этих  молодчиков,  того  смотри к  стенке  начнут пристегивать.  Надо что-то
делать...
     -- А что тут делать? Молчать надо. Рот  на клямку и молчать. Не видели,
не слышали,  не гадали.  Мало  ли,  кто тут может крутиться. Не  наше,  мол,
дело...
     -- Вот  что  значит, когда человек ни  хрена  в  военной  стратегии  не
соображает,  -- тупиковые нотки  послышались в словах Карданова. -- Ты пойми
только одно: если  это действительно  переодетые каратели, то не за тем  они
затевали весь этот маскарад, чтобы поцеловать пробой и опять домой. Они хоть
наши с тобой шкуры да натянут на барабан...
     -- Мы  тут сбоку припека,  -- в голосе Керена послышалась  вибрация. --
Что они слепые -- не видят, что кроме гражданских людей тут никого нет...
     -- Ошибаешься! Не забывай, что тут партизанская зона,  и  если они сюда
заявились, то не для того, чтобы распивать с нами чаи. Будь спок,  у  них на
нас с тобой, как ты говоришь, припасен кнут с пуговицей.
     -- А что ты предлагаешь?
     Беженец на полуслове затаился. Распахнулась дверь, и во дворе замаячила
долговязая фигура Федорова. Застыл столбом, видно, давая глазам свыкнуться с
темнотой. Сориентировавшись, он двинулся в сторону пуни..
     -- Вот счас бы этого помощничка взять за горлянку да спросить -- откуда
будешь, голубарь?
     Керен от таких слов аж поперхнулся.
     -- На всякий случай, -- продолжал Карданов, -- надо захватить из баньки
автомат и гранаты... Потребуется -- пустим их в ход...
     -- Эн, чего  ты захотел... Опоздал, Лексеич, автомат с гранатами на дне
мочилины  отмокают. Скажи  спасибо-своему мальцу  и  Гришке -- нашли, черти,
игрушки.
     Плечи Карданова враз сузились и опустились.
     -- Врешь, Керен, врешь, кулацкая твоя  душонка... Если ты это сделал...
Если ты на это  пошел... -- рот беженца  издал  свистящий звук, и  Александр
Федорович понял, что разговор между ними закончился.
     -- Если, если... А если мы  с  тобой ошибаемся?  Если это все же  наши,
советские, а  ты  стрельбу  откроешь... Пуля -- дура,  мужик -- хитер.  Надо
молчать и -- все. Даст бог, пронесет и на этот раз...
     -- Ну что  ж, Керен,  надейся теперь на своего Единого.. Больше тебе ни
одна душа не поможет... Будь ты неладен, Керен!
     Несколько  в стороне от  хаты кто-то непроизвольно кашлянул,  и беженец
понял, что кругом расставлены часовые.
     В избе  его встретил сдержанный взгляд комвзвода. Он сидел на лавке, но
уже не  у стола, а рядом  -- лицом к двери. На  куртке и штанах от  высохших
дождинок остались белые черемуховые разводы. Кубанка висела на приставленном
к ноге автомате.
     -- Где старик? -- комвзвода плотно обложил взглядом фигуру Карданова.
     -- Приспичило, во дворе...
     -- Сейчас придет мой  помощник с картой, будем решать,  когда выходить.
Ты, борода, хоть на близир знаешь, где находится Лоховня?
     Вопрос был с петелькой, и Карданов попытался ее обойти.
     -- Где Лоховня  -- знает каждый ребенок. Это не точка, это целый лесной
массив. Двадцать километров вглубь, двадцать вширь.
     -- Значит, ты ходил туда?
     -- Кто?
     -- Дед Пихто, вот кто... В последний раз, кто из Лоховни наведывался?
     Карданов понял: допрос по существу уже начался. В избу ввалился Федоров
с  Востриковым, за ними --  еще  двое  вооруженных людей с Кереном  впереди.
Федоров -- комзводу:
     -- Этот хмырь хотел дать деру, а вот куда -- не говорит.
     --  Сейчас  скажет,  --  комвзвода  пружинисто поднялся  с  лавки.  Его
заляпанные грязью хромовые сапоги энергично прошествовали по  избе, и было в
их  движении  что-то  неотступное,  непререкаемое,  что-то  такое, от  чего,
казалось, зависел ход всей мировой истории.
     Он встал напротив Александра Федоровича и словно вонзил в него  взгляд.
Глаза-вишенки,  набрякшие  злым нетерпением, чего-то  выискивали  на дедовом
лице.
     -- Допросить!  --  комвзвода  многозначительно  глянул  на  Федорова, и
Карданову показалось, что между ними идет какая-то игра.
     Керен, цепляясь руками и ногами за обудверки, возвысил голос:
     --   Не  за  того  меня,   хлопчики,  принимаете!  Из  хаты  не  пойду,
спрашивайте, что надо, тута...
     Из соседней комнаты со сломанным выражением лица выскочила Ольга.
     -- Не трожьте старика! -- в ее голосе звенела непоправимая сорванность.
Она ястребицей налетела на  Федорова,  но тот,  не отпуская  деда, оттолкнул
женщину ногой.
     К двери двинулся Карданов, но в этот момент звякнуло стекло  и  в проем
глянуло дырчатое рыло автомата. Раздался  зычный упреждающий  голос: "Стоять
на месте!"
     С  печки  горохом  скатились  ребятишки.  Забежав  за   кровать,  стали
наблюдать за происходящим.
     Набирая голос, заревела Тамарка, к ней присоединилась  Верка. Но она не
плакала, а заводила себя переливчатым нытьем.
     Ромка остался на печке. Встав во весь рост,  из-за дымохода, он смотрел
на  людей,  не  понимая, что между ними происходит. До  него  долетали слова
Федорова.
     --  Пойдешь, старый пень, сам или  тебе помочь?  -- долговязый вместе с
помощниками тянул Александра Федоровича в сени.
     Уже за порогом Керен оглянулся и крикнул, адресуя слова Карданову:
     -- Лексеич,  я  ж  трепался  насчет мочилины.  Думай  так,  чтоб  сразу
выдумать...
     В другое  время дед  при таких словах обязательно перекрестился  бы, но
сейчас его руки были заняты -- врастяжку его вели-волокли во двор.
     Карданов  понял,  на  что намекал  Александр  Федорович,  и  жалость  с
запоздалым  раздражением  разлилась  горячим  парком  по  груди.  Он  сказал
комвзводу:
     -- Я что-то не  понимаю вас, ребята. Что  вам от  нас,  в конце концов,
надо?
     --  Пожалели бы  детишек,  -- это  мама Оля,  без  особой надежды  быть
услышанной, подстроилась к беженцу. -- Напугали всех  до смерти... Отпустите
старика, он ни в чем не виноватый.
     -- Нам надо  от вас одно-единственное: чтобы вы помогли нам связаться с
партизанами,  --  голос   комвзвода  наливался  бронзовой  звенью.  Открытым
движением он расстегнул кобуру.
     --  Помогая  нам,  поможете  себе.  Отказ  сотрудничать  с   нами  буду
воспринимать  как  пособничество оккупантам. В  военное  время никто с  вами
миндальничать не станет... Даю, старик, пять минут на размышление.
     --  Ну  что нового  мы можем вам  сказать? Вы  и без  нас  знаете,  что
партизанский лагерь где-то в районе Лоховни. Идите и ищите их там.
     -- Нет, борода, это ты нас туда отведешь. Но прежде назовешь пофамильно
командира и комиссара отряда.
     До Ромки вдруг долетел нервный до икоты голос Вадима:
     --  Пап, ну неужели ты не видишь, что это наши. Наши же! Если не хочешь
идти сам, разреши мне, я ведь знаю туда дорогу.
     Мама Оля, перестав тереть ушибленное Федоровым место, застонала.
     -- Вот это  уже другой коленкор, -- комвзвода подошел к Карданову. -- А
ты мне врать, сволочь!
     Ромка увидел, как человек в кожанке, отступив на пару шагов от беженца,
стал доставать из кобуры оружие.
     Ребенок вжался  в кирпич и закрыл глаза.  Но  тут же  снова  открыл их.
Чужак сгреб пистолет  пятерней и выступавшей из пальцев рукояткой саданул по
лицу беженца. Кровь свекловичным соком  брызнула во все стороны -- несколько
капель легло  на  лавку, на  осколки разбитого  стекла, на лицо и кофту мамы
Оли.
     Она вскрикнула, и ей тут же подвыли Тамарка с Веркой.
     Ромка, чтобы  не  видеть продолжения, присел на корточки и  закрыл лицо
руками. Он слышал стон Карданова, возню. И сквозь разнообразный звуковой фон
процеживался пронзительный фальцет комвзвода:
     -- Курва партизанская, ты у меня сейчас перестанешь заикаться...
     Волчонок снова встал во  весь рост и  снова прильнул к отверстию  между
занавеской и стояком дымохода.
     Карданов сидел на лавке с откинутой назад головой. По щеке текла кровь.
     Востриков  механическим жестом поправлял портупею,  тяжело дышал и  все
время бросал злые взгляды  на Карданова. Комвзвода с прищуром курил  -- тень
от него, пройдя  по диагонали избу, уперлась в угол, где затаились ребята. К
ним присоединилась мама  Оля. Щеки  у нее запали, а в глазах как  вспыхнул с
самого прихода "гостей" костерок беды, так, не спадая, и горел.
     Вадим, поняв, что своим  языком  сотворил что-то непоправимое, идиотски
улыбался, не зная, на ком задержать взгляд.
     Тамарка вцепилась в руку мамы Оли, а та, мысленно поблагодарив  господа
бога за то,  что он удерживал  Ромку  на  печке, стала молиться  за спасение
Горюшина.
     -- Пора кончать,  -- обратился комвзвода  к Вострикову.  Он вгляделся в
сбившийся живой  клубок на кровати и указал  сигаретой  на Вадима. -- Вот  с
этого сосунка и начинайте.
     При этих словах Вадим сполз с кровати и сиганул под нее.
     Беженец сквозь  оранжевую пелену видел, как его сына вытаскивали из-под
кровати и  как  он  цеплялся  руками  и  ногами за  все, за  что можно  было
зацепиться  и  замедлить скольжение по полу. В какой-то момент  страх спутал
ему руки и ноги и он  безвольной  чуркой передвигался в пространстве.  Перед
самым  порогом  его поставили  на ноги,  негнущиеся,  кирпично  тяжелые.  Он
обернулся,  и все увидели  -- вместо лица  на них  глядела  меловая маска  с
обезумевшими  глазами.   Он  хотел  крикнуть  "помогите",  но  вместо  языка
почувствовал  во  рту  липкую, непроворачиваемую  массу, готовую  до  натяга
заполнить весь рот.
     Вадима  увели  двое  дюжих  подручных  Вострикова,  а  через  несколько
мгновений послышался звук открывающейся и захлопнувшейся двери в пуню.
     В разбитое  окно влетал  ветерок, и в отдельные моменты казалось, что у
него хватит сил задуть догорающую лучину.
     В  избе  появился  Федоров,  о чем-то  пошептался  с комвзводом и снова
вышел.
     Верка с пунцово-горящими щеками слезла с кровати и направилась к ведрам
с водой. Тонкие косички, не зная о беде, весело порхали над ее лопатками.
     Девчушка с  жадностью  напилась  и, постояв в  нерешительности, пошла с
кружкой к отцу. Ее никто не  остановил,  и она шла  между взглядами, неся на
худеньких плечах груз страхов и боли. Она подошла к отцу и поднесла кружку к
его губам.
     Карданов приходил в себя. Перед глазами еще кувыркался мир, и он  никак
не мог сфокусировать зрение на  каком-нибудь предмете. Мысль ускользала. Его
тошнило, и боль от височной кости острой стрелой прорывалась через ключицу к
сердцу. Наконец он узрел Верку и почувствовал на губах холодный край кружки.
Вода  полилась по бороде, несколько капель упало за ворот  рубахи -- оживило
грудь.
     Перед   глазами   все  вставало  на  свои  места.   Когда  лицо  дочери
приблизилось, он с трудом  выговорил: "Надо  попасть в баню... Принести сюда
автомат"... Голова  снова  откинулась  к  стене  --  в ней,  как  в  тумане,
колыхалась  мысль:  поймет  ли дочка  его слова? А  если поймет -- что может
сделать? Другая мысль, параллельно первой, была о  Вадиме. Однако додумывать
ее до конца он не стал, боялся в глубине ее увидеть безнадежность.
     Новая волна слабости накатила на него и погребла под собой сознание.
     Ввалился распоясавшийся  Востриков и с порога стал обзыркивать комнату.
Его остервенелый взгляд остановился на Ольге.
     --Эй, молодица, задницу отсидишь, --  обратился старшина  к маме Оле. В
голосе -- хмельная бравада. -- Слышь, пойдем посекретничаем маленько...
     И Ромка, и цеплявшиеся за нее девчонки ощутили страшную минуту. Тамарка
изменившимся до  неузнаваемости голосом завопила:  "Нет!  Не  надо... Нельзя
нашу мамулю забирать..."
     Карданов напряг мышцы, пытаясь подняться, но что-то в его  могучем теле
не сработало. Он  видел, как  Ольга  встала с кровати, постояла, взлохматила
Тамаркины волосы и, поправляя на груди кофту, пошла на выход. Перед порогом,
однако,  замерла  -- не могла  переступить его,  не попрощавшись с сыном. Ее
взгляд безошибочно отыскал глаза Ромки  и запечатлел  в них вечную  любовь и
вечное материнское  беспокойство.  Волчонок, увидев бледное, сузившееся лицо
мамы Оли, ее уходящий в себя взгляд, зверино замычал  и ринулся с  печки. Но
когда  он, в  великой суетне, преодолел  ее  обрывистый  край  и  выбежал на
простор комнаты,  мамы Оли  там  уже  не было.  Великое удивление исказило и
сковало  лицо Ромки.  Из  широко  открытого беззвучным плачем  рта свесились
паутинки слюны...
     К Ромке подошел  Гришка и увел  его на кровать. Там билась о подушки  и
ревела Тамарка. Верка  лихорадочно кусала  ногти и  пригвожденно смотрела на
отца. И как  будто  опомнившись, она наклонилась  к сидящему  на корточках у
стены Гришке и  что-то  зашептала ему в ухо. Он  слушал и кивал  головой.  И
впервые за  часы нашествия на  его лице ожил свет надежды. Он встал с  пола,
поддернул штаны и привычным движением заправил за пояс пустой рукав.
     И  вдруг  все услышали  тягостный,  исторгнутый  болью крик  мамы  Оли.
Тамарка, думая, что этот страшный вопль повторится, накинула на голову Ромки
подушку, спасая его от звуков беды.
     В  хату  вошли  комвзвода  с  Федоровым.   Оба  без  головных   уборов,
разгоряченные, со злыми лицами. Что-то, видно, у них не ладилось.
     -- Хватит жмуриться, хмырь  болотный!  --  Федоров вплотную  подошел  к
Карданову. -- Гордеев, неси воды...
     Один  из  истуканов,  сидевших  на  лавке,   быстро  вскочил  исполнять
приказание.
     Сквозь полусмеженные веки Карданов уловил Гришкину тень: от  кровати --
к дверям, ведущим в другую  комнату, наполовину прикрытых  углом  печки. Там
царил  сумрак,  и  каратели,   занятые   всецело  Кардановым,  не   заметили
перемещения безрукого.
     Карданова окатили водой. Прохлада  принесла  некоторое облегчение. Но в
нем же была и безнадежность: он понял -- пришли для расправы.
     --  Встать!  -- крикнул в исступлении  комвзвода. -- Никто  за  тебя не
хочет платить своей шкурой. Это же ты, гад, поддерживал связь с партизанами.
--  Допрашивающий явно рассчитывал на неожиданность и напор. -- Кому, когда,
какие сведения передавал? Отвечай внятно и быстро...
     Карданов скорее  рваным виском, нежели  ноздрями,  почувствовал теплое,
пахнущее потом  и  пришлыми запахами тело  ненавистного  человека и наотмашь
рубанул  рукой.  Но  то,  что  ему самому  казалось  сильным, всесокрушающим
ударом, на  самом деле было слабой отмашкой. Комвзвода, перехватив его руку,
с силой дернул на себя и вялое тело Карданова, без опоры, съехало на пол.
     Ему казалось, что  он кричит  во весь голос, но для присутствующих  его
шевеление губами  было всего лишь невнятными  звуками.  И только одна фраза,
наверное, наиболее важная для него, прозвучала отчетливо, как приказ:
     -- Не троньте детишек, они не виноваты...
     Услыхав эти слова, Верка зашлась в плаче. Она истерически, царапая себе
в кровь лицо, кричала: "Боженька миленький, спаси моего  папочку.  Боженька,
прошу тебя -- спаси"...
     --  Он  ни  черта  не скажет,  --  эти  слова,  явно  предназначавшиеся
Вострикову и двум его помощникам, стали своего рода сигналом к действию.
     Старшина  первым  нанес  удар   сапогом   по  лицу  Карданова.  К  нему
прикладывались другие сапоги, другие ноги. Желтые пошли наперегонки с черным
хромом. Это Федоров, боясь упустить свой шанс, бил по затылку Карданова.
     И  с дивными  видениями из  прожитой  жизни он  стал тонуть  в кутерьме
разноцветных  бликов. Они мелькали; перед  глазами с  невероятной быстротой,
словно он стоял, на перроне  вокзала, а  мимо проносился расцвеченный огнями
поезд...
     Карданов уже не слышал,  как звякнуло торцовое окно и в  образовавшееся
отверстие  потянулись  смертоносные  язычки пламени.  Это  Гриха,  с  трудом
справляясь с  автоматом, в каком-то пьяном  восторге, стрелял по застигнутым
врасплох карателям.
     Востриков, метнувшийся  было  к двери, не успел,  однако, дотянуться до
ручки, и с криком, какой обычно издают  перед смертью безвольные люди, кулем
повалился на лохань.
     И комвзвода,  и Федоров, словно еще не  веря, что это их последние миги
жизни, уже неизлечимо ужаленные пулями, вопросительно глядели друг на друга,
пытаясь сложить ртами уже ставшие лишними слова. И два истукана, не успевшие
от души помочь своим главарям,  тоже искали взглядами причину происходящего.
Но  никто и ничего им  не  объяснил  --  смерть взяла  их такими, какими они
заявились на хутор.
     И  последние  слова, которые услышали  Верка с  Тамаркой,  исходили  из
судорожно кривляющегося рта  комвзвода: "Мать честная, да  что  же это такое
происходит?"
     Когда иссякла дробь автомата и наступила тонкая тишина, ее тут же вновь
разорвали два винтовочных выстрела и последовавшая за ними грязная брань.
     Стукнули в сенях торопливые шаги, и сорванная с петель дверь громыхнула
на пол.
     Ромка,  придавленный пуховыми подушками, все же исхитрился одним глазом
зыркнуть в мир и увидеть на стене тень.  Стоя на пороге, человек с пороховой
дорожкой на  щеке, прочертил избу автоматной  очередью. И в  том месте,  где
стояла  кровать  и  где Верка  с  Тамаркой  и Ромкой  нашли  последнее  свое
прибежище, дохнули фонтанчики из ваты и перьев.
     В  какое-то, мгновение  Ромка  услышал над  собой  полет шмелей.  Шмели
словно хотели пробиться к  нему, но сдерживаемые непроходимым пером, сломали
крылышки и затихли. Лишь пороховой гарью цвакнули в его сторону.
     Кто-то прошел  в другую  комнату и,  облегчив  обойму, вернулся  назад.
Издалека до  Ромки  долетали  голоса,  лошадиное ржание. В  ногах  он ощутил
горячую влажную опору, но подвижно-маслянистую  и ежесекундно превращающуюся
из опоры в трясинистую зыбкость.
     Он   вылез  из-под  подушек   только   тогда,   когда  несколько  часов
всепожирающей тишины заронили в него пока что  смутное,  но набирающее  силу
ощущение беспредельного одиночества. Оно приходило, но не вытесняло страх, а
смешивалось с ним.
     Осторожно,  выпростав  сначала  руку  и  ногу,  преодолев тяжесть  двух
подушек, он приблизился к краю кровати.
     В окнах блеклыми лоскутами полоскался рассвет.
     Лучины  давно  погасли,   но   гарь  от   них,   смешанная  с  другими,
безжизненными   запахами,  заложила   дыхание.  Внутри  него  начало  что-то
набухать, разрастаться, пока не заполнила все его существо безысходностью.
     Он посидел на краю кровати, затем лег на  живот и начал  задом сползать
на пол.
     Рука коснулась вроде  бы головы Тамарки, которая, как подумал Волчонок,
успела давно заснуть.  Как можно громче он  замычал, чтобы разбудить спящих,
однако ему никто не  ответил. Никто не пошевелился. Ромка пограбал в темноте
рукой и тотчас в смятении отдернул руку: ладонь прошлась по неживым волосам,
щеке, шее тетки.
     Пол  был скользкий,  и  он,  падая  и поднимаясь,  падая  и поднимаясь,
прошлепал в сторону сеней. Вышел за порог избы.
     И в сенях с распахнутыми настежь дверьми, и во дворе, где стоял туман и
господствовала предутренняя  затаенность, никто его не остановил,  никто  не
окликнул. Трава, отяжелевшая от сырости, кусала ноги.
     Он протрусил  через  двор  и приблизился  к тому  месту,  где,  по  его
расчетам,  должна  быть щель. Однако,  потеряв  прежнюю лучистость, она была
непроницаема и нема. Ему показалось, что дверь в пуню слегка шевельнулась, и
он замер, ожидая, что вот сейчас из нее выйдет мама Оля и подаст ему руку.
     Он стоял перед дверью, не решаясь в нее войти. Где-то за домом пискнула
ранняя  птаха,  и  этот звук  немного  ободрил ребенка.  Подтянув  съехавшие
штанишки и поправив на плече шлею, он побежал в торец сарая, где стоял дедов
верстак и  где дед  каждое утро что-то на нем  мастерил. Но  и  за сараем, в
молочном  сумраке, никого  не  было. Тогда он метнулся к хате, и, обегая  ее
угол, вдруг замер:  на завалине, лицом вниз, лежал человек, в котором он без
труда признал Гришку. Рядом валялись расстрелянные, отдающие пороховой гарью
гильзы. Пересилив страх, Ромка подошел к Гришке и пальцем дотронулся до  его
плеча. И послышался в эт