такое  сломалось   в  этом
ясносмотрящем мире.
     Затем  была  эвакуация.  Она  тыркалась  ртом  в  лица  своих  детишек,
прощалась с ними, не зная, кому из них уделить больше внимания, кому сказать
самые ласковые слова. Младшей,  болезненной  Вале?  А может, старшему  Жене,
ведь  в ответе за  них теперь будет он? Или  сказать их Нине --  молчаливой,
пугливой девочке? Да и не исходили из нее слова, вязли в гортани, путались в
спазмах  сердца. И единственное,  что пришло ей на ум в ту минуту --  "Я вас
скоро догоню...  через день-два мы встретимся", -- она повторяла и говорила,
как  заклинание, каждому  из  них. А  сзади нее, на  канапке, сидел и плакал
Ромка -- то ли он  предчувствовал разлуку с сестрами и братом, то ли боялся,
что и его за компанию увезут от мамы.  Но Ромка остался дома  -- куда же ему
беспомощному без нее.
     Товарняк увез эвакуируемых, а Ольга с сыном вновь встала  на свой пост.
Ребенок сидел на высоком, поросшем  чахлой травой ржавом откосе, а она  едва
поспевала переводить стрелки, ибо скопление  составов на станции становилось
все более и более неуправляемым.
     Когда  прилетали чужие  самолеты, Ромка стремглав скатывался в  кювет и
тут же рядом с ним падала мама Оля и незаметно ее тело оказывалось над ним.
     А когда каленый  штырь войны дотянулся-таки до станции,  они  в великом
переполохе устремились в свою родную Дубраву...
     ...Думы и  печаль  материнские  неведомыми  путями перетекли в  Ромкины
видения, которые никак не могли сами по себе возникнуть в его не отягощенном
бытием сознании. Ну откуда, например, могли появиться в его воображении люди
в солдатской форме,  наголо остриженные, с  загорелыми  усталыми лицами? Они
бежали  по   пожне,   вразброд,  отстреливались,  падали  в  жирную   траву,
поднимались  и  снова  падали,  падали,  падали...  А  вослед  бойцам,  дико
полязгивая железом, шустро катилось огненно-бронированное чудовище,  которое
в Ромкином сознании определялось зловещим словом "паровоз".
     И все  больше и больше он  видел  людей, сбегавшихся на ярко освещенную
солнцем  пожню,  и  все  страшнее  и  неотвратимее  становилось  приближение
"паровоза"-танка.  И  тут он увидел маму Олю, одетую в ситцевый сарафан. Она
стояла на  краю  большака и из-под ладони  вглядывалась в  лежащих в высокой
траве людей. Рядом  с ней он увидел себя,  мертвой  хваткой  вцепившегося  в
материнский подол.
     На пути из города в Дубраву их застал бой. Пожня от края и до края была
усыпана недвижно лежащими бритоголовыми людьми в форме...
     Затем видение затуманилось, словно молочно-тучевой  туман  наволокся на
пожню и навеки огородил ее от глаз Ромки. Одна картина сменила другую.
     И снова он увидел маму Олю, но уже  одетую в зимнее пальто -- она стоит
на самом краю проруби  и, наклонившись, пытается зачерпнуть  ведром воды. Но
прорубь, видно, уже схватило ледком, ибо ведро впустую скользило и скользило
по чему-то звеняще-твердому  и чего  мама  Оля как  будто  не  замечала.  Ее
движения все повторяются и повторяются...
     Ушло и это видение. Откуда ни  возьмись, появилась деревенская улица, у
старого амбара, который стоит в  тени  тех самых  огромных  вязов.  По краям
улицы  в изобилии  растут  припудренные  песочной мучицей лопухи  с дудками.
Ромка  увидел ползающего в пыли мальчугана в  каком-то  истрепанном  красном
одеянии.  Откуда-то появилась мама Оля, подошла к  ребенку, и шлепнув его по
попке,  взяла  на  руки.  И целовала  потом его, и  гладила, и  в самое  ухо
говорила какие-то слова.  Волчонок никогда не видел себя в зеркало, а потому
не признал  в том  счастливчике самого себя. И от этого на душе у него стало
нехорошо -- как же могла мама Оля ласкать кого-то другого, а не его...
     ...Но Ромка уже в другом месте: около серого, только что омытого дождем
сруба, рядом с которым, на таком же сером, грубошерстном одеяле, лежит голый
человек.  Тело  его  изъедено  какими-то  непонятными  темными  точками.  По
какой-то  далекой ассоциации эти точки подталкивают его память к образу бабы
Люси,  в тот ее  последний  день. Но память не  желает  возврата,  и  потому
внимание  прицепляется к незнакомому голосу:  "Был староста и нет.  Это  его
партизаны за измену застрелили... Вишь, как решето стал..."
     Ромка  не  понимает  слово   "измена",  но  зато  хорошо  знает   слово
"застрелили".   И   это   понятое   им   слово   вдруг  отбросило,   его   в
зловеще-тягостный мир без образов, без пространства,  где все безостановочно
вертится,  завихряется -- не то  черные, неохватных  размеров жернова, не то
все  то, что его окружает на  земле  и  сверх того, все то, что выходило  за
пределы горизонта, атмосферы, всей безграничной сферы, имя которой Космос. И
чем больше это нечто набирало оборотов, тем беспощаднее становилась печаль и
жуть в его душе.  He  просыпаясь,  он закричал нечеловеческим криком, отчего
вышагивающий по большаку полицай вздрогнул, сохранно пригнулся и  прыснул  в
кювет.
     Мама  Оля тоже вздрогнула  и  тоже вскрикнула -- она видела, как быстро
под  полуприкрытыми ресницами сына заметались  глаза, полные непередаваемого
ужаса.
     Мать  прижала его голову к себе и стала дуть на  лицо, гладить по нему,
тихонько трясти за плечи. Наконец, Ромка открыл глаза и долго не мог понять,
где он и что с ним происходит.
     Его  бил   озноб,  и  как  он  ни  силился  вырваться  из   вертящегося
серо-пасмурного мира, тот  еще несколько тягостных  мгновений держал  его  в
своем притяжении.
     Пришедший в себя Проворов уже снова стоял на большаке,  напротив Ольги,
занятой Ромкой, и с любопытством взирал на мать с сыном.
     Спросил:
     -- Можа, пчела его жиганула?
     --  Не-е...  Испугался, сон,  наверно,  страшный  приснился.  --  И она
провела рукой по  лицу ребенка, словно смахивая  с него  остатки мучительных
страхов.
     Волчонок приходил в себя и уже вертел во все стороны головой, как будто
хотел убедиться, что  ничего  в жизни не  изменилось  -- никого не убили, не
расстреляли. Он даже улыбнулся,  когда дядька, стоящий на  дороге, подмигнул
ему.
     Мама  Оля,  оттопырив  край  косынки,  которой была завязана  корзинка,
щепотью взяла несколько ягод и подала их сыну.
     Проворов  махнул кому-то рукой, и вскоре от  перекрестка  в  их сторону
направился  еще   один  вооруженный   полицай.  За  ним   бежала  дворняжка,
равнодушная  ко  всему на  свете --  и к своим, и к  чужим. Она вильнула для
приличия хвостом, перемахнула через кювет и зашла в тень, под деревья. Ромка
вскочил и хотел было подойти к собаке, но мама Оля в последний момент успела
ухватить его за помочу и притянуть к себе.
     --  Вишь,  дядя пришел,  сейчас пойдем к коменданту. -- Женщина встала,
оправила подол, одернула тряпицу  на корзине и стала с  Ромкой спускаться на
большак. Сменщик Проворова, исподтишка,  поглядывал на Ольгу. На  его худом,
щетинистом лице лежала печать такой же  непробудной апатии, что была во всем
облике собаки, пришедшей с ним.
     --  Сегодня  тут спокойненько, как на кладбище, -- сказал Лешка полицаю
и, махнув Ольге рукой, поплелся вверх к перекрестку.
     Оставшийся на посту полицай вдруг засвистел --  негромко и мелодично --
и Ольга  с удивлением распознала  знакомый мотив песни,  родившейся в первые
дни войны: "Киев бомбили, нам объявили, что началася война..."
     Странное дело -- мелодия внесла светлую нотку в ее настроение...
     На перекрестке им встретился  подросток  Генка Захарин  --  он управлял
лошадью,  запряженной  в деревянную  борону.  Из  поперечин  глядели в землю
острые  концы костылей, которыми на  "железке" прибивают  рельсы  к  шпалам.
Борона   издавала  какой-то  зубодробильный  звук  и   так  подпрыгивала  по
булыжникам,  словно  была в  белой  горячке.  Генка с  деловым видом  шел за
бороной и время от времени громко покрикивал на лошадь: "Но-о-о, гривастая!"
     Борона  (через пень-колоду)  двинулась  по  большаку  вниз,  в  сторону
города, и Ольга еще долго слышала ее сбивчивое тарахтенье.
     Немцы  боялись заминированных партизанами  дорог и постоянно "боронили"
их с помощью русских подростков...
     Проворов шел впереди,  закинув винтовку за  спину,  курил и  то и  дело
вытирал рукавом взмокший от жары лоб.
     От  долгой ходьбы  по  щебенке у Ромки горели пятки,  и  он  все  время
тянулся к  бровке,  поросшей мягкой травой. Когда  ступал на  нее, по  ногам
пробегал холодок облегчения и приятным сквознячком обволакивал разгоряченное
тело.
     Вот и комендатура: она  разместилась в бывшей  школе -- за бело-голубой
оградкой.  На клумбах, что очень удивило Ольгу, буйно росли ноготки и пылали
маки.
     Часовой, прохаживающийся от крыльца до калитки, зачумело  грыз семечки,
а потому весь путь, где он проходил, был сплошь усеян шелухой.
     Рядом  с комендатурой, по  обеим  торцевым  сторонам  здания, бугрились
металлические колпаки дзотов.  Возле них сидели и стояли немцы. Один из них,
раздетый до  пояса,  выжимал  одной  рукой ось  от вагонетки.  При  этом  он
монотонно что-то произносил -- видимо, вел счет "жимам".
     Проворов остановился перед калиткой, от которой шел  поверху телефонный
провод,  потоптался,  крякнул,  затем негромко позвал: "Эй, Ганс, ком хиер!"
Затем Лешка  посмотрел на Ольгу и перевел  взгляд на ребенка. А тот,  увидев
сквозь ограду  часового,  окаменел.  Он ухватился за подол  мамы Оли  и  так
прижался  к ней, что  ненароком  поддал  локтем по корзине,  и  та  едва  не
выскользнула из рук матери. Мама Оля в досаде долбанула сына по спине  и для
острастки еще прикрикнула: "Счас отдам тебя Гансу, будешь тогда елозить".
     Волчонок пустил через губу слюну и от страха закрыл;  глаза: как же,  к
ним  приближался  один  из  тех,  кто  в  тог  день мчались  по  большаку на
мотоциклах и, свернув на хутор, убили бабу Люсю и маленького Борьку. Нет, не
мог Ромка ошибиться: в приближающемся Гансе он определенно узнавал того, кто
бежал к хутору впереди  всех. Такой же вертикально отлетающий  от  лица нос,
тот же, словно стесанный топором, затылок. Но не только по этим приметам шла
Ромкина память -- походка немца досказала все остальное --  загребастый шаг,
ноги от бедер тяжелые, поступь хищная, упругая.
     Ромка обошел маму Олю  и встал у нее за спиной. Притаился. Между Лешкой
и часовым начался разговор. "Их найн Ганс, -- сказал через калитку немец. --
Их -- Манфред". Проворов кивнул: "Знаю, знаю, ты Манфред, но для меня все вы
Гансы. Понял?" -- "Нихт, нихт, Ганс", -- лопотал часовой.
     --  Да  ладно  трепаться,  --  сказал  Проворов,  --  зови  лучше  сюда
переводчика... Вишь, фрау с киндером к коменданту пожаловали...
     Немец зыркнул в лицо раскрасневшейся женщины и словно уткнулся в стенку
-- не прочтя в ее глазах ничего  для  себя интересного. Увидел он  и Ромкину
руку, вцепившуюся в материнский подол.
     Часовой смотрел на  визитеров и думал, как поступить: то ли идти  звать
переводчика, то  ли отогнать от калитки просителей. Ему было жарко, и к тому
же жестоко ныли  язык и десны, натруженные лузганьем семечек. Его  одолевала
скука и однообразие поста.
     И хотя полицейских он не уважал, но этого --  Лешку  Проворова жаловал:
иногда  они проводили между собой  товарообмен. Лешка приносил Манфреду яйца
или  кусок  свинины, Манфред же Проворову  давал за это кремни и  бензин для
зажигалки. Ну и еще кое-что переходило туда-сюда... Только этим и можно было
объяснить  довольно  миролюбивый тон часового, несмотря на нещадную  жару  и
неблагополучное состояние полости рта.
     Манфред  подошел к водруженному  на  пустые  ящики  долевому  телефону,
откинул  вверх  крышку  и  стал  накручивать  ручку. Но,  видно,  передумав,
обернулся  в сторону дзота  и что-то  крикнул.  Лешка уловил  в словах немца
фамилию  переводчика --  Бронского.  Один из солдат, поправив  ворот френча,
направился в канцелярию, по-видимому, звать переводчика.
     Бронский -- поляк. Он был  переводчиком и секретарем  коменданта. Почти
все  контакты с местным населением проходили исключительно  с его помощью, и
многое в судьбе людей зависело от его настроения.
     -- Ты токо,  Александровна, не вздумай насчет того ляпнуть, -- Проворов
имел в виду расправу, учиненную немцами на хуторе. -- Они не любят, когда их
тыркают носом...
     -- Да мне б только бумагу выхлопотать, а  там гори они ясным полымем...
Ты б мне, Лешечка, подсобил...
     --  Да  чем же я  тебе подсоблю, мать твою так, -- Проворов зло стукнул
кулаком по ограде.
     На  крыльце  появился солдат с шезлонгом в  руках. Он отнес его  в тень
дома и тщательно стал раскорячивать деревянную раму.
     Появился еще  один  человек,  точно  высохшая, вобла: худой, с  дочерна
загорелым лицом и  седым  бобриком  волос. На нем были шорты  цвета хаки, на
босу ногу сандалии и светлая в мелкую клетку сорочка, ворот которой свободно
обхвачен красным шнурком.
     -- Это переводчик, -- сказал Проворов, -- сейчас появится "сам"..
     Ромка не  утерпел и  выглянул  из-за  мамы Оли и тоже стал  смотреть на
крыльцо. Но в отверстие между планками он видел только часть крыльца, именно
ту его часть, где находились двери и откуда,  выпятив живот,  вышел "сам" --
комендант. Низкорослый, висломясый человек, все одеяние которого состояло из
бриджей  и надетых на  босу ногу деревянных  сабо. Бриджи держались на одной
подтяжке, другая -- съехав с плеча, болталась где-то у колена. И в этом было
его сходство с Ромкой -- его штанишки тоже держались лишь на одной помочи.
     Комендант,  стуча  по  ступенькам  колодками,  спустился  с  крыльца  и
направился  к шезлонгу. Преодолевая  одышку, немец неуклюже уселся в  него и
ему тут же подали чашку кофе, запах которого долетел с ветерком до калитки.
     Часовой подошел к переводчику и  что-то тихо  сказал. Не  поворачивая к
калитке головы, Бронский  направился  к  коменданту и  внаклонку начал  тому
что-то объяснять.  Затем,  отступив на шаг  в сторону,  переводчик  вместе с
комендантом стали смотреть на ограду, за которой стояли просители.
     Бронский махнул рукой часовому -- давай, мол, приглашай...
     Когда их  позвали  во  двор  комендатуры,  ноги  у Ольги  обмякли.  Она
побледнела,  что  не  осталось  незамеченным  Проворовым,  и  ее   волнение,
по-видимому, передалось ему.
     -- Иди,  -- сказал Лешка, -- я погожу тебя тут... Ромка  заупрямился, и
его чуть  ли не волоком  потянула мама  Оля за  собой  во двор. Спасаясь, он
зацепился  рукой за  столбик  калитки,  но  его оторвали от  нее и  потянули
дальше. В груди трепетала и вибрировала на последней частоте его душонка.
     -- Мадам, -- обратился  Бронский  к  Ольге,  --  герр  комендант желает
быстро узнать, какие заботы привели вас сюда, в комендатуру?
     Ольга стояла напротив шезлонга и стыдливо смотрела куда-то в сторону --
ей  неловко стало за  герра коменданта: у него была пышная, словно  женская,
грудь с розовыми поросячьими сосками.
     Ромка  уже  оказался   спереди  мамы   Оли   и   высматривал   спокойно
вышагивающего  по дорожке часового. Вот с кого он не спускал глаз и  кто так
занимал его внимание.
     Ольга наклонилась и поставила у  ног  коменданта  корзину  с малиной. И
ноги  толстяка, доселе  спокойно лежащие  рядом со сброшенными с  них  сабо,
вдруг вздрогнули, поджались, будто отстранились от змеи.
     -- О,  великолепная ягода!  -- в  замешательстве  воскликнул  комендант
(по-немецки).
     -- Это наш гостинец, -- объяснила женщина.
     -- Презент, -- с заметной  иронией в  голосе проговорил Бронский. И уже
строже: -- Короче, мадам, говорите как можно короче. Но прежде назовите свое
имя, фамилию и место проживания...
     Зажав до боли одну руку другой,  она изложила суть дела: большая семья,
голод, цинга... Хутор Горюшино...  И  подвела  разговор к  пропуску в город.
Бронский, накопив в памяти все, что поведала ему женщина, опять наклонился к
коменданту  и  тихо, как-будто  оберегая  чей-то  сон,  объяснил  тому  суть
разговора  с просительницей. Лицо коменданта, вернее глубоко залегшие на нем
мясистые складки ожили, но не разгладились -- глаза в них  водянистым жирком
безразлично жили своей жизнью. Комендант что-то ответил  переводчику. Тот --
Ольге:
     --  Хутор Горьюшино, мадам,  есть  партизанская зона, -- и он попытался
заглянуть ей в глаза. -- Не так ли, мадам?
     Но  темные,  воспаленные солнцем и  волнением  глаза женщины ничего  не
взяли в себя и ничего не отдали.
     --  Хутор он  и есть хутор, -- ушла от ответа Ольга. -- Одни  старики и
дети...
     --  Вы,  мадам, себя  тоже к ним относите? --  Бронский повторил эти же
слова по-немецки  с лаконичным  комментарием для  коменданта.  -- Но  как вы
объясните, любезнейшая,  что именно у хутора, где,  как  вы  имеете смелость
утверждать, живут  одни старики и дети, партизанами были  убиты два немецких
солдата?
     При  этих  словах  комендант, перестав  отхлебывать  кофе,  внимательно
взглянул на  переводчика.  Видно,  за три год